Уильям Хьёртсберг
Сердце Ангела. Преисподняя Ангела

Глава 4

Я вернулся в Покипси и притормозил возле первой же забегаловки. Первым делом я позвонил в Олбани. После недолгой возни с бумагами на том конце ответили, что никакого Либлинга у них нет и не было. Ну, разумеется. Я поблагодарил собеседника за помощь, оставил трубку болтаться на шнуре и принялся искать в справочнике фамилию Фаулер. Ага, вот: адрес и телефон. Переписав все к себе в блокнот, я набрал номер славного эскулапа, но его не оказалось дома. На двенадцатом гудке я повесил трубку.

Опрокинув стаканчик, я спросил бармена, как проехать на улицу Киттридж, дом 419. Тот взял салфетку и начертил мне некое подобие карты, с напускной небрежностью заметив, что район это дорогой. Произведение бармена привело меня куда нужно. Мне даже довелось лицезреть пару вассаровских студенток в качестве бесплатного довеска.

Киттридж оказалась приятной обсаженной деревьями улочкой в нескольких кварталах от университетского городка. Деревянный дом доктора Фаулера был выстроен в викторианском готическом стиле^[4]. Один из его углов венчала круглая башенка, а карнизы, обильно украшенные кружевной резьбой, были как воротничок на бабушкином платье. Вокруг всего дома шла широкая веранда с дорическими колоннами, а высокая живая изгородь из сиреневых кустов скрывала двор от взглядов соседей по обе стороны.

Я медленно прокатил мимо, дабы оценить обстановку, и припарковался за углом напротив церкви, облицованной тесаным камнем. Если верить табличке, то в будущее воскресенье все желающие приглашались на проповедь под названием «Спасение – внутри нас». Прихватив дипломат, я направился к дому номер 419 – ни дать ни взять страховой агент в поисках новой жертвы.

Заглянув в овальное, с граненым узором, окошечко на двери, я увидел кусок неосвещенного коридора, стены, обитые деревянными панелями, и покрытую ковром лестницу, ведущую на второй этаж. Я дважды позвонил и подождал какое-то время, но никто не шел. Тогда я в третий раз нажал кнопку звонка и подергал дверь. Заперто. Замку было лет сорок, и мне нечем было его вскрыть.

Я обошел всю веранду, пробуя каждое окно, но и тут мне не повезло. Зато на задней стороне дома обнаружилась дверь в погреб. Правда, на ней красовался висячий замок, но отодрать ломиком петлю от рассохшегося некрашеного дерева было минутным делом.

В подвале было темно, лестницу покрывала паутина. Хорошо, что я захватил с собой фонарик: без него я рисковал свернуть себе шею. Посреди подвала языческим идолом расселась угольная печь. Отыскав лестницу, ведущую в дом, я начал восхождение.

Дверь оказалась не заперта, и я вошел в кухню. Лет тридцать назад такая обстановка считалась бы чудом техники: газовая плита на высоких гнутых ножках, а к ней еще и холодильник, увенчанный шляпной коробкой мотора. Вокруг чистота: тарелки перемыты и аккуратно расставлены на сушилке, линолеум натерт воском. Если доктор Фаулер был холостяк, то холостяк опрятный. Оставив дипломат на покрытом клеенкой столе, я принялся осматривать дом.

Столовая и гостиная имели нежилой вид. Пыльная мебель в мрачной задумчивости замерла в геометрически выверенных положениях.

На втором этаже было три спальни. В двух из них шкафы оказались пусты. Доктор жил в третьей, самой маленькой, с односпальной железной кроватью и простым комодом, в котором я не обнаружил ничего подозрительного: рубашки, носовые платки, белье – самый обычный набор. В шкафу рядом с высокой стойкой для обуви висело несколько затхло пахнущих шерстяных костюмов. Я машинально ощупал карманы, но там было пусто. Зато на тумбочке рядом с небольшой Библией в кожаном переплете лежал револьвер «Уэбли марк 5» сорок пятого калибра. Такие выдавали английским офицерам в Первую мировую. Происхождение Библии я определить не смог. Револьвер был не заряжен.

