Уильям Берроуз
Дикие мальчики
Змея вносят на янтарном троне, голубые глаза, кожа – как желтый пергамент, в верхнюю челюсть вживлены два длинных клыка. Когда сквозь него пропускают ток, он начинает раскачиваться, взад-вперед, взад-вперед. Он переходит с переменного тока на постоянный. С губ, обнаживших желтые клыки, срывается высокий вой, манящее пение Сирены.
СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ!
Картинки выстреливают из его глаз, разя без разбора крестьян и жрецов, оставляя по себе тлеющие обломки.
СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ!
Вой сирен вздымается и затихает над пустыми городами.
– Мало у кого хватит опыта, чтобы практиковать эти тайные ритуалы древних майя. Кто знает, когда появится еще один певец, подобный Старому Желтому Змею?
– Теперь в техническом департаменте считают, что мы все психи, а наш образ жизни омерзителен. «Нам что-нибудь рабочее подавайте, – заявляют они, – факты, цифры, сотрудников. Пустите в ход этого шуткаря по кличке СМЕРТЬ. Избавьтесь от Мао и его банды головорезов». Мне выпала привилегия, так сказать, помочь в организации последней радиопередачи Желтого Змея из Вашингтона, округ Колумбия.
Помещение в Пентагоне. Генералы, типы из ЦРУ и Госдепартамента, нервничают из-за сверхсекретной жареной штуковины, открыт канал спецсвязи с комитетом начальников штабов и верховным командованием НАТО. Четверо морпехов вносят Желтого Змея. Он начинает раскачиваться взад-вперед. Он вдыхает детское гульканье и выдыхает предсмертный хрип. Он всасывает пшеничные поля и выплевывает сгустки пыли.
– Он просто раскочегаривается, – объясняет человек из ЦРУ пятизвездному генералу.
Сияя, как комета, Старый Змей переключается на постоянный ток.
СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ!
Картинки с треском выстреливают из его глаз.
СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ!
Вихрь выносит стену, и с восемнадцатого этажа на мостовую валится вопящее начальство.
СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ!
А теперь Змей замахивается своим бичом в небо.
Некогда здесь жили тупые вульгарные придурки, которые думали, будто могут нанять СМЕРТЬ как вневедомственную охрану…
Пустые улицы, старые газеты на ветру, шорох темноты и проводов.
В ночном небе над Сент-Луисом Бог Смерти майя отплясывает гопак, выстреливая звезды из глаз.
Шеф улыбается.
Старый Сержант улыбается
Зеленая Монахиня остановила злополучного путника перед входом в маленький монастырь из красного кирпича, стоящий среди дубов, зеленых лужаек и клумб.
– Ах, прошу, войдите и взгляните на мое отделение для душевнобольных. Вы сами увидите, сколько всего чудесного мы делаем для пациентов.
Она ведет его по посыпанной гравием дорожке к монастырской двери, по пути указывая на свои цветочки:
– Правда ведь, мне удались примулы?
Она открывает входную дверь тяжелым латунным ключом, висящим у нее на поясе. Они проходят длинный вестибюль и лестничный пролет, и следующим ключом она отпирает еще одну дверь. Она проводит Одри в холодную голую палату, на стене там карандашные рисунки. Взад-вперед там расхаживает монашка с длинной линейкой. Пациенты возятся с пластилином и мелками. Похоже на игровую комнату в детском саду, вот только некоторым детям перевалило за сорок. Дверь захлопывается, и голос Зеленой Монахини меняется:
– Пластилин и мелки вон там. Чтобы покинуть комнату ради чего бы то ни было, надо получить разрешение.
– Но послушайте…
Рядом с ней возникает пузатый охранник в жестяном шлеме и с широким кожаным ремнем. Охранник смотрит на Одри с холодной гадкой ненавистью и говорит:
– Он хочет Боба и его адвокатов.
В шесть приносят безвкусный обед из холодных макарон, к которому Одри не притрагивается. После обеда на дежурство заступает ночная медсестра. Пациенты раскладывают койки, и игровая комната превращается в дортуар.
