Ульяна Владимировна Орлова
Время нас подождёт

Глава 6. Двое под одним небом

Наташа – фотограф. У неё столько аппаратуры! Зачем фотоаппарату столько объективов?! А фотик у неё, ууу… Я таких даже в фильмах не видел. У него большой объектив, который можно менять на другие. На объективе – куча колечек с цифрами, на корпусе – разные колёсики, экран цифровой, вспышка цепляется… Словом, хороший фотоаппарат, дорогой, наверное. Она показывала мне как-то фотографии парусников – однажды она плавала вместе с Юрой. Море, закаты, восходы – такие, будто это картины. Красивые. Красочные. Даже не верится, что на самом деле они такими были… Я уж молчу про корабли. И про лица – люди у неё очень здорово получаются.

Бывает, смотришь на фотокарточку и хочется её поскорее отложить. Скучно. А тут – смотришь и хочется разгадать загадку. Что там? Что думал человек, когда его фотографировали? Ведь это же кусочек жизни – фотография.

Вот, скажем, Юра. Стоит, опираясь на поручни трапа, голова чуть повёрнута, будто он смотрел в воду, а тут его кто-то окликнул. Наташа, наверное. Волосы ветер лохматит, солнце освещает их кончики и лицо. А взгляд у него – весёлый, довольный такой. Радуется человек, сразу видно. Впереди ведь – море… А чуть всмотришься подольше – и кажется, что глаза у него грустят. То ли дело в том, что, когда смотришь только в глаза человеку, – они часто кажутся грустными, то ли вправду он грустил тогда – ведь расстаётся же. А это грустно. Потому что, когда вернёшься, – всё может быть совсем по-другому.

У меня часто так было: уходишь весёлый, а возвращаешься – и новости всякие-разные: или меня переводят в другой детом… или твоего друга усыновляют… или тебе бойкот объявили не знаю за что… или воспитатель какой-нибудь новый.

Вот ещё один снимок: Юрина мама. Екатерина Николаевна её зовут. Смотрит на тебя бабушка – добрая, ласковая, всегда готовая помочь и такая… Опытная? Ну, так говорят про тех, кто много прожил, пережил и многое знает. В общем, такая, как в жизни.

Живые у неё получаются фотографии, у Наташи. И меня она успела пофоткать, хотя я был против, потому как всегда получаюсь непохожим. В детдоме нас тоже снимали: дадут какую-нибудь игрушку, рубашку красивую наденут и – щёлк, щёлк. Старшие говорили – для того, чтоб найти усыновителя… Только я там такой получался, будто кукла неживая. Редко так, чтоб самому себе нравиться… Да никогда!

А тут я увидел Наташкины снимки.

– Зачем? – спрашиваю.

А она мне:

– Да просто так, Миш. Бери себе!

Я только вздохнул.

– Не нравится?

– Почему? Нормально…

Смотрит на меня одиннадцатилетний мальчишка. Худой, стриженый, уши торчат, но не сильно, волосы не лохматые и не прилизанные. Брови хмурю, глаза чуть прищурил, улыбаюсь даже, немножко. И чётко всё так: родинку на щеке видно, и кончики губ вниз смотрят, и реснички на глазах все-все. Когда она успела? Сзади листья – жёлтые и коричневые, чуть размытые – видно, на улице где-то… Надо эту фотку себе на аватарку в «Контакте» поставить!

– Наташа, это ты когда успела?

– А вы с Юркой гулять ходили, а я вас с балкона увидела – сфоткала.

– Так как же? Далеко ведь…

Наташа смеётся:

– Не далеко! Если вот этим объективом…

* * *

В большой комнате есть фотография, старая, но очень интересная, хоть делала её и не Наташа.

После уроков мы или едем куда-нибудь гулять, или сидим дома и болтаем обо всём на свете, или смотрим кино. Или Юра печатает, а я тискаю Мурзика. Сегодня – последнее. Стал фотографировать кота, а он вертится туда-сюда и смотрит на объектив – ну точно позирует! Я его и крупным планом, и сбоку, и с мышкой заводной, и по-всякому он у меня получился! Ай, молодец… Ну как его не погладить?

