Уильям Мейкпис Теккерей
Книга снобов

Глава XVIII
О снобах-политиках

Не знаю, где сноб-дилетант может найти больше экземпляров своей любимой породы, чем в мире политики. Снобы-виги, снобы-тори и снобы-радикалы, снобы-консерваторы и снобы «Молодой Англии», снобы-чиновники и снобы-парламентарии, снобы-дипломаты и снобы-придворные представляются воображению в неисчислимом количестве приятнейших разновидностей, так что я затрудняюсь, которую из них показывать первой.

Моим близким друзьям известно, что у меня имеется тетушка-герцогиня, которая, в силу своего титула, состоит смотрительницей Пудреной комнаты; и что мой кузен, лорд Питер, – хранитель Оловянного жезла и камергер Мусорной корзины. Ежели бы этим милым родственникам предстояло еще надолго сохранить свои посты, никакая сила не заставила бы меня ополчиться на неказистую категорию снобов-политиков, к которой они принадлежат; но и ее светлость и лорд Питер уходят вместе с нынешним правительством, и, быть может, если мы слегка позабавимся и позлословим насчет их преемников, это смягчит для них горечь отставки.

Сейчас, когда пишутся эти строки, еще неизвестны перемены в составе кабинета, но я слышал в самом лучшем обществе (мне это рассказал на прошлой неделе Том Спифл за завтраком у барона Хаундсдича), что Оловянный жезл моего кузена Питера перейдет к Лайонелю Геральдону. Тоффи почти уверен в том, что получит пост при Мусорной корзине; а Пудреная комната положительно обещана леди Герб.

За каким чертом ее милости понадобилось это место? Вот вопрос, которым невольно задается моя глупая голова. Будь у меня тридцать тысяч в год да будь у меня подагра (хотя это величайший секрет), а дома такой любезный супруг-эпилептик, как лорд Герб, да сколько угодно домов в городе и за городом, парков, замков, вилл, поваров, книг, карет и других радостей жизни, – неужели я стал бы чем-то вроде не знаю чего, – в сущности, старшей горничной у особы хотя бы и самого высокого ранга и всеми любимой? Неужели я бросил бы покойную жизнь, свой дом и свой круг знакомых, мужа, детей и независимость ради того, чтобы хранить какую бы то ни было пудру в чьем бы то ни было хозяйстве, говорить едва слышно, часами стоять навытяжку перед каким-нибудь молодым принцем хоть бы и самого высокого происхождения? Неужели я согласился бы ехать в карете спиной к лошадям, когда по слабости здоровья такой способ передвижения мне особенно неприятен, – и все потому, что на дверцах кареты имеется герб с тремя червлеными львами на золотом поле, увенчанный короной? Нет. Я никому не уступлю в преданности нашим установлениям; но высказывать верноподданнические чувства и чтить корону предпочитаю de loin^[16]. Ведь, что ни говорите, в положении лакея всегда есть что-то смехотворное и низменное. В опрятной, проворной, непритязательной Филлис, которая накрывает ваш стол и чистит ваши ковры, в обычном слуге, который чистит ваши сапоги и стоит за вашим стулом в привычном для него плохо сшитом черном костюме, нет ничего нелепого и неуместного; но когда вам встретится разряженный лакей в галунах, плюше и aiguillettes^[17], с букетом, каких никто не носит, в пудреном парике, каких никто не носит, в раззолоченной треуголке, годной только для обезьяны, – то, по-моему, здравомыслящий человек не может сдержать усмешки перед этой глупой, уродливой, ненужной, постыдной карикатурой на человека, созданной снобом для того, чтобы она поклонялась ему, стояла на запятках его кареты, показывая сверхъестественные ляжки, носила в церковь его молитвенник в бархатном мешочке, с торжественным поклоном подавала ему треугольные записочки на серебряном подносе и т. д. Повторяю, есть нечто постыдное и бессмысленное в лакее Джоне, каким мы его видим сегодня. Мы не можем быть людьми и братьями до тех пор, пока этого беднягу заставляют ломаться перед нами в его теперешнем виде, пока этот несчастный не поймет, как оскорбительно для него такое смехотворное великолепие. Эта реформа необходима. Мы отменили рабство негров. Теперь нужно освободить Джона от плюша. И я надеюсь, что лакеи будущего с благодарностью помянут «Панч»; и если для него не найдется ниши в Вестминстерском аббатстве, рядом с Уильямом Уилберфорсом, то по меньшей мере следовало бы поставить ему статую в лакейской, там, где собираются слуги.