– Кто-нибудь хочет на горшок, пока не выключили свет?
Сестра бренчит ключами. Туалетные кабины в углу дортуара. Дежурная сестра отпирает дверцы и стоит в проеме, холодно наблюдая.
– Не пытайся снова играть со своей грязной штучкой, Колдклиф, а не то получишь шесть часов на кухне.
Всю ночь напролет в дортуаре горит тусклая лампадка. Пациенты спят, лежа на спине под тонкими одеялами. За эрекцию ночная сестра больно бьет линейкой.
И так проходили годы. Иногда в знак поощрения устраивали прогулки по саду – в сопровождении Боба, который держал на поводке трех злобных немецких овчарок. В саду пациенты могли посмотреть, как самка богомола пожирает самца. Ежедневные исповеди, принимаемые Зеленой Монахиней на детекторе лжи, который чувствительно ударял током в чувствительные места, пока Зеленая Монахиня нараспев повторяла:
– Не произноси лжесвидетельства на ближнего твоего.
Исповеди она записывала зелеными чернилами в учетные книги, заведенные на каждого пациента в отдельности. Однажды после особенно мерзостной исповеди она воспарила до потолка на глазах у пораженной юной монашки. Каждую ночь она облачалась в костюм Христа со светящимся нимбом и посещала келью какой-нибудь юной монахини. Ей нравилось представлять себя монахиней из стихотворения Сары Тисдейл:
Бесконечная нежность бесконечной иронии
навеки сокрыта в ее смеженных очах.
В одиночестве долгом на себе испытала,
сколь тщетна мудрость даже для мудреца.
Она была закоренелым ипоходриком и основательно накачивалась лауданумом. И в результате страдала запорами, что призывало очередную пригожую молодую монахиню к высшему служению прямой кишке. За такой честью неизменно следовал ночной визит Христа с пристегнутым членом. В молодости Зеленая Монахиня подумывала, не приказать ли Бобу ограбить банк спермы. Тогда она могла бы объявить о непорочном зачатии. Но она оставила честолюбивые помыслы. Работа в детском саду – важнее мирских соблазнов, фотографии на обложке журнала «Лайф».
Мало-помалу учишься не иметь ни единой мысли, которую стыдно было бы поведать Зеленой Монахине, и не делать ничего такого, что было бы стыдно сделать в ее присутствии. Рано или поздно вступаешь в «Клуб Г». Обращенным пациентам каждую ночь перед отбоем выдают четверть грана морфия, привилегия, которой лишают за любой проступок.
– Теперь ты ведь знаешь, что летать во сне НЕХОРОШО, правда? За это ляжешь спать без лекарства.
Дрожа от ломки в ледяной палате, весь следующий день нарушитель должен выглядеть радостным и счастливым, возясь с карандашами и пластилином. Одри научился рисовать Деву Марию и святую Терезу так, чтобы они безошибочно походили на Зеленую Монахиню. Из пластилина безопаснее всего лепить кресты. Вскоре после заключения он совершил ошибку, слепив обнаженную греческую статую. В тот день линейка сестры отхлестала его тонкое голубое запястье, и его заставили написать десять тысяч раз во многих местах «я – грязная маленькая тварь».
Головокружительное мельтешенье комнат и лиц, бормотанье множества голосов, запах человечьих ночей… Фоном – дома из красного кирпича, шиферные кровли, задние дворы и компостные ямы Сент-Луиса… В детстве у него была английская гувернантка с такими безупречными рекомендациями, что позже Одри заподозрил, что их изготовил какой-то наемный писака с Флит-стрит в убогой пивной возле Эрлс-корт.
«Повторяй почаще «лорды» да «лейди», – говаривала она, – ни в жисть не прогадаешь».
Приставив ухо к прижатой к стене хрустальной чернильнице из письменного прибора, он ловил шепотки из нижнего мира прислуги… Сутенерствующий шофер-шантажист… «Так просто вы от меня не отделаетесь, лорд Брамблти». Передозировка морфия в Кенсингтонском доме для престарелых… «Она сказала, миссис Чаррингтон спит и ее нельзя беспокоить».