Тикает хронометр, Юра что-то печатает на своём ноутбуке, а я сижу на кровати и почёсываю шейку урчащему и булькающему от удовольствия кошаку.

– Юр, а что это за мальчишки на фотке?

Юра отзывается не сразу – трр, трр по клавишам, потом пауза:

– Какие мальчишки?

– Ну, какие-какие! На стене фотка висит старая, там море и мальчишки. Братья, что ли?

Юрка хмыкает, оставляет компьютер и поворачивается ко мне на стуле. Смотрит на меня хитро.

– Может, и братья.

А я начинаю заводиться. Что он, не может рассказать?

– Что за братья? Кто это?! Твои друзья?

Вообще, если присмотреться, то лица у них очень знакомые. По крайней мере, у того, что пониже ростом. На вид хорошие мальчишки такие… Не злые. Стоят улыбаются: старший серьёзный, но смотрит по-доброму, а у младшего – рот до ушей. Повезло же кому-то: море, старший брат, ракушки собирают…

– Юра, ну что ты молчишь?

– А ты сам не догадываешься?

– Не-а… Ой! Ты, что ли?!

Юра смотрит на снимок. Молчит.

– Постой, а ты младший или старший?.. Знаю, младший! А старший – это кто, брат или друг?

– Брат, брат…Миха, ты бы пошёл кота покормил. Смотри, как он ластится!

– Погоди. А почему ты меня с ним до сих пор не познакомил?

Юра молчит. Долго. Потом неохотно говорит:

– Это сложно.

– Как это так, сложно?! Он что, в другом городе? Хоть бы рассказал про него!

– Ты уверен, что хочешь?

Я киваю.

– Идём.

* * *

Меня не надо просить дважды: гулять я люблю. Особенно если не один. Одеваюсь быстро, и вот мы выходим из подъезда, идём к остановке. Дождик уже закончился, зато появился ветер. Он холодный, зимний, но облака разорвал в клочки, и они теперь по всему небу, полупрозрачные, по цвету – всех оттенков: и розового, и серого, и небесно-голубого. А над ними – чистое небо. Сразу просторно так стало и легко, когда я это небо увидел, и захотелось мне вместе с ветром подняться и полетать! Вообще осенью как-то просторнее, чем в другие времена года: летом всё в зелени, зимой – в снегу, а осенью листья облетают, деревьев почти не видно, а вот дома, дороги и, главное, небо – сразу становятся очень открытыми. И когда небо синее, то так хорошо на душе становится!

Юра идёт молча, видно, думает о чём-то. Я шагаю рядом и тоже молчу – зачем лишние слова говорить? В последнее время я и так очень болтливый стал, как девчонка. Сейчас приедем, и всё сразу станет ясно, что же за человек такой – старший Юрин брат.

Едем мы долго. Автобус пустой, старенький, пыхтит, поскрипывает. Под сиденьем – печка. Кто их придумал? Пока едешь, так нагреваешься – сам не рад, что уселся. Я встаю у окна, придерживаясь за поручень… За окном – город, обычный осенний город, невысокие дома, деревьев мало, мамы с колясками гуляют, несколько мальчишек с большими рюкзаками за спиной, кто-то с собакой идёт, кто-то по делам спешит. Юра здесь вырос. А для меня он чужой пока, этот город, хоть и излазил я его летом вдоль и поперёк…

– Конечная!

Неужели приехали?

Выходим, район незнакомый, домов мало, все одноэтажные. Дальше – дорога, широкая, по обочинам – лужи. Берёзки растут. Лает собака. Небо над нами совсем синее, солнце садится, близятся сумерки. Прохладно – прячу руки в карманы.

– Замёрз? – спрашивает меня Юра.

Я мотаю головой.

– Лучше скажи: когда мы придём?

– Скоро.

Впереди – высокий забор, ворота. Цветы продают, букеты и… венки. За воротами много крестиков, и прямые плиты, и много-много памятников. Кладбище.

Зачем мы сюда пришли?! Он что, обманул меня, что скоро придём?!

Юра покупает цветы, потом мы проходим по тропинке мимо памятников и фотографий. Царит какая-то неземная, непонятная, могучая тишина.

…Когда мы обошли памятники и вышли к полю, за которым среди белых стволов берёзок тоже виднелись крестики, Юра остановился и тихо выдохнул:

– Пришли.

