Уильям Сомерсет Моэм
Карусель
Но наконец Бэзилу стало ясно, что невозможно вечно скрываться. Для людей с такими данными, как у него, на мысе не было особых возможностей развернуться, и он принял решение вернуться в Лондон с гордо поднятой головой и уже там показать, из какого он теста. Он чувствовал себя более уверенно, потому что знал, что легко сможет перенести усталость и нужду. А орден у него на груди подтверждал, что храбрости у него хватало с избытком.
Вернувшись наконец в Лондон, он поступил в «Линкольнз инн»[26] и, пытаясь организовать издание небольшой серии очерков, написанных во время войны, усиленно осваивал право. Хотя буря, которую ему пришлось пережить, сделала его несколько молчаливым и склонным к рефлексии, в глубине души Бэзил оставался не менее открытым и оптимистичным, чем раньше, и он вступил в этот новый период жизни с пылкими надеждами. Но иногда комнаты в Темпле[27] казались очень одинокими. Он был мужчиной, который жаждал, чтобы вокруг царил домашний уют, чтобы о нем заботились женские руки, чтобы слышался шелест платья или ласковый голос, этого требовал его характер. А теперь казалось, последняя горечь, оставшаяся в его жизни, скоро рассеется, ведь миссис Мюррей могла подарить ему нежность, в которой он так нуждался. И он искал поддержки в ее силе.
Теперь на мосту, размышляя дальше, Бэзил вдруг нахмурился, вспомнив одну вещь, о которой совершенно забыл, окрыленный радостными мыслями о миссис Мюррей. Покинув мост, он побрел к более темной Молл-стрит, сцепив руки за спиной. И еще долго он расхаживал под сенью деревьев, озадаченный и подавленный. Было очень поздно, и на улицах почти никого не было. На скамейках спали бездомные, съежившись в нелепых позах, а полицейский тихо обходил их позади.
Пару месяцев назад Бэзил, вместо того чтобы пообедать у себя, случайно заглянул в паб на Флит-стрит и там за стойкой бара увидел молодую девушку, изумительная красота которой тут же привлекла его внимание. Ее свежесть особенно очаровывала в этом безвкусном месте, сером от лондонского смога, несмотря на кричащую яркость внутреннего убранства. И хотя он не был человеком, любившим посплетничать с официантками в баре за бокалом напитка, в этом случае он не смог удержаться, чтобы не отпустить какое-нибудь банальное замечание. На это девушка ответила довольно дерзко (очевидно, паб – лучшая школа, где обучают остроумию), а ее задорная улыбка прибавила колдовского обаяния миловидному лицу. Заинтересованный и немного взволнованный, ибо не было на земле человека, на которого абсолютная красота могла произвести большее впечатление, Бэзил сообщил Фрэнку Харреллу, тогда еще проживавшему по месту работы, в больнице Святого Луки, что он обнаружил самую прекрасную женщину на Флит-стрит. Врач посмеялся над восторгом друга, и однажды, когда они проходили мимо, Бэзил, чтобы оправдаться, потребовал зайти в «Голден краун». Потом раз или два он забегал туда один, и девушка за стойкой, начав узнавать его, по-дружески кивала ему Бэзил всегда отличался любовью к романтическим фантазиям, и его воображение быстро наградило хорошенькую девушку причудливыми достоинствами: он возвеличил ее профессию, вернувшись в прошлое и представив ее чистенькой горничной, стелившей постель кавалеристам и воинам. Она была Гебой, наливавшей нектар бессмертным богам. А когда он поведал об этом самой девушке, присовокупив к рассказу и другие фантастические домыслы, она покраснела, чего никогда не случалось, когда она слышала более простые комплименты от завсегдатаев бара – ее постоянных поклонников. Бэзил подумал, что в жизни не видел ничего более пленительного, чем этот румянец на ее щеках.
А потом он начал посещать «Голден краун» еще чаще – во время вечернего чая, когда там было меньше людей. Они сдружились и обсуждали погоду, посетителей и главные новости дня. Бэзил обнаружил, что с огромным удовольствием проводит по полчаса в ее компании. И вероятно, ему немного льстило, что девушка за стойкой придает большее значение общению с ним, чем с другими претендентами на ее внимание. Однажды во второй половине дня, явившись чуть позже обычного, он с восторгом отметил, как она просияла, едва он ступил на порог.
– Я уж боялась, что вы не придете, мистер Кент.
Теперь она обращалась к нему по фамилии, а он знал, что ее зовут Дженни Буш.