А если Джон кажется смешным, то разве не смешон лорд Оловянного жезла и смотритель Мусорной корзины? Если бедняга Джон в невыразимых желтого плюша, болтающийся на запятках кареты ее светлости или прохаживающийся перед дворцом, пока его хозяйка расправляет свой шлейф в Приемной зале, является предметом глубочайшего презрения, образцом самого уморительного великолепия, одной из самых бессмысленных и нелепых живых карикатур нашего века, то разве намного отстал от него лорд Питер, носитель Оловянного жезла? И неужели вы думаете, уважаемый, что публика будет терпеть такого рода явления еще много столетий? Как вы думаете, сколько времени еще проживут «Придворные известия» и те старомодно-мишурные, унизительные церемонии, которые в них описываются? Когда я вижу отряд лейб-гвардейцев в алых мундирах с золотым галуном; кучку торгашей, переряженных солдатами и именующих себя «королевскими телохранителями» и мало ли как еще; директора театра (хотя это, надо признать, бывает довольно редко) в шутовской одежде, который ухмыляется перед королем, держа пару свечей, пятится задом, и шпага путается у него в кривых ногах; группу важных дворцовых лакеев, которые расталкивают толпу, надменно расчищая дорогу, – разве я благоговею перед этой величественной церемонией? Разве она должна внушать почтение? В ней не больше правды, чем в вытянутых физиономиях плакальщиков на похоронах, – скажем, не больше искренности, чем в скорби лорда Джорджа Бентинка о Каннинге. Почему всех нас так насмешила картинка в последнем номере нашего журнала (она одна стоит целого тома): «Панч» преподносит Десятый том ее величеству Королеве»? Потому что в ней бесподобно осмеяно готическое искусство и самая церемония, ее нелепость и чопорность; дешевые потуги на благолепие; громоздкая, смехотворная, бессмысленная роскошь. Так вот: подлинные празднества вряд ли менее нелепы; булава и парик Канцлера почти так же устарели и утратили всякий смысл, как и шутовской колпак с погремушкой. Чего ради всякий Канцлер, всякий режиссер, всякий лорд Оловянного жезла, всякий Джон-лакей должны облачаться в маскарадный костюм и носить какой-то значок? Епископа Лондонского, высокопреподобного Чарльза Джеймса, я уважаю ничуть не меньше сейчас, когда он перестал носить парик, чем в то время, когда он его носил. Я бы верил в его искреннюю набожность даже и в том случае, если бы Джон-лакей в пурпурном одеянии (похожий на кардинала в отставке) не носил за ним мешочек с молитвенником в королевскую капеллу; и думаю, что королевская фамилия не пострадала бы и верность подданных не ослабела бы, ежели бы расплавили все жезлы – золотые, серебряные и оловянные, а все grandes charges à la Cour^[18] – звания хранительниц Королевской пудры, и деревянных башмаков, и т. п., – отменили бы in saecula saeculorum.^[19]

И я готов держать пари, что к тому времени, когда «Панч» выпустит свой восьмидесятый том, все церемонии, о которых мы здесь говорили, перестанут существовать так же, как и хлебные законы, и народ благословит «Панч» и Пиля за отмену и того и другого.

Глава XIX
Снобы-виги

Мы не знаем, мы слишком скромны, чтобы рассчитывать наперед (всякий, кто посылает статьи в журнал мистера Панча, скромен), какое именно действие возымеют наши труды и какое влияние они могут оказать на общество и на весь мир.

Два случая, имевших место на прошлой неделе, весьма кстати подкрепляют изложенное выше мнение. Мой любезный друг и собрат по перу Джонс (я буду называть его Джонсом, хотя его фамилия – одна из самых известных в нашей империи) написал статью под заглавием «Черный понедельник», в которой беспристрастно излагались претензии вигов на власть, а их божественное право управлять государством подвергалось сомнению. Джонс пользовался доводом: «sic vos non vobis»^[20]. Виги не летают в полях от цветка к цветку, как трудолюбивая пчелка, но завладевают и ульями и медом. Виги не вьют гнезд, как пернатые певцы рощ, но забирают себе гнезда и яйца, которые там находятся. Они великодушно пожинают то, что посеял народ, и совершенно довольны своей деятельностью и полагают, что страна должна любить их и бесконечно ими восхищаться за то, что они благосклонно пользуются ее трудами.