Я посмотрел за ограду и ахнул.

С невысокого деревянного креста смотрел на меня такой же мальчишка, как на фотографии. А рядом – бородатый мужчина с удивительно добрыми, внимательными глазами. Юра перекрестился и положил цветы.

А я всё смотрел на него и не мог понять – лицо у него такое было… Печальное и в то же время светлое какое-то. Он наклонил голову, будто думал о чём-то, и мне казалось, что он плакал, но глаза у него были сухие. Он молчал, а я стал читать надписи на памятнике:

«Данилов Олег Алексеевич, 1988–2002 г.»… «Данилов Алексей Викторович, 1958–2002 г.»

Получается, что мальчишке было четырнадцать лет… Но одна и та же дата…

– Юра, как они погибли?

– Как и большинство заложников, в Норд-Осте.

Он посмотрел на меня и понял, что я ничего не понял и не успокоюсь, пока не узнаю.

– Меня отец наказал и с собой не стал брать. Было за что, а я обиделся. Он ведь редко брал нас с собой на прогулки, а когда на выходных оказывался дома – это был праздник. Он был хирургом, работал в Москве… А однажды решил нас порадовать – взял билеты на новую постановку. С ним поехал только Олежка. А во время представления театр захватили террористы… «Норд-Ост» – это так называлась постановка в театре на Дубровке, в Москве… Мы тогда как узнали, не хотели верить… Не верили.

Я молчал. Что я мог сказать? Когда вот так провожаешь человека, сам не зная того, что навсегда. Меня отец отвёл в детский сад, а вечером обещал сходить в кафе поесть мороженого… Мне было тогда года три или четыре – не знаю, но этот день – один из многих – запомнил, я ждал его весь день, весь вечер!.. А он не пришёл. Но что я, когда у меня папа был всего четыре года, а у Юры – брат и отец, с которыми он прожил… да половину жизни!

Брат – это ведь как самый лучший друг. Друг, которого ты любил.

И отец, которого ждал. Папка… Папа…

* * *

…Юра тронул меня за руку:

– Миша, да ты замёрз совсем! Идём…

Я помотал головой и не двинулся с места:

– Юра, а у меня тоже родители погибли.

– Знаю…

– Я тоже ездил на кладбище, хотел их разыскать… Пока меня не перевели в другой детский дом, в этот город. Это в прошлом году было.

Он чуть прижал моё плечо к себе, а я заплакал.

Глава 7. Небо для всех одно

– О чём ты думаешь, когда приходишь на могилу к брату и папе?

– Ни о чём. Я за них молюсь…

Чего? Я посмотрел на Юру. Мне было и стыдно, и неловко за мои слёзы, но он ничего мне не сказал, он просто был рядом и плакал со мной. Мы шли обратно – мимо тех же холмиков, цветов и памятников. Смеркалось, всё вокруг было синим и зябким.

– Чего ты делаешь?

– Молюсь. Разве ты никогда не молился за родителей?

– Не-а… А как?.. Ой, постой… Этому в храме как-то учат?

Юра слабо улыбнулся.

– Миш… Ты скажешь тоже – учат, будто в школе.

Я заморгал.

– А как? И главное, зачем?

– Рассказать?

– Давай! Ты вообще про себя не рассказываешь!

Юра вздохнул.

– Когда Олега с отцом не стало, мне было чуть больше, чем тебе, – двенадцать лет. Знаешь, я был мальчишкой и о смерти особо не задумывался. Не интересно было, что ли… Мы разные строили гипотезы со своими ребятами – товарищами по играм, да были и те, кто искренне верил, что к тому времени, пока мы вырастем, придумают лекарство для бессмертия… А тут, говори – не говори, придумывай – не придумывай, – они погибли. Вот сейчас. И никак их не вернёшь, и не будет их больше рядом… И ведь меня тоже рано или поздно – не будет. Когда я это понял – стало страшно… Но страшнее было за них – неужели они навсегда исчезли и я не увижусь с ними никогда? Знаешь, Миш, мне тогда так тоскливо было… Дома – мама плачет, да что там… Какая тут школа? Какие уроки? Зачем?