Из спальни я прошел в ванную, и там мне наконец-то повезло. На умывальнике дымился стерилизатор. Внутри оказалось штук шесть иголок и три шприца. В зеркальном шкафчике опять ничего, если не считать аспирина, сиропа от кашля, зубной пасты, глазных капель и прочего. Я проверил аптечные пузырьки, но содержимое их было вполне дозволенным: никаких наркотиков.

Зная, что они все равно должны быть где-то в доме, я спустился вниз и заглянул в старомодный холодильник. Ага, вот он где! Морфий на одной полке с молоком и яйцами. Двадцать пузырьков по пятьдесят кубиков, а то и больше. Таких запасов хватило бы на целый отряд наркоманов.

Глава 5

Понемногу темнело. Очертания голых деревьев во дворе почернели на фоне кобальтового неба, а потом слились с сумерками. Я курил одну сигарету за другой, в девственно-чистой пепельнице росла горка окурков. Потом, когда стрелка часов подошла к семерке, по дорожке, заворачивающей к дому, пробежали светлые пятна автомобильных фар. Когда они погасли, я прислушался, надеясь различить шаги доктора, но вокруг стояла полнейшая тишина. Потом в замке повернулся ключ.

Фаулер включил верхний свет, и яркий прямоугольник, прорезав гостиную, выхватил из небытия мои вытянутые ноги. Я выдохнул сигаретный дым и замер, сознавая, что это бесполезно, так как Фаулер все равно учует запах табака. Но доктор ничего не учуял. Он повесил пальто на столбик перил и, шаркая, прошел в кухню. Увидев, что в кухне зажегся свет, я двинулся туда.

Фаулер, похоже, не заметил даже мой дипломат. Когда я вошел, он что-то искал в холодильнике. Я наблюдал за ним, привалившись к арке, ведущей из кухни в столовую.

– Ну что, укольчик и в постельку?

Фаулер резко обернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.

– Как вы сюда попали?

– Под дверь пролез. Садитесь, пейте молоко, разговор будет долгий.

– Кто вы такой? Вы не из Института здравоохранения?

– Нет. Я частный детектив из Нью-Йорка. Моя фамилия Ангел.

Я пододвинул ему стул, и он устало опустился на сиденье, вцепившись в свое молоко так, будто, кроме этого пакета, у него ничего в жизни не осталось.

– А вам известно, что, вломившись сюда, вы нарушили закон?! – Доктор вдруг перешел в наступление. – Вы понимаете, что если я сейчас позвоню в полицию, то вы останетесь без лицензии?

Я развернул стул, уселся на него верхом и сложил руки на гнутой спинке.

– Не позвоните. У вас тут морфия в холодильнике – на хороший притон.

– Я врач, я имею право хранить…

– Бросьте. Видел я в ванной, как вы храните. Что, давно подсели на иглу?

– Я… я не наркоман. Я не позволю! У меня ревматический артрит. Сильнейшие боли. Да, иногда я принимаю слабые наркотические анальгетики. А теперь уходите, а то я и правда позвоню в полицию.

– Звоните. Я вам даже номер наберу. Заодно и на наркотики проверитесь.

Фаулер сразу обмяк и осел в складки своего мешковатого костюма. Бедняга усыхал прямо на глазах.

– Что вам надо? – Он оттолкнул пакет с молоком и схватился за голову.

– То же, что и в клинике. Что вы знаете о Либлинге?

– Я вам все уже сказал.

– Слушайте, доктор, я ведь не маленький. В Олбани я сам лично звонил, никакого Либлинга к ним не переводили. Как-то вы неумно врете. – Я вытряс из пачки сигарету, сунул в рот, но закуривать не стал. – И еще ошибка: взяли и шариковой ручкой отметили перевод. Какие шариковые ручки в сорок пятом году?

Фаулер со стоном уронил голову на руки.

– Я знал. Когда к нему недавно пришли, я понял: это конец. К нему же пятнадцать лет никто не приходил.

– Да, популярностью он явно не пользовался.