– А вы расстроились бы, если бы я не пришел?
– Немного.
В этот момент вторая официантка паба «Голден краун» подошла к ней:
– Сегодня ведь у тебя выходной, Дженни?
– Да, именно так.
– Что собираешься делать?
– Не знаю, – сказала она. – Пока я еще ничего не планировала.
Вошел посетитель, и подруга Дженни пожала ему руку.
– Полагаю, вам как обычно? – спросила она.
– Не хотите сходить со мной на пьесу? – быстро поинтересовался Бэзил. – Сначала мы немного перекусим, а потом отправимся куда захотите.
Идея пришла ему на ум внезапно, и слова вылетели, прежде чем он успел все обдумать. Глаза Дженни засверкали от удовольствия.
– О, думаю, мне это понравится! Приходите за мной в семь, ладно?
Но потом вошел невысокий довольно развязный молодой человек с явно вставными зубами. Бэзил слышал, что он помолвлен с Дженни, и часто видел, как он сидел у бара, бросая на нее полные любви взгляды и выпивая бессчетное количество стаканов виски с содовой.
– Пойдем сегодня на ужин, Дженни? – спросил он. – Я закажу для тебя место в «Тиволи»[28], если хочешь.
– Боюсь, сегодня вечером у меня не получится, Том, – ответила она, вспыхнув. – У меня другие планы.
– Что еще за планы?
– Один друг пообещал сводить меня в театр.
– Это еще кто? – удивился мужчина, приняв угрожающий вид.
– А это уже мое дело, правда? – ответила Дженни.
– Что ж, если ты мне не скажешь, то я ухожу.
– Я тебя не задерживаю.
– Только подай мне стаканчик шотландского виски с содовой. И побыстрее.
Мужчина говорил дерзко, желая напомнить Дженни, что она находится тут, чтобы выполнять его заказы. Бэзил побагровел и уже собрался дать наглецу гневную отповедь, намекнув, что следовало бы вести себя вежливее, но Дженни остановила его взглядом. Не говоря ни слова, она подала Тому то, что он просил, и все трое продолжали молчать.
Наконец Том осушил стакан и зажег сигарету. Он с подозрением осмотрел Бэзила и открыл было рот, чтобы сделать замечание, но, поймав его невозмутимый взгляд, передумал.
– Тогда спокойной ночи, – сказал он Дженни.
Когда он ушел, Бэзил спросил ее, почему она не порвала с ним. Это было бы лучше, чем без конца ссориться с возлюбленным.
– Мне все равно, – ответила Дженни. – Меня уже почти тошнит от его чванливости. Я пока не вышла за него замуж, и если он даже сейчас не позволяет мне делать то, что мне хочется, то пусть убирается.
Они поужинали в ресторане в Сохо, и Бэзил, будучи в прекрасном расположении духа благодаря этому маленькому приключению, забавлялся, когда видел восторг девушки. В душе он радовался, что доставил ей такое удовольствие, и его самолюбие уж точно не ущемляло внимание других посетителей, которое они обращали на красивую Дженни. Она оказалась весьма застенчива, но когда Бэзил старался развеселить ее, очень мило смеялась и краснела. Ему на ум пришла мысль, что у нее не только приятная внешность, но и прекрасный характер. Он мог бы поделиться с ней новыми идеями и взглядами на красоту жизни, которую она никогда прежде не знала. На ней была шляпа, а на нем – парадный костюм, так что они сели в заднем ряду бельэтажа концертного зала. Но даже это казалось неслыханной роскошью для Дженни, привыкшей к местам на галерке. В конце представления она повернулась к нему с сияющими глазами.
– О, мне так понравилось! – воскликнула она. – Выходить в свет с вами гораздо лучше, чем с Томом. Он всегда пытается сэкономить.
Они доехали на наемном экипаже до «Голден краун», где Дженни снимала комнату вместе с другой официанткой.
– Вы согласитесь сходить со мной куда-нибудь еще раз? – поинтересовался Бэзил.
– С удовольствием. Вы так сильно отличаетесь от других мужчин, которые приходят в бар. Вы джентльмен и относитесь ко мне так, словно я леди. Вот почему вы мне сразу понравились: вы не вели себя так, словно я комок грязи, вы всегда называли меня «мисс Буш».
– Мне гораздо больше нравится называть тебя «Дженни» и на ты.
– Что ж, так тоже можно, – ответила она, улыбнувшись и покраснев. – Все эти парни, которые торчат в баре, думают, будто могут делать со мной что угодно. Вы никогда не пытались поцеловать меня, как они.