Одно было только, что меня утешало, – друг Денис: он каждый день чуть ли не силой тащил меня в эту школу, потом гулять по городу… Я молчал, а он тогда мне что-то рассказывал… Ненадолго отвлекало. А потом мы с мамой пошли в храм. И тут произошло такое…

– Чудо?

Юра кивнул.

– Можно сказать и так… Как будто ты шёл по пещере и впереди вдруг увидел фонарик… В какой-то момент народу стало много, и я поднялся по лестнице, и сверху мне всё хорошо было видно… Батюшка вынес Чашу, он её держал очень бережно и говорил удивительные слова – про Тело и Кровь, что это – Тело и Кровь Господа. И люди стали подходить к ней, а я стоял и удивлялся – как?! Там Тело и Кровь Бога?

Я тогда не думал – есть Бог или нет; если раньше я и задумывался над этим или с Олежкой мы рассуждали – пришли к выводу, что есть. А иначе – как появился этот мир? Кто-то ведь его создал? Всё так непросто устроено, продуманно. Гармонично. Да и папа нам говорил, что есть Бог. И матери говорил, и про случаи разные рассказывал на операциях, а мы слушали…

В общем, пришёл я домой, открыл Библию… Вопросов было больше, чем ответов. И я через неделю тихонько сбежал в храм, чтобы всё спросить у батюшки. Ох, Мишка, смотри, наш автобус подъехал. Побежали, может, успеем!

– Не надо! Юр, мы…мы другой подождём.

Мне хотелось узнать, что было дальше. Мне хотелось, чтоб он говорил, говорил, чтоб мне хоть немножко забыть об этих слезах и неловкости, которая была между нами.

– Ладно… Ты не замёрз?

Я отчаянно замотал головой.

– Ты спросил?

– Да. Кое-что удалось спросить, всё не успел, да и не мог я тогда… Стал приходить по субботам, брал книги в библиотеке… Но самое главное – мне удалось попасть на исповедь.

– Что такое исповедь?

– Я тоже так спросил. А батюшка мне говорит: «Юра, бывает, было же у тебя такое, что ты сделал что-то – и плохо тебе от этого, совесть мучает… Было?» А я… Он внимательно на меня смотрел, а я не смог ничего сказать, кивнул.

Понимаешь, Миш, тяжело мне было оттого, что мы с папой поссорились. Перед тем, как он погиб. И не успели помириться… И я был виноват. И висит этот камешек, и покоя не даёт… Вроде раскаялся, а толку? Ведь больше ничего не сделаешь.

– А что тут сделаешь-то?

– Мне казалось даже, что он из-за меня погиб, – чуть слышно сказал Юра. – Я не мог себя простить. Такое ощущение… беспомощности, и хоть бы вернуть всё назад!.. Но это невозможно. Я бы, наверное, умер от тоски, если бы не Денис и не разговор с батюшкой… Мы говорили долго. Помню, что он гладил меня по голове и тоже плакал… Это и была моя исповедь. И – будто сполз снежный ком. Стало легче. Как будто в детстве: долго плакал, а потом мама умыла, приласкала – и всё плохое позади… «Только ведь отца-то уже нет… – сказал я батюшке, – его же не вернёшь!» – «Да с чего ты взял, что его нет?! У Бога все живы!» – «Как так?»

– Как… Ой, Юра, это когда люди умирают – они только на Земле умирают, а душа у них не умирает, да?

– Откуда ты знаешь, Миша?

– А, это к нам как-то батюшка приходил и рассказывал…

– Молодец, запомнил.

– А что с того?

– Что?

– Ну, я не знаю, вправду ли это…

– Поживёшь – увидишь.

– Не, я вот тоже думаю, что у человека есть душа. Это как блок питания, без неё человек не живёт. Бывает же, что в коме человек, вот где его душа?

– Не знаю… Путешествует где-то… Наверное, всё зависит от его жизни здесь, на Земле. А откуда у тебя такие познания?