Получив письмо из Англии, гувернантка внезапно уволилась.
После была старая ведьма-ирландка, учившая его заклинать жаб. Она умела, выйдя на задний двор, тихим пением выманить жабу из-под камня, и Одри тоже это освоил. У него завелась жаба-приживала, обитавшая под камнем у пруда с золотыми рыбками и появлявшаяся по его зову. А еще старуха научила его проклятию, которое вызывало из заплесневелого хлеба «слепящего червя».
Одри ходил в прогрессивную начальную школу, где учеников поощряли выражать свое я, лепить из глины, чеканить медные совки для золы и мастерить каменные топоры.
Чуткий и умеющий вдохновить учитель пишет на доске школьную пьесу, а класс подсказывает идеи:
ДЕЙСТВИЕ 1
Сцена первая: Две женщины у водопоя.
1-я женщина: Я слыхала, прошлой ночью тигр сожрал ребенка Баст.
2-я женщина: Да. Нашли только его оловянного солдатика.
1-я женщина: Никому из нас небезопасно, пока тигр бродит поблизости. (Нервно озирается по сторонам.) Темнеет, Секстет, я иду домой.
Воистину величайшим занудой Сент-Луиса был полковник Гринфилд. Он вечно рассказывал застольные анекдоты, занимавшие по полчаса, а пока он говорил, никто, разумеется, и притронуться не смел к еде.
Одри смотрит на остывающую индейку, он почти готов наслать на полковника «слепящего червя».
– …А тем временем старый чернокожий еврей заявился в «Палас-отель» в Палм-Бич. И десять минут спустя ночной портье, только-только окончивший курсы отельеров в Техасе, никнет под буравящим холодным взглядом майора Брэди.
– Это ты заселил мистера Роджерса, урожденного Каика?
– Ну да, сэр, я. Он же забронировал.
– Ничего он не бронировал. Произошла ошибка, болван ты этакий. Ты что, черного еврея не распознаешь, когда увидишь?
А тем временем старый черный еврей позвонил в обслуживание номеров:
– Не могли бы вы прислать горничную с п’тенцем.
– Птенец, сэр? Вам нужен птенец? Или вы имеете в виду перец? Прошу прощенья, сэр, кухня закрыта. Ведь сейчас три часа утра.
– Мне плевать, закрыта кухня или нет. Мне плевать, какой сейчас час. Мне нужен п’тенец.
– Прошу прощения, сэр.
– Хочу поговорить с управляющим, п’жалуста… (Попытки изобразить диалект становятся все глупее и утрированнее по мере того, как полковник горячится.)
Ночной портье звонит на дом майору Брэди:
– Старый черный еврей из двадцать третьего ни с того ни с сего требует перца!
– Ладно. У нас первоклассный отель. Откройте кухню и дайте ему все, что он хочет… Скорее всего он привез с собой собственного карпа и хочет готовить рыбу-фиш.
И вот ночной портье звонит старому черному еврею:
– Все в порядке, сэр, какого сорта перец вам нужен? Красный? Белый? Черный?
– Не нужен мне перец. Мне не нужен красный перец. Мне не нужен белый перец. Мне не нужен черный перец. В моем номере нет п’те… полотенец!
Верблюд… игольное ушко… бревно в глазу…
Полковник сжег дотла Сент-Луис. Однажды, когда Одри неохотно пришел с запиской в дом полковника Гринфилда, то застал того за рассказыванием занудных анекдотов негру-дворецкому.
– Вот на старой гринфилдской плантации у нас были ниггеры домашние и ниггеры полевые, и полевые ниггеры никогда не входили в дом.
– Да, сэр. Полевые ниггеры никогда не входили в дом.
– Домашние ниггеры об этом сами заботились, верно, Джордж?
– Да, сэр. Домашние ниггеры об этом заботились, сэр.