Джонс рассуждает так. «Вы позволяете Кобдену проделать всю работу, – говорит он, – а когда он ее сделает, вы спокойно присваиваете результат себе, а ему предлагаете пятнадцатого разряда место в вашей высокой корпорации». Джонс имел в виду первую, неудавшуюся попытку вигов прийти к власти в прошлом году, когда они действительно предлагали Ричарду Кобдену какую-то должность немногим лучше рассыльного на Даунинг-стрит и даже милостиво осведомлялись, не привлекают ли его такие официальные обязанности, как носить за лордом Томом Нодди его красную шкатулку.

Что произошло на прошлой неделе, когда Пиль примкнул к сторонникам свободы торговли и, смиренно отказавшись от своего поста и вознаграждения, нагим удалился в частную жизнь? Джон Рассел и компания явились, чтобы облечься в те одежды, которые, по словам этого знаменитого английского джентльмена, члена парламента от Шрусбери, достопочтенного баронета, были «переданы» вигам, а по словам Джонса и любого из сотрудников «Панча», сами виги совлекли их с Ричарда Кобдена, Чарльза Вильерса, Джона Брайта и других, – что произошло, повторяю я? «Посмеете ли вы выступить вперед, о Виги?» – воскликнул Джонс. «О снобы-виги, – взываю я от всего сердца, – отодвинуть Ричарда Кобдена с товарищами в задние ряды и притязать на победу, которая была одержана иными, лучшими шпагами, чем ваши жалкие, никчемные придворные шпажонки! Вы хотите сказать, что править должны вы, а с Кобденом нечего считаться?»

Вот почему вышло, что на состязании в Шрусбери, самом серьезном из всех, в каких до сих пор участвовал мистер Б. Дизраэли, выступил вперед некий Фальстаф и заявил, что это он уложил Готспера, тогда как на самом деле его самого пронзил мечом благородный Гарри. Вот почему во Франции изящные представители народа были только зрителями, когда Гош и Бонапарт одерживали победы для Республики.

Какие последствия возымел протест «Панча»? Виги предложили Ричарду Кобдену пост в кабинете. Как член правительства «Панча» я должен сказать с гордостью, что никогда еще никто не делал более лестного комплимента нашему законодательному органу.

А теперь перейдем к моей собственной попытке потрудиться на благо родины. Те, кто помнит заметки о снобах-политиках за прошлую неделю, должны вспомнить и уподобление, к которому нам поневоле пришлось прибегнуть: уподобление британского лакея придворному лакею – чиновному снобу Дворцового ведомства. Бедного Джона в его треуголке и плюшевых штанах, в галунах и аксельбантах, вместе с его треуголкой, пудреным париком с косичкой, с нелепым букетом на груди мы сравнивали с лордом – хранителем Помойного ведра, с лордом – главным смотрителем кладовой, и невольно на ум приходило изречение: «Разве я не человек и не брат твой?»

Следствием этой изящной и незлобивой сатиры явилась заметка в субботнем нумере «Таймса» за 4 июля:

«По нашим сведениям, посты в Дворцовом ведомстве были предложены его светлости герцогу Стилтону и его светлости герцогу Даблглостеру. Их милости отклонили предложенную им честь, однако высказали намерение оказывать поддержку новому правительству».

Мог ли писатель-публицист добиться большего успеха? Я ничуть не сомневаюсь, что оба герцога, прочитав последний очерк о снобах и подумав над ним, дали понять, что не намерены носить никакую ливрею, хотя бы и королевскую, что не примут никакого поста, даже самого высокого, но удовольствуются скромной независимостью и попытаются жить прилично на свои пятьсот или тысячу фунтов per diem^[21]. Если «Панч» мог осуществить такую реформу за одну неделю – если он заставил великую партию вигов признать, что в конце концов есть в этом грешном мире люди не хуже их, нет, даже лучше, если он мог доказать великим магнатам-вигам, что рабство им не к лицу – даже рабство у величайшего князя из самого маленького и самого прославленного в Германии княжества, – значит, нам незачем продолжать нашу статью о снобах-вигах. Эта статья уже написана.