Я пожал плечами. Не мог я рассказать Юре, что, когда тебе очень плохо и кажется, что ты один на свете, – свернёшься калачиком и чувствуешь её, эту душу. Она как маленькая птичка, мы видели таких в контактном зоопарке, они так красиво назывались – амадины… Прыгает, мечется внутри, хочет вырваться наружу, на волю, где не больно, не страшно, где спокойно и тихо… Мне казалось, что такого места не бывает. Я и сейчас не мог поверить до конца, что это всё кончилось, что меня не тронут, что Юра – он не приснился… Поэтому я просто пожал плечами и хрипловато попросил:

– Ты расскажи, что дальше было.

– Дальше… Ну что дальше? – Юра словно понял мои мысли, взял меня за руку. Я вздрогнул. Так неожиданно, и… мне стало хорошо. Рука была крепкой и тёплой. – Бегал в храм и молился за Олега с отцом. Как умел… Потом мне подарили молитвослов, там были молитвы за усопших.

– Это кто такие?

– Это умершие. В православии говорят: «усопшие». Значит, уснувшие.

– Выходит, они проснутся?

– Да.

– Когда?!

Но тут подошёл наш автобус, и мы быстренько туда забрались. Народу вскоре стало много, и мы молчали.

А мне очень захотелось ещё поговорить с Юрой. И побывать в храме. Только как ему об этом сказать?

…Вот откуда этот страх, что засмеются над тобой, не поймут, подумают что-нибудь про тебя? Юра, он ведь ещё ни разу не упрекнул, не обидел меня… Даже не ругался. А всё равно страшно попросить – вдруг не поймёт? Или решит, что я маленький, и вообще.

Не могу я перешагнуть через себя.

Глава 8. Вопросы и ответы

Ночью выпал снег. Он начал идти ещё вечером, и все думали, что он растает, превратится в лужи и снова будет тёплая осень. А он шёл всю ночь, мелькали возле фонаря белые мушки, кружились, мчались, танцевали под неслышную песню… И светлее от этого было в комнате, и в форточку сочился такой чистый, свежий, чуть-чуть морозный воздух, что я даже постоял у окна, вдыхая это новое чудо. А хлопья-мухи кружились и сыпались, и мне было так хорошо – оттого, что вот он я, дома, и что рядом у меня тёплая постель с белым одеялом, и кот урчит, и что не иду я где-то там, в темноте, под белыми мухами… И не надо ни от кого прятаться, и утром не услышишь шума и болтовни, а снова – голос Юры, и мы будем пить чай…

Я глубоко вздохнул. Осторожно, бережно: как хочется, чтобы это было всегда, этот мой маленький мирок – мой дом, и Юра, и Наташа, и добрая бабушка за стенкой…

Хорошо…

А снег всё кружился, белым потоком, и даже травы не было видно, будто упало на землю белое покрывало.

Я тихонько выбрался из комнаты, чуть не наступив на мяукнувшего Мурзика. За дверью в кухне чуть похрапывала Юрина мама, а из большой комнаты доносился смех и голоса Юры с Наташей. Что-то они там обсуждали интересное. Полуночники. Ладно, сбегаю в туалет быстренько и пойду дальше спать, а то завтра, то есть сегодня уже, – в школу… Зато потом – воскресенье! Ура!

Я люблю, когда люди вот так смеются – звонко и по-доброму, это значит, что всё у них хорошо.

Выбравшись из ванной, я собрался было так же неслышно проскользнуть в комнату, как вдруг услышал задорный Наташин голосок:

– А как мы его назовём?

Кого?!

Я приостановился в недоумении.

– Так ты же ещё не знаешь, кто там… – тихо отозвался Юра.

– А ну и что? Ну, допустим, если мальчишка?

Где «там»? Какой мальчишка? Мне расхотелось спать и стало интересно, но за дверью кто-то скрипнул стулом, будто встал, и я прошёл в комнату и лёг в постель. Забыв даже про одеяло. Быстро и упруго прыгнул мне на пузо кот. Я стал его гладить и думать.

Кого они хотят назвать? Где «там»? И что за мальчишка?!

Ой… Ну я и глупый! Они нормальные муж и жена, любят друг друга, и когда-нибудь у них будет ребёнок. Точно! Как я сразу не догадался!

Что здесь удивительного?

Я успокоился, повозился. А Мурзик завёлся, как холодильник.