– Так вот, куда бы я ни приехал, я первым делом достаю телефонную книгу и разыскиваю тех, кто носит фамилию Гринфилд. Их довольно мало, и все они очень достойные люди. Так вот, несколько лет назад в Буффало, штат Нью-Йорк, я выписал адрес Абрахама Л. Гринфилда и показал его черномазому таксисту. «Думаю, у вас неверный номер, босс». – «Адрес правильный, водитель». – «Я все же думаю, вы ошиблись номером, босс». – «Заткни свою черномазую пасть и езжай, куда сказано». – «Есть, босс. Приехали, босс. Ниггер-таун, босс». – «Так мы что, в Ниггер-тауне?» – «Да, сэр. В самом что ни на есть Ниггер-тауне, сэр». Тогда я вылезаю и стучу в дверь, и мне отрывает старый хрен со шляпой в руке.
– Да, сэр, со шляпой в руке, сэр.
– «Добрый вечер, масса, и да благословит вас Бог», – говорит он. – «Твоя фамилия Гринфилд?» – спрашиваю я. – «Точно так, босс. Абрахам Линкольн Гринфилд». И тут выясняется, что он был одним из наших старых домашних ниггеров.
– Да, сэр, одним из ваших старых домашних ниггеров, сэр.
– Он пригласил меня войти и предложил чашку кофе с домашним карамельным тортом. Ни разу не присел, просто стоял, кивал и улыбался… Вот это толковый черномазый.
– Да, сэр, толковый черномазый, сэр.
И поглубже зарой в свинарнике хлеб
Одри был бледным худышкой с лицом в шрамах от гноящихся душевных ран.
– Он похож на пса-овцеубийцу, – обронил как-то один сент-луисский аристократ.
В Одри было что-то гнилое и нечистое, вонь ходячего мертвеца. Швейцары не пропускали его, когда он приходил в гости к богатым друзьям. Лавочники совали ему сдачу без тени «спасибо». Он проводил бессонные ночи, рыдая в подушку от бессильного гнева. Он читал приключенческие рассказы и воображал себя путешественником-джентльменом вроде «Майора»: пробковый шлем, хаки, «Уэбли» на поясе и верный слуга-зулус рядом. Тупенький печальный ребенок, живущий и дышащий старым бульварным чтивом. В шестнадцать лет его отправили в привилегированную школу, известную как Академия Пойндекстер, где он чувствовал себя эдаким сомнительным домашним ниггером. Однако его приглашали на большинство вечеринок, и миссис Кайндхарт была подчеркнуто с ним мила.
В начале учебного года в сентябре в академии появился новичок. Держался он отчужденно и загадочно, и никто не знал, откуда он. Ходили слухи насчет Парижа, Лондона, школы в Швейцарии. Звали его Джон Гамлин, и жил он у родственников в Портленд-плейс. Ездил он на великолепном «Дюзенберге». Одри, у которого был старый разбитый «Мун», пораженно рассматривал это произведение искусства: роскошную кожаную обивку, латунные накладки, плетенку на дверцах, громадную фару-прожектор с рукояткой, как у пистолета. Одри писал: «Ясно, что он проделал немалый путь, явился, покрытый пылью путешествий и пятнами неведомых земель. Запонки на манжетах из тусклого металла, словно поглощающего свет, рыжие волосы отливают золотом, большие зеленые глаза широко расставлены».
Новичок проникся симпатией к Одри, а приглашения сынков богатеев с изысканной ловкостью отклонил. Это не расположило к Одри важных птиц школы, и в результате школьный журнал холодно отверг его рассказы.
– Отдает патологией, – заявил ему редактор. – Нам нужны рассказы, после которых ложатся спать в хорошем настроении.
Дело было в пятницу, 23 октября 1929 года. Ясный голубой день, опадающие листья, полумесяц в небе. Одри Карсонс шел по Першинг-авеню… Simon, aime tu le bruit des pas sur les feuilles mortes?[36] Он вычитал фразу в одном памфлете из серии «Голубые книжицы» Хольдмана Юлиуса и собирался вставить фразу в рассказ, который как раз сочинял. Его герой, разумеется, умеет говорить по-французски. На углу Першинг и Уолтон он остановился посмотреть на белку. Мертвый лист на секунду застыл в его взъерошенных русых волосах.