– Но не потому, что мне этого не хотелось, – со смехом ответил Бэзил.
Она не ответила, лишь с улыбкой посмотрела на него, и в ее глазах светилась нежность. Он был бы глупцом, если бы не увидел в этом предложения приступить к решительным действиям. Он обвил руку вокруг ее талии и прикоснулся к губам, но изумился открытой покорности, с которой она приняла его объятия. Мимолетное напряжение вылилось в поцелуй столь страстный, что Бэзил ощутил дрожь в руках и ногах. Экипаж остановился у паба «Голден краун», и он помог Дженни выйти.
– Спокойной ночи.
На следующий день, когда он пришел в заведение, Дженни залилась ярким румянцем, но встретила его, как близкого человека, что в его мире, полном одиночества, было очень приятно. Ему доставляло исключительное удовлетворение сознавать, что кто-то наконец им заинтересовался. Свобода просто прекрасна, но иногда выпадают моменты, когда человек начинает ждать, чтобы в его жизни появился кто-то, кого его появление и уход, здравие и болезнь не оставили бы равнодушным.
– Посиди еще, – попросила Дженни. – Я хочу кое-что тебе рассказать.
Он подождал, пока бар не опустеет.
– Я разорвала помолвку с Томом, – объявила она позже. – Вчера вечером он ждал на другой стороне улицы и видел, как мы вышли из паба вместе. Сегодня утром он пришел и набросился на меня. Я сказала, что если ему что-то не нравится, – скатертью дорога. А потом он стал говорить гадости, и я дала ему понять, что больше не хочу иметь с ним ничего общего.
Какое-то время Бэзил молча смотрел на нее.
– Но разве он тебе не нравится, Дженни?
– Нет. Видеть его не могу. Раньше он был мне симпатичен, вполне. Но теперь все иначе. Я рада, что избавилась от него.
Бэзил не мог не понимать, что именно по его милости она разорвала помолвку. Он ощутил непривычное волнение человека, получившего власть, и его сердце забилось с ликованием и гордостью, но в то же время он опасался, что может навредить Дженни.
– Мне очень жаль, – пробормотал он. – Боюсь, я доставил тебе неприятности.
– Ты ведь не перестанешь сюда приходить из-за этого? – спросила она, с беспокойством вглядываясь в его лицо.
Сначала ему подумалось, что лучше всего для них будет расстаться прямо сейчас, но не мог допустить, чтобы по его вине омрачился этот прекрасный взгляд, и когда увидел слезы в ее глазах, тут же отказался от этой мысли.
– Нет, конечно, нет. Если тебе нравится меня видеть, я буду только рад приходить.
– Пообещай, что будешь приходить каждый день.
– Я буду приходить так часто, как только смогу.
– Нет, это не дело. Ты должен приходить каждый день.
– Ладно, договорились.
Его тронула пылкость Дженни, вероятно, он был просто глупцом, раз не замечал, как много значит для нее. И несмотря на собственную склонность к самоанализу, он никогда не спрашивал себя, что чувствует к ней сам. Бэзил хотел оказать на нее хорошее влияние и клялся, что никогда не допустит, чтобы общение с ним хоть как-то повредило ей. Она совершенно не отвечала его представлениям об обычной официантке, и он считал, что ей легко будет привить идею личного достоинства. Он попробовал бы избавить ее от этой весьма отупляющей работы и подобрать для нее место, где ей было бы легче чему-то учиться: по натуре, несмотря на три года, проведенные в «Голден краун», она оставалась очень наивной, но в таком окружении она не могла сохранять чистоту до бесконечности, и их дружба обрела бы смысл, если бы он смог направить ее в нужное русло, чтобы она зажила более интересной жизнью. Плодом таких размышлений стало то, что Бэзил в итоге взял себе за правило водить Дженни в ресторан и театр, когда она была свободна по вечерам.
Что же до нее, она никогда еще не встречала человека, подобного молодому барристеру, поражавшему ее учтивостью манер и темами разговоров. Хотя Дженни часто не понимала, о чем он говорит, ей все же льстило его внимание, и весьма по-женски она делала вид, будто прекрасно разбирается в вопросе, а Бэзил думал, что она образованнее, чем на самом деле. Поначалу ее пугала его серьезная почтительность, ведь она привыкла к гораздо меньшему уважению, а он и к герцогине не мог бы обратиться с большей вежливостью. Но постепенно восхищение и восторг переросли в любовь, а после – в слепое обожание, на которое Бэзил вовсе не рассчитывал. Дженни недоумевала, почему после того первого вечера он ни разу не поцеловал ее, а лишь протягивал руку на прощание. За три месяца она продвинулась лишь до того, чтобы обращаться к нему просто по имени.