…Только вот… Когда-нибудь – это нескоро. Это – где-то в будущем, а оно, как известно, закрыто. Ну кто им не даёт помечтать? Пусть себе мечтают. Нормальные люди… Общаются.

…Не, Михась, что-то тут не так. А вдруг я им надоел, раз они уже мечтают о своём ребёнке? Маленький – он свой, его потискать можно, понянчить, и вопросов он глупых задавать не будет, и папа для него будет папой… И вообще – он свой, конечно, свой, самый близкий… Вот я даже Юру назвать не могу папой, потому что не могу я понять, принять его как папу, не родной он ведь… И я для него, конечно же, тоже не родной.

Вдруг я им надоел уже?!

Я перевернулся на другой бок.

Не, с чего я взял, что я им надоел? Почему надоел-то сразу? Я ж вроде ничего такого не делаю, слушаюсь, за компьютером долго не сижу, уроки учу, посуду мою…

Просто не было ещё такого случая, чтоб вот мы поссорились. Повода не было, а вдруг он будет? И что, я надоем тогда?.. А если… Если…

Если я вдруг двоек нахватаюсь или что-то не так сделаю, то что ж, они меня не простят? Да простят, наверное…

Только почему они уже про другого ребёнка думают? Разве им меня мало?

…В комнату вошёл Юра, я притворился, что сплю. Он укрыл меня одеялом, задвинул шторы и вышел.

А за окном всё кружились белые мушки.

* * *

Суббота прошла быстро и незаметно. А в воскресенье мы пошли в храм.

Думаете, я напросился? Просто я услышал, как утром Юра куда-то собирается, а когда открыл глаза и высунулся в коридор – увидел его уже одетым. Брюки, рубашка…

– Ты куда? – спрашиваю.

– В храм, – просто ответил он. – Доброе утро!

Я не успел поразмыслить, доброе оно или нет, потому что решил идти с ним.

– Я – с тобой!

Он не удивился.

– Тогда быстрее одевайся!

Надо ли меня упрашивать?! Свитер, джинсы… Ой, они грязные… Рядом оказалась Наташа, она, оказывается, тоже была одета, да нарядно так – в сером платьице, с красивой цепочкой на шее, стройненькая, аккуратная.

– Миша, спрячь их в стиральную машинку! Пожалуйста, я тебя прошу…

Она была такая милая, добрая, что я решил послушаться. Сунул джинсы на полку и надел другие, чёрные, новые. Успел выпить чаю, и мы пошли в храм.

На улице снежно, морозно, темно, но не так беспросветно, как ночью: небо уже синее, словно в лёгкой дымке. Скоро рассветёт. Свежий снег скрипит под ботинками, а машины брызгаются, проезжая по чёрным лужам на мокрой дороге, и все одна другой краше. Веточки у деревьев белые, и тесновато стало на улице из-за них, и красиво тоже – всё белое, нарядное, весёлое! Воскресенье, выходной, я иду рядом с Юрой, а Наташа что-то ему рассказывает – ох и болтушка она!

Храм тоже белый, нарядный. На голубых куполах звёздочки присыпаны снегом, кресты золотые – как большие звёзды. Под крышей воркуют голуби. Ступеньки дворник чистит от снега, люди заходят в большие, высокие двери.

Мы тоже поднялись по этим ступенькам…

И – оказались в сияющем Царстве.

Не буду рассказывать, как проходила служба. Я мало что понял. Только когда выходил перед большими воротами человек в красивых золотых одеждах и что-то говорил, хор пел «Господи, помилуй» – я шептал про себя эти слова. Потом вышел батюшка с большой золотой книгой и стал её читать, и в храме всё стихло, и лишь свечки неподвижно горели – таяли в этой тишине…

Он читал на другом языке, значения некоторых слов я не знал, но общий смысл был такой: как один богач увидел, что у него большой урожай пшеницы и решил сломать старые житницы и построить новые. Собрал всё и сказал себе, что теперь он может есть, пить и веселиться. Но Бог сказал ему: «Безумный! В ту ночь душу твою возьмут у тебя, кому достанется, что ты заготовил?»

Я не успел поразмыслить над словами этой истории, потому как хор снова стал петь, и я слегка огляделся и увидел рядом с собой глаза, добрые такие, ласковые, спокойные глаза, немножко печальные и внимательные… Они смотрели на меня, только на меня! Словно говорили мне что-то, просили меня, ждали… Словно… Не, так не бывает.