Я крутанул колесико зажигалки и слегка разжал губы. Сигарета качнулась вниз, прямо в огонек.

– И где он в таком случае?

– Не знаю. – Доктор подтянулся и сел прямо – надо было видеть, чего ему это стоило. – Я его с войны не видел.

– Но ведь куда-то же он делся?

– Не знаю. Ничего не знаю. Это было давно… Вечером за ним приехали друзья, он сел в машину, и больше я его не видел.

– Как это «сел»? Он же в коме был.

Доктор потер глаза и устало мигнул.

– Первое время да. Но он быстро восстановился: через месяц уже ходил. Мы с ним в пинг-понг играли по вечерам.

– То есть, когда его забрали, он уже был нормальный?

– Что значит нормальный? Вот тоже гнусное словечко! Совершенно бессмысленное! – Пальцы Фаулера, нервно барабанившие по выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. – Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.

– То есть он ничего не помнил?

– Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам сказал, что его забрали друзья?

– Да.

– Так вот, это они так представились. Он их не узнал.

– Эти его друзья – кто они? Имена помните?

Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.

– Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…

– Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.

– Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, – он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. – Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.

– Как его звали?

– Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.

Я записал имя к себе в блокнотик.

– Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?

– Деньги. – брезгливо бросил Фаулер. – Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…

– Сколько?

– Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не слишком много, но в войну я и мечтать о таком не мог.

– Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?

– То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрировать, уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное – продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.

– Что вы и делали.

– Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио – не помню.

– А как его звали?

– Вагнер, кажется… Имя забыл.

– В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?

– Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три-четыре, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.

– А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?

– А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.

Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали – как по часам.

– Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?

– Да.

Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.

– Эти деньги – я не для себя взял. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.

– Так. Теперь расскажите про Либлинга.

– Что рассказать?

– Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?

– Я не помню.

– Давайте, что помните. Начнем с внешности…

– Да ведь я не знаю, как он выглядел.

– Шутки шутите? – Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.

Доктор закашлялся.

– Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.

– Пластическая?

– Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.

– Хорошее дело пластическая операция, – заметил я, потрогав собственный нос. – Залепляют пластилином дырки в физиономии.

Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:

– Это у вас воск?

– Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже: у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси – в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.

– Сейчас уже воск не используют.

– Знаю. – Я встал и налег на стол. – Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.

– Я же уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.

– Когда именно Либлинга забрали?

– В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.

– Что, опять амнезия?

– Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?

– Правды я ожидаю. – Я начинал понемногу терять терпение.

– Я говорю правду – все, что помню.

– Хорошо. Как этот Келли выглядел? – рыкнул я.

– Молодой человек, на вид лет тридцать – тридцать пять. Сейчас ему, наверное, под пятьдесят.

– И все? Не верю.

– Да поймите вы, я его видел-то всего три раза!

– Слушайте, доктор, не надо будить во мне зверя. Я ведь могу и по-другому поговорить. – Я взял его за узел галстука и чуть-чуть потянул вверх. Фаулер тут же безо всякого сопротивления пустым мешком качнулся мне навстречу.

– Я вам все сказал.

– Зачем вы покрываете Келли?

– Я никого не покрываю! Я его почти не знал. Я…

– Будь ты покрепче, старый дохляк, я бы тебе показал «почти»!

Доктор попытался вырваться, но я пресек эту самодеятельность, малость затянув ему узел галстука.

– Хотя зачем напрягаться, я тебе по-другому мозги прочищу.

В налитых кровью глазах Фаулера промелькнул страх.

– Что, не терпится? Думаешь, спровадишь меня – и к холодильнику?

– Каждый по-своему ищет забвения, – прошептал Фаулер.

– Э нет, доктор. Вы у нас не забываться будете, а как раз наоборот.

Я взял его под локоть и препроводил из кухни в прихожую.

– Вот так, сейчас пойдем в спальню, вы там полежите, подумаете, может, вспомните что. А я пока перекушу в городе.

– Господи, что вам еще нужно?! Ну хорошо, он был с темными волосами, с такими усиками тонкими, как у Кларка Гейбла. Тогда все такие носили.

– Мало, – отрезал я.