Быть может, эта порода уже вымерла (или близка к вымиранию) вместе с ее потомством – хилыми философами, денди-патриотами, просвещенными филантропами и легковерными оптимистами, верующими в традиции палаты общин. Быть может, милорд или сэр Томас соизволят из своих парков и замков выпустить для городов и селений манифесты, в которых скажут: «Мы считаем правильным, чтобы интересы народа выражали его представители. Мы думаем, что их жалобы имеют основания, и мы, в нашей бесконечной мудрости, становимся во главе их, чтобы одержать победу над ториями, нашими общими врагами», – быть может, повторяю, эти великолепные виги поняли наконец, что без солдат офицеры-добровольцы малополезны, как бы ни были они разукрашены галунами, и что без лестницы даже самому властолюбивому вигу не забраться наверх; что народ, короче говоря, любит вигов не больше, чем династию Стюартов, или Союз семи королевств, или Джорджа Каннинга, который скончался несколькими столетиями позже, – не больше, чем всякую пережившую себя традицию. Виги? Чарльз Фокс в свое время был великим человеком, хороши были и лучники при Азенкуре с их большими луками. Но порох лучше. Мир не стоит на месте. Мощный поток времени стремится вперед; и как раз сейчас всего несколько жалких вигилят вертятся и толкаются на поверхности этого потока.

Любезный друг, близко время, когда им придется потонуть, и они потонут, уйдут к мертвецам, и какая нужда нам гуманничать и вытаскивать этих жалких утопленников?

А потому нет смысла писать статью о снобах-вигах!

Глава XX
Снобы-консерваторы, или снобы-аграрии

Среди всех придворных короля Карла не было более рыцарственного и преданного консерватора, чем сэр Джеффри Хадсон, который, будучи немногим побольше щенка, отличался храбростью самого крупного льва и всегда был готов сразиться с противником любого роста. Такой же доблестью и неустрашимостью славился гидальго Дон-Кихот Ламанчский, который, опустив копье, испускал воинственный клич и галопом налетал на ветряную мельницу, ежели ему случалось принять ее за великана или другую нечисть; и хотя никто никогда не называл его здравомыслящим, однако всеми признана его храбрость и верность, кротость его нрава и чистота намерений.

Все мы сочувственно и мягко относимся к людям, поврежденным в уме, к смешным беднягам-карликам, взявшимся за подвиг выше своих сил, ко всем несчастным слепым идиотам, вообразившим себя героями, полководцами, императорами и победителями, когда им остался всего один шаг до смирительной рубашки и их уже небезопасно оставлять на свободе.

Что же касается снобов-политиков, то чем более я размышляю о них, тем более проникаюсь этим чувством сострадания, и ежели бы все статьи о снобах могли быть написаны в одном тоне, то у нас, вместо ряда живых и шутливых очерков, получился бы сборник, от которого прослезились бы даже гробовщики, примерно такой же веселый, как «Тюремные мысли» доктора Додда или «Суровый призыв» доктора Лоу. Думаю, мы не можем позволить себе насмехаться над снобами-политиками и презирать их – можем только жалеть их. Возьмем Пиля. Если существовал когда-либо политик-сноб, – мастер лицемерия и общих мест, ханжа и пустозвон, – то, видит бог, он-то и был этим снобом. Но он раскаивается и, похоже, спасет свою душу: он становится на колени и кается в своих грехах так смиренно, что мы сразу таем. Мы принимаем его в объятия и говорим:

«Бобби, дружище, забудем о прошлом: раскаяться никогда не поздно. Идите к нам, только не приводите больше латинских цитат, не пойте про собственную добродетель и последовательность, не заимствуйте чужого платья». Мы его принимаем и защищаем от снобов, бывших его соратников, которые ревут за дверями, и в объятиях Джуди ему так же покойно, как на руках у родной матушки.

А еще есть виги. Они наслаждаются властью, они получили то, чего страстно желали, – то владение на Даунинг-стрит, которое, если кое-кого из них послушать, предназначено им свыше. Что ж, теперь они там водворились и, надо отдать им справедливость, ведут себя довольно кротко. Они оделяют своими милостями не только протестантов, но и католиков. Они не говорят: «Ирландцам вход воспрещается», – и даже оживляют кабинет министров порядочной дозой ирландского акцента. Лорд Джон выступает перед избирателями смиренно и сокрушенно, как бы говоря: «Джентльмены! Хотя виги стоят высоко, но есть, в конце концов, нечто гораздо выше, я имею в виду Народ, слугами коего мы имеем честь быть и о благоденствии коего мы обещаем ревностно печься». При таких условиях кто может сердиться на снобов-вигов? Разве только какой-нибудь человеконенавистник, никогда не пробовавший и капли благостного млека.