Я вдруг почувствовал, что на меня смотрит моя мама.

Заморгал.

На меня смотрела Женщина, Она держала на руках маленького Ребёнка, и Он тоже смотрел на меня – так, будто спрашивал и говорил мне что-то… Что?

А Она молчала, и успокаивала меня, и даже будто радовалась вместе со мною…

«Они не оставят меня?» – спросил я у Неё. А Она смотрела так ласково, будто удивляясь – разве могут они меня оставить?

«Где моя мама, Ты знаешь?»… «Помоги мне её найти…»

Потом я увидел, что рядом с Женщиной – Ангелы, а над Ней – Бог. И светлая птица, и венцы золотые у Мамы и Её Сына…

А в храме между тем хор снова пел «Господи, помилуй» и все крестились и кланялись. А у меня было такое чувство, будто я дома и был здесь всегда, только ушёл ненадолго и вот-вернулся.

– Миша, пойдём…

– Что?!

– Тише… Идём…

Мне не хотелось уходить, но я посмотрел ещё раз в Её глаза и тихонько пошёл следом за Юрой. На улице было пусто и шёл снег.

– Зачем мы ушли? – спросил я.

Юра посмотрел на меня тёмными улыбчивыми глазами. Они смеялись, они радовались, и светились в них добрые искорки.

– Зачем? – повторил я.

– А ты не устал?

– Немножко… Стоять с непривычки тяжело. А уходить – не хочется, – вздохнул я.

– В храме лавочки все заняты… – озадаченно сказал Юра. – Можно посидеть здесь и подойти к концу службы, а можно пойти домой, как хочешь.

– Давай тут посидим! – сразу откликнулся я. – Тем более что Наташа осталась. Подождём её.

Несколько лавочек стояло вдоль дорожек и две – рядом с храмом. Юра ладонью отряхнул снег, присел. Я уселся рядом.

– Замёрзнешь – скажи! – предупредил он.

Я кивнул и прислушался к доносившемуся пению. В храме в это время начали петь такую нежную, спокойную, грустную, торжественную молитву, что у меня затрепетало сердце.

– Юра, что сейчас поют?

– Херувимскую песнь.

«А почему она такая?» – подумал я, но спросить не решился. Юра поглядел на меня:

– Тебе хоть слышно было, что батюшка читал?

– Слышно, только половину непонятно… – вздохнул я. – Вроде и язык наш, а вроде и нет, слова другие, каких не встречается…

– Это церковнославянский язык, – объяснил Юра. – Язык, на котором говорили наши предки… Просто тебе поначалу непонятно, а потом привыкнешь.

– А что такое житницы?

– Это такие амбары для хранения пшеницы.

– Зачем ему столько? – я пожал плечами. – Ясно ведь, что он один столько не съест.

– Это тебе ясно, – улыбнулся Юра. – А ему хотелось ничего не делать, а только есть и отдыхать.

– Это, наверное, здорово, только он же помер, да? Зря старался, – откликнулся я. – С собой амбары не возьмёшь… Да и ничего не возьмёшь, наверное!

– Это точно, – согласился Юра. – Всё здесь оставим…

– Странно это. Живёшь себе и живёшь, что-то делаешь. А в любой миг жизнь может оборваться. И всё, что ты делал, – останется незаконченным.

– Но душа – она же вечная, – тихо сказал Юра. – Она, какой ты её сделаешь, – такой туда и отправится. Просто ценности у всех разные… В общем-то, богач, по сути, хотел жить спокойно и сыто. Как и мы с тобой… Но вся беда в том, что он поставил это во главу угла, сделал смыслом жизни… А бывает, что человек однажды встретился с Богом и стал жить для Него. Делать что-то стал для Него.

Юра поднялся с лавочки.

– Миш, холодно сидеть, давай-ка вставай.

– Ага, – я встал. – Юра, как можно встретиться с Богом?

– Ну… – не сразу ответил Юра задумчиво, – по-разному бывает. Например, случилось что-нибудь такое, отчего ты приблизился к Нему. Понял, что Бог – Живой и Он тебя слышит.