Ухватив доктора за ворот твидового пиджака, я втащил его вверх по лестнице.

– Ну вот. Пару часиков помаетесь, может, и в голове прояснится.

– Постойте! – взмолился Фаулер. – Еще он всегда очень дорого одевался. Классические костюмы, чувствовался вкус…

Я втолкнул его в узкий проем двери. Фаулер не удержался на ногах и повалился на свое убогое ложе.

– Подумайте, док, подумайте.

– Еще зубы! Прекрасные зубы, прекрасная улыбка… Не уходите!

Я закрыл дверь и повернул в замке длинный ключ. Такими ключами моя бабушка запирала свои секреты. Сунув его в карман, я, насвистывая, стал спускаться по лестнице.

Глава 6

Вернулся я за полночь. На втором этаже в спальне Фаулера горела одинокая лампа: видимо, доктору не спалось. Но совесть моя была спокойна, как у младенца: я со вкусом отужинал в гриль-баре, отсидел половину двойного сеанса в местном кинотеатре – и все это без малейших угрызений. Что поделаешь, такая профессия.

Я открыл дверь, пересек темную прихожую и вошел в кухню. Во мраке урчал холодильник. Мне нужен был решающий аргумент в беседе с доктором. Я взял с верхней полки ампулу морфия и двинулся вверх по лестнице, освещая себе путь фонариком. Дверь в спальню была, естественно, заперта.

– Вот и я, док! У меня для вас кое-что есть! – возвестил я, роясь в карманах в поисках ключа.

Я открыл дверь и вошел в комнату. Доктор молчал. Он лежал, откинувшись на подушки, в одежде, левой рукой прижимая к груди обрамленную фотографию какой-то женщины. В правой у него был «Уэбли марк 5».

Пуля попала ему в правый глаз. Теперь на его месте был кратер, наполненный густеющей кровью, а левый выпучился от выстрела и глядел на меня, словно око тропической рыбы.

Я тронул его руку. Она была холодная, как кусок мяса в витрине. Прежде чем осмотреть комнату, я поставил дипломат на пол, открыл его и извлек из кармашка на кнопке пару хирургических перчаток.

…Нет, что-то тут не так. Свести счеты с жизнью, выстрелив себе в глаз, – идея странная, но, может, в этом и была какая-то медицинская тонкость. Но представить себе, чтобы Фаулер вот так вот запрокинул голову, прижал револьвер к глазу и спустил курок? Нет. Так капли закапывают, а не стреляются.

С другой стороны, дверь была заперта, а ключ у меня в кармане. Значит, единственное логическое объяснение – самоубийство. «Если глаз твой соблазняет тебя…»^[5] Нет, что-то тут не вяжется, это точно. Только что? Я огляделся вокруг, но в комнате все было как раньше. На комоде – расческа военного образца и зеркало – аккуратные, как солдатики на параде. В ящиках непотревоженные стопки белья.

Я взял с прикроватного столика Библию… Под ноги мне упала и покатилась начатая коробка с патронами. Тайник. Книга-пустышка. Вот я кретин! Я подобрал патроны и еще пошарил под кроватью: не закатились ли. Потом сложил все в коробку, а саму ее положил в Библию.

Теперь самое время заметать следы: местный шериф вряд ли обрадуется, если узнает, что частный детектив из Нью-Йорка довел до самоубийства одного из видных жителей его родного Покипси. Вооружившись носовым платком, я стер отпечатки, которые оставил, когда в первый раз обыскивал комнату. Я понимал, что если это самоубийство, то «пальчики» никто снимать не будет. И все-таки продолжал тереть.

Так. Ручка чистая, ключ чистый. Дверь в спальню я закрыл, но запирать, естественно, не стал. Я спустился вниз, вытряс пепельницу себе в карман пиджака, отнес ее на кухню, хорошенько вымыл и оставил на сушилке рядом с тарелками. Убрал в холодильник морфий и пакет с молоком и тщательно протер все места в кухне, где могли оставаться мои отпечатки. Хорошо. Теперь назад на улицу через подвал. По дороге я прошелся платком по всем перилам и дверным ручкам. Правда, с подвальной дверью уже ничего не поделаешь. Я, конечно, приладил обратно шурупы, благо дерево было совсем мягкое, но кто понимает, сразу сообразит, что дело нечисто.