Наконец наступила весна. На Флит-стрит и Стрэнде цветочницы продавали яркие весенние цветы, и их корзины яркими пятнами раскрашивали суетливую серость города. Порой выдавались дни, когда будто само дыхание деревенской природы, мягкое и добродушное, вторгалось на оживленные улицы, ободряя усталые сердца горожан, утомленных долгой монотонной работой; небо было голубым, и это было то же самое небо, что и над зелеными лугами и деревьями, распускавшими листья. Иногда на западе стаи облаков, светящиеся в лучах солнца, наплывали друг на друга, и на закате, розовые и золотые, они заполняли улицы своим блеском, так что туманная дымка обретала великолепные переливы и сердце билось в восторженном восхищении этим замечательным городом.
Как-то теплым майским вечером, когда воздух был приятным и благоуханным, а тяжелая походка становилась летящей и усталость отступала, сменяясь странной грустной веселостью, Дженни ужинала с Бэзилом в маленьком ресторанчике в Сохо, где теперь их хорошо знали. Потом они отправились в концертный зал, но шум и блеск этого прекрасного вечера оказались невыносимы. Умиротворяющая темнота зелени манила их, и Бэзил вскоре предложил уйти. Дженни с облегчением согласилась, потому что певцы оставляли ее равнодушной, а странное чувство томления, которого она раньше не знала, заставляло сердце биться чаще. Когда они вышли в ночь, она посмотрела на Бэзила широко раскрытыми глазами, в которых причудливо сочетались страх и какая-то первобытная отвага.
– Пойдем на набережную Виктории, – прошептала она. – Там сейчас тихо.
Они смотрели на тихо бегущую реку и магазины со стороны Суррея, неровной кромкой выступающие на фоне звездного неба. В одном из них светилось окно и придавало всему квадратному массиву потертого кирпича загадочный облик, словно намекая на какую-то зловещую историю о необузданной страсти и злодеяниях. Был отлив, и у каменной стены обнажилась длинная полоса блестящего ила, но мост Ватерлоо с его легкими арками выглядел удивительно элегантно, а его фонари, желтые и белые, причудливо отражались в воде. Поблизости, смутно очерченные лучами своих красных ламп, покачивались три пришвартованные баржи. И в них ощущалось некое странное волшебство, ведь, несмотря на то что сейчас стояли пустые, они напоминали о тяжелой жизни, и страсти, и труде. При всей неряшливой грубости было нечто романтичное в несгибаемых сильных мужчинах, которые останавливались там, на широкой реке, и дрейфовали в вечном паломничестве по соленому морю и неизвестности.
Бэзил и Дженни медленно брели к Вестминстерскому мосту, и огни набережной Виктории извилистой линией отражались в воде, так что в реке трепетал целый лес огненных столпов, на которых мог бы вырасти загадочный невидимый город. Но короткая прогулка утомила их, и хотя вечер был напоен сладким ароматом весны, ноги словно налились свинцом.
– Я не смогу дойти обратно, – призналась Дженни. – Слишком устала.
– Давай возьмем экипаж.
Бэзил остановил проезжавшую мимо двуколку, и они сели. Он назвал адрес «Голден краун» на Флит-стрит. Они молчали, но эта тишина была значительнее всех сказанных ими слов. В конце концов не своим голосом, словно повинуясь чьему-то приказу, Дженни вдруг спросила:
– Почему ты ни разу не поцеловал меня с того первого вечера, Бэзил?
Она не смотрела на него, а он не подал вида, что слышал, но она ощутила его дрожь. Она почувствовала жар и сухость в горле, и ее охватило ужасное беспокойство.
– Бэзил! – хрипло произнесла она, требуя ответа.
– Потому что я не осмеливался.
Теперь она могла сосчитать удары этого мучителя в ее груди, а извозчик, казалось, гнал, будто бы на спор. Они пронеслись мимо набережной Виктории, вокруг стояла кромешная тьма.
– Но я хотела, чтобы ты это сделал, – яростно заявила она.
– Дженни, давай обойдемся без глупостей.