Наконец, есть снобы-консерваторы, или, как эти бедняги нынче себя именуют, снобы-аграрии. Кто же может на них сердиться? Разве может кто-нибудь считать Дон-Кихота вменяемым или тревожиться поведением Джеффри Хадсона, когда он хватается за оружие и грозится проткнуть вас насквозь?

На прошлой неделе я ездил (чтобы обдумать на свободе и на свежем воздухе интересующий нас важный вопрос о снобах) в уединенное место, именуемое отелем «Трафальгар» в Гринвиче, и там, потревоженный нашествием множества мужчин весьма здоровой наружности, с красными лицами и в прекраснейшем белье, я спросил слугу Августа Фредерика, что это за воинство явилось сюда истреблять снетков?

– Разве вы не знаете, сэр? – ответил тот. – Это же партия аграриев.

Так оно и было. Настоящие, истинные, непреклонные, никогда не сдающиеся аристократы, почвенники, наши старинные-старинные вожди, наши Плантагенеты, наши Сомерсеты, наши Дизраэли, наши Хадсоны и наши Стэнли. Они прибыли в полном составе и для новой борьбы, взяли в лидеры Джеффри Стэнли, этого «Руперта дебатов», и водрузили свое знамя с девизом «Не сдадимся» на Снетковом холме.

Пока с нами Кромвель и «железнобокие», честные аграрии всегда вольны оставаться при Руперте и кавалерах. Кроме того, разве член парламента от Понтефракта не перешел к нам? И разве не пошло прахом их «доброе старое дело» теперь, когда он от этого дела отошел?

Итак, мое сердце питало к ним отнюдь не злобу, а лишь самые нежные чувства, я благословлял их, когда они по двое и по трое входили в столовую, когда со сверхъестественной мрачностью вручали шляпы лакеям и без промедления принимались строить заговоры. Достойные, рыцарственные, заблудшие Снобы, – говорил я про себя, – идите и требуйте своих прав над чашей минеральной воды; вооруженные серебряными вилками и рыцарским духом Англии, пригвоздите к земле презренных мануфактурщиков, которые хотят отнять у вас ваши наследственные права. Долой всех прядильщиков хлопка! Георгий-победоносец за аграриев! Выручай, Джеффри!

Я уважаю заблуждения этих бедняг. Как! Отменить отмену хлебных законов? Вернуть нас ко временам добрых старых ториев? Нет, нет. Шалтай-Болтай свалился в грязь, и вся королевская рать не может Шалтая-Болтая поднять.

Пускай эти честные простаки вопят: «Не сдадимся!» – мы только посмеемся, ибо победа за нами, и выслушаем их без гнева. Мы знаем, что значит «не сдадимся» и значило в любое время за последние пятнадцать лет. «В природе этого народного bellua^[22], – поясняет доброе старое «Куортерли ревью» с обычным для него тактом и присущим ему изящным слогом, – вечная ненасытность, а кроме того, прожорливость и наглость, возрастающие с каждым глотком». Мало-помалу, день за днем, со времен Билля о Реформе, бедняги, чьим рупором служит старое «Куортерли», вынуждены были подкармливать народное bellua, что известно каждому, кто читает данный орган. «Не сдадимся!» – рычит «Куортерли», но Чудовище требует закона о правах католиков, глотает его и все не сыто, требует закона о Реформе, закона об акционерных обществах, закона о свободе торговли, – Чудовище заглатывает все. О, ужас из ужасов! О, бедное, сбитое с толку, старое «Куортерли»! О, миссис Гэмп! О, миссис Гаррис! Уже все пропало, но вы по-прежнему кричите: «Не сдадимся!» – а Чудовище и сейчас не сыто и кончит тем, что проглотит и партию консерваторов.

Так станем ли мы гневаться на несчастную жертву? Случалось ли вам видеть, как bellua, именуемое кошкой, играет с мышью? «Не сдадимся!» – пищит длиннохвостая бедняжка, мечась из угла в угол. Чудовище приближается, добродушно треплет ее лапкой по плечу, игриво подбрасывает ее и – в положенное время съедает.

Братья мои, английские снобы! Вот почему мы так легко прощаем сноба-консерватора и сноба-агрария.