Путь до города был неблизкий, и времени на печальные раздумья у меня имелось предостаточно. Меня мучили досада и смутные угрызения: нельзя было запирать его там с пистолетом. И старика угробил, и себе добавил работы: он еще многое мог рассказать мне, этот старикан.

Я снова и снова представлял себе эту картину. Вот Фаулер лежит на кровати. Глаз выбит, стеганое одеяло забрызгано мозгами. Рядом с Библией на тумбочке лампа. Лампа горит. В Библии устроен тайник для патронов. Дальше. Фаулер взял с комода фотографию жены, и теперь она зажата в его мертвой руке. Палец доктора застыл на спусковом крючке.

Вроде бы все на месте, но все равно кажется будто чего-то не хватает. Куда-то подевался кусочек от головоломки, но какой именно и из какой части? Никаких улик. Только мое собственное чутье и неотвязное беспокойство. Может быть, конечно, я просто боялся признаться себе, что сам во всем виноват. Но почему-то я был уверен, что смерть доктора – не самоубийство. Фаулера застрелили.

Глава 7

Утро выдалось солнечное и холодное. Остатки снега машины сгребли и свалили в океан. Покинув свою резиденцию в отеле «Челси», я поплавал в бассейне напротив, а потом прыгнул в машину и поехал в гараж «Ипподром». Оставив там своего железного друга, я направился к себе в контору. По дороге остановился у киоска с пригородными газетами на северном углу небоскреба «Таймс». В «Нью-Йоркере Покипси» о смерти доктора Фаулера ничего не говорилось.

В десять с небольшим я был уже в своем кабинете. Электрическая лента высветила привычные нерадостные новости: «Ожидается новое нападение Ирака на Сирию… Отряд из тридцати человек… вылазка… погиб один пограничник».

Я набрал номер Пиппина и Компании. Секретарша, вооруженная новейшими достижениями телефонной техники, немедленно соединила меня с поверенным мистером Штрейфлингом.

Снова маслянистые рулады:

– Мистер Ангел? Чем могу служить?

– Я вам звонил в выходные, но горничная сказала, что вы в Сэг-Харборе.

– Да, в Сэг-Харборе я отдыхаю, поэтому никаких звонков. А что случилось? Вы обнаружили что-то важное?

– Об этом я могу рассказать только мистеру Циферу, а в справочнике нет телефона.

– В таком случае вы как раз вовремя: мистер Цифер сейчас у меня в кабинете. Я приглашу его к аппарату.

Штрейфлинг прикрыл рукой трубку, послышались приглушенные объяснения, и потом на другом конце возник знакомый вальяжный рокоток.

– Какая удача, что вы позвонили, мистер Ангел! Скорее говорите, что вы узнали.

Я рассказал ему почти все, опустив только историю со смертью Фаулера. Цифер молчал. Слышно было только его тяжелое дыхание. Я ждал.

– Невероятно! – выдавил он наконец сквозь стиснутые зубы.

– Тут одно из трех, – сказал я. – Или Келли и эта женщина хотели избавиться от Либлинга – тогда его, конечно, ищи-свищи. Или их кто-то для этого нанял – результат соответственно тот же. Или же у Либлинга не было никакой амнезии, и он все это подстроил. В любом случае сработано чисто: человек как в воду канул.

– Найдите мне его! – проговорил Цифер. – Неваж-но, сколько это будет стоить. Можете всю жизнь его искать, но найдите! Мне нужен этот человек.

– Слишком уж темное дело. Пятнадцать лет, сами понимаете… никаких зацепок не остается. Вам, наверное, не ко мне нужно, а в службу поиска без вести пропавших.