Слова вырвались, словно вопреки воле, и он, поддавшись могущественной силе и даже не договорив, бросился искать ее губы. А поскольку он так долго сдерживался, их сладость оказалась сладкой вдвойне. Со сдавленным стоном, как дикое животное, она обвила его руками, и нежное благоухание ее тела заставило забыть обо всех мыслях, кроме одной: не обращая внимания на прохожих, он жадно прижимал ее к сердцу. Он сходил с ума от ее великолепной податливой красоты и страсти, с которой она сдавалась ему, сходил с ума от этого бесконечного поцелуя, ибо никогда в жизни не испытывал большего наслаждения. И его сердце трепетало, как лист трепещет под порывами ветра.
– Ты поедешь ко мне домой, Дженни? – прошептал он.
Она не ответила, но придвинулась ближе к нему. Он приподнял шторку коляски и приказал извозчику ехать в Темпл.
Целую неделю или даже месяц, чувствуя себя сильнее и храбрее благодаря женской любви, Бэзил пребывал в восторженном экстазе. Он смотрел на мир с большей уверенностью, а жизнь обрела духовное начало и мощь, до сих пор ему совершенно неведомые. Но со временем романтическое приключение стало походить на несколько вульгарную интрижку, и, вспоминая о своем идеале бытия, чистого и безупречного, посвященного благородным целям, Бэзил испытывал стыд. Его любовь была не более чем мимолетной прихотью, которая погибает, как только желание удовлетворяется, но он с ужасом понимал, что Дженни отдала ему тело и душу С ее стороны это была бессмертная страсть, по сравнению с которой его привязанность казалась холодностью. Каждый день раздувал пламя в ее сердце еще сильнее, так что она больше не мыслила своей жизни без него. И если он случайно оказывался слишком занят для встречи, от нее приходило взволнованное письмо, жалкое из-за ошибок и нескладных фраз. Она умоляла навестить ее. Дженни была требовательна, и он покорно приходил в «Голден краун» каждый день, хотя паб стал еще более отвратительным. Девушка была совсем необразованна, и вечера, которые они проводили вместе (теперь вместо походов в театр в свободное время Дженни оставалась у Бэзила), стали для него невыносимо скучными. Иногда он обнаруживал, что поддерживать с ней разговор – дело непростое.
Он осознал, что с ног до головы закован в кандалы, которые давят нестерпимо, ибо состоят лишь из страха причинить боль. Он был человеком, которого беспокоило бремя таких неподобающих отношений, поэтому спрашивал себя, что может положить им конец. Десяток раз Бэзил принимал решение порвать с Дженни, но в последний миг, когда видел, насколько она зависит от его любви, не мог набраться смелости. И так полгода длилась их связь, опустившаяся до уровня простой привычки.
Исключительно из-за ответственности перед Дженни Бэзил сдерживал рождавшуюся любовь к миссис Мюррей. Он воображал, что его чувство к ней отличается от всего, что он знал прежде. Его желание оторваться от прошлого, бросавшего тень на репутацию, только усиливалось. Он хотел начать новую, полноценную жизнь – чего бы это ни стоило, он должен был расстаться с Дженни. Он знал, что зимой миссис Мюррей собирается за границу, и не видел причин, почему бы ему тоже не отправиться в Италию. Там он иногда мог бы видеться с ней и по истечении шести месяцев с чистой совестью попросить ее руки.
Подумав, что будущее предстало в более ясном свете, Бэзил решил закончить свою одинокую прогулку и медленно зашагал на Пиккадилли. После суеты и беспрестанного дневного мельтешения тишина, царившая там, неестественная и почти призрачная, казалась неправдоподобной. А знаменитая улица, мрачная, и пустая, и широкая, в своей безмятежности и спокойствии напоминала величественную реку. Воздух был прозрачен и чист, но резонировал так, что одинокий кеб ни с того ни с сего наполнил звоном все вокруг, и четкий стук лошадиных копыт раскатистым эхом отразился от стен. Ряд электрических фонарей отбрасывал свет на дома с равнодушной жестокостью, а чуть впереди очерчивал прямую ограду парка и ближайшие деревья, окрашивая в более темные тона мрачную сень листвы. В затемнении неровным ожерельем выцветших самоцветов мерцали газовые горелки, сверкая желтым пламенем. Повсюду царила тишина, но дома, белые, если не считать окон, хранили тишину иначе. Ведь в своем сне, закрытые и запертые на засов, они беспомощно обрамляли тротуар, беспорядочные и жалкие, словно без суетливого гомона людских голосов и спешки входящих и выходящих жильцов потеряли всякую важность.