– Полиция?! Нет уж, увольте. – В едком голосе Цифера зазвучало патрицианское презрение к черни. – Это частное дело, и я не хочу, чтобы в него совали нос чинуши…

– У них хотя бы достаточно людей. Этот ваш Фаворит может быть где угодно – и здесь, и за границей. А я один. Естественно, у них больше возможностей: у них связи, сведения со всего мира…

– Не будем тратить время, господин Ангел. Вы готовы продолжать поиски или мне лучше обратиться к другому детективу? – Это было сказано с таким ядом, что я испугался, как бы серная кислота не прожгла мне ухо.

– Нет, я готов продолжать, просто вы мой клиент: было бы нечестно с моей стороны, если бы я преуменьшил сложность дела.

Что же было такого в этом человеке, что, разговаривая с ним, я чувствовал себя желторотым мальчишкой?

– Я вас прекрасно понимаю и ценю вашу честность, мистер Ангел. Поверьте, я сознаю, насколько это непомерная работа.

Цифер замолчал, и я услышал, как щелкнула зажигалка. За щелчком последовал вдох, и, слегка умиротворенный великолепной панателой, мой клиент продолжал:

– Начните прямо сейчас. Действуйте по собственному усмотрению, но не забывайте: все это должно оставаться в тайне.

– Если нужно, я в таких делах как отец-исповедник.

– В вашей скромности я не сомневаюсь. Мой поверенный вышлет вам сегодня чек на пятьсот долларов. Это аванс. Если будут еще какие-то расходы, обращайтесь к мистеру Штрейфлингу.

Я заверил Цифера, что пятисот долларов должно хватить в любом случае, и мы распрощались. В течение следующих пяти минут я испытывал жесточайшее искушение откупорить заветную бутылочку и поднять тост за собственные успехи, но все же устоял и вместо этого закурил сигару. Пить до обеда – плохая примета.

Итак, прежде всего нужно было позвонить моему приятелю Уолту Риглеру – репортеру из «Таймс». Обменявшись вводными репликами и пару раз подколов друг друга, мы перешли к делу.

– Слушай, Уолт, есть у тебя что-нибудь по Джонни Фавориту?

– У клиентов пошла мода на забытые имена?

– Ладно, шутки побоку. Найдешь мне что-нибудь?

– В морге должна быть подборка. – «Моргом» Уолт, по газетной традиции, именовал справочный отдел. – Дай мне минут пять-десять, я тебе к тому времени что-нибудь откопаю.

– Спасибо, друг. Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Ладно, пока, – буркнул Уолт и повесил трубку.

Я докурил сигару, просматривая почту. В тот день мне не пришло ничего важного: только счета, реклама и тому подобная ерунда. Потом я запер контору и двинулся к лифту. Конечно, по пожарной лестнице сбежишь куда быстрее, чем съедешь в этом гробу без лифтера, но торопиться мне было некуда. Я нажал на кнопку и принялся ждать под лихой треск арифмометра, доносившийся из конторы Айры Кипниса.

Небоскреб «Таймс» на Сорок третьей улице был совсем рядом: практически за углом. Чувствуя себя богачом, я вошел в мраморный вестибюль и обменялся недовольной гримасой со статуей газетного магната Адольфа Фокса. Затем я проследовал к лифту и взлетел на четвертый этаж, где помещался отдел новостей. Сообщив старику за конторкой, что мне нужен Уолт Риглер, я стал ждать. Через минуту из недр редакции возник Уолт без пиджака и с распущенным галстуком – прямо как репортер в каком-нибудь голливудском фильме.

После приветственного рукопожатия он провел меня в свой отдел, где в сигаретном дыму сто машинок разом бешеным стаккато выстукивали последние новости.

– С тех пор как Майк Бергер умер, у нас тут тоска. Целый месяц уже. – Уолт кивнул в сторону стола, где рядом с машинкой в чехле стоял стакан с поникшей красной розой.

Под треск и стрекот отдела литературной обработки я прошел за ним к столу в середине зала. Там в сетчатом лотке для бумаг лежал толстый коричневый конверт. Внутри – куча пожелтевших вырезок.

– Слушай, а если я кое-что из этого заиграю, а?

– Вообще-то, это не положено. – Уолт пальцем подцепил шерстяной пиджак, висевший на спинке крутящегося кресла. – Так. Я пошел обедать. Конверты в нижнем ящике. Главное, ничего не потеряй, и тогда совесть моя будет спокойна.

– Уолт, ты – гений! Если тебе когда-нибудь…

– Знаю-знаю. А ты не безнадежен, хоть и читаешь свою «Джорнал Американ».

Уолт помахал кому-то из редакторов в отдельном загончике и неуклюже затопал к выходу, огибая столы и обмениваясь шуточками со своей журналистской братией. Я сел на его место и принялся изучать содержимое конверта.

Большая часть вырезок была не из «Таймс», а из других газет и журналов. В основном в них говорилось о выступлениях Джонни с оркестром Симпсона по прозвищу Паук. Там же было и несколько больших статей о нем – эти я изучил как следует.

Он был сирота, подкидыш. Некий полицейский наткнулся на коробку с младенцем, завернутым в одеяло, к которому была приколота записка с именем и датой рождения: 2 июня 1920 года. Первые месяцы жизни Джонни провел в Доме малютки, что на Восточной Шестьдесят восьмой улице, после чего был переведен в детский приют в Бронксе. В шестнадцать лет он жил уже сам по себе и работал в ресторанах помощником официанта. Год спустя он начал петь и играть по придорожным забегаловкам на севере штата, а в тридцать восьмом его «открыл» Паук Симпсон. В скором времени юноша уже собирал залы с оркестром из пятнадцати человек. В сороковом году у него был недельный ангажемент в театре «Парамаунт», и за ту неделю он поставил рекорд посещаемости, который смог побить лишь Синатра в сорок четвертом, когда был на пике. В сорок первом году было продано больше пяти миллионов его пластинок. Поговаривали, что его доходы перевалили за семьсот пятьдесят тысяч.

За этим последовало несколько заметок о том, что Джонни был ранен в Тунисе. Кто-то писал даже, что «по имеющимся данным, певец погиб». Потом ничего: ни о госпитале, ни о возвращении Джонни в Америку.

Я перебрал остальные вырезки и сложил небольшую стопочку из того, что хотел оставить себе. Там, среди прочего, были два глянцевых снимка из фотоателье. На одном Джонни был в смокинге, темные волосы намертво склеены бриолином в подобие волны. На обратной стороне был штамп с именем и адресом его агента: «Уоррен Вагнер, театральный агент. Бродвей, Брилль-билдинг, 1619, тел. 9–3500».

На другой фотографии, помеченной сороковым годом, был запечатлен оркестр Симпсона в полном составе. Джонни стоял сбоку, сложив руки на груди, как мальчик из церковного хора. Рядом с каждой фигурой было подписано имя музыканта.

Еще я взял три вырезки, которые как-то выпадали из общей картины.

Во-первых, фотография из журнала «Лайф»: на ней Джонни с бокалом в руке стоял, облокотившись на небольшой рояль. Звездный мальчик пел, а аккомпанировал ему черный пианист Эдисон Свит по прозвищу Ножка. Все это дело происходило в баре Дикки Уэллса в Гарлеме.

Во-вторых, статья из «Мира джаза»: если верить журналисту, Джонни был до крайности суеверен и, когда бывал в Нью-Йорке, то каждую неделю наведывался на Кони-Айленд^[6] к гадалке, цыганке по имени мадам Зора.

В-третьих, колонка светских сплетен Уолтера Уинцелла от 20 ноября сорок второго года. Сообщалось, что Джонни Фаворит разорвал двухлетнюю помолвку с Маргарет Крузмарк, дочерью Итана Крузмарка, судовладельца и миллионера.

Я взял из нижнего ящика коричневый конверт и спрятал в него свою добычу. Потом по вдохновению вынул фотографию Джонни и набрал отпечатанный на обратной стороне номер театрального агента Вагнера.

Раздался бодрый голосок секретарши:

– Компания Уоррена Вагнера.

Я представился и попросил аудиенции. Мне назначили на двенадцать.

– Только у него в полпервого встреча, так что он сможет уделить вам всего несколько минут.

– Ничего, уложусь.