– Привет, Одри! Хочешь прокатиться? – Это был Джон Гамлин за рулем «Дюзенберга».
Гамлин открыл дверцу, не дожидаясь ответа. Он развернул машину и поехал на запад, свернул налево по Эвклид, потом вправо на Линделл… Бульвар Скинкер, выезд из города… Клейтон… Гамлин глянул на наручные часы:
– К ленчу можно добраться до Сент-Джозефа. Там есть отличный ресторан у реки, подают недурное вино.
Одри, разумеется, пришел в восторг. Мимо проносился осенний сельский пейзаж, впереди – прямая лента дороги.
– Сейчас покажу тебе, на что способна эта малышка.
Гамлин медленно вдавливает в пол педаль газа… 60… 70… 80… 85… 90… Одри подается вперед, рот приоткрыт, глаза сияют.
В Палаточном городке в разгаре конференция на высшем уровне высокопоставленные чиновники участвуют в КОНТРОЛЬНОЙ ИГРЕ. Конференцию созвал техасский миллиардер, который щедро финансирует «Моральное перевооружение»[37] и поддерживает уйму евангелистов. Конференция проходит за пределами Сент-Луиса в штате Миссури, ибо Зеленая Монахиня наотрез отказывается покинуть свой детский сад. Великосветские властительницы чаепитий сочли, что будет забавно разбить палаточный городок на манер армейского лагеря 1917 года. Участники конференции обсуждают Операцию Г. Б. (иначе говоря, «Гнев Божий»).
Элита после пары коктейлей обычно становится циничной. Молодой человек из новостного журнала обнаружил среди собравшихся симпатичного фулбрайтовского стипендиата[38], и теперь они острят в уголке за мартини. Пьяный американский сержант едва держится на ногах. У него коротко стриженные, с проседью волосы и багровое лицо кадрового военного.
– Скажу по-простому для гражданских… Вы даже не знаете, какие кнопки нажимать… мы берем кучку длинноволосых мальчишек, трахающих друг друга, пыхающих травой и плюющихся кокаином на Библию, и хлещем их по заднице национальным флагом. Мы показываем этот фильм приличным прихожанам из Библейского пояса. Следим за реакцией. Как-то один верующий шериф, на пистолете которого семь зарубок по числу убитых ниггеров, прострелил камеру. Выяснилось, что он тот еще фрукт, и парни из «Лайф» сделали про него репортаж. Похоже, это у него семейное, сила, дарованная его роду богом, разить нечестивых: его бабка уложила ею наповал одну блядь посреди улицы. Когда мы показали фильм одному толстому сенатору с Юга, у него глаза лопнули, с ног до головы забрызгав оператора. Меня измочалили в Париже. В Тунисе мне заехали в пах коленом сайентологи из Морской организации. Меня поливали перечным газом в Чикаго и забрасывали скорпионами в Марракеше, поэтому лягушачьи яйца в физиономию – это так, пустяки, рутина. То, что мальчики из наркоконтроля зовут общественным порицанием, отразило и сконцентрировало двадцать миллионов картинок «Я ВАС НЕНАВИЖУ» в едином порыве. Если хотите дело сделать, приезжайте в СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ. И ПОВЕРНУТЬ ЭТО МОЖНО ПРОТИВ КОГО УГОДНО. Вы, англичашки недобитые…
Он тычет пальцем в группу седых стариков в клубных креслах, с каменным порицанием взирающих на вульгарного пьяного американца. И где только ходит распорядитель клуба, который должен вышвырнуть прохвоста, чтобы джентльмены могли спокойно почитать свою «Таймс»?
– ВЫ ВСЕГО-НАВСЕГО БАНАНОВАЯ РЕСПУБЛИКА. И ПОМНИТЕ, МЫ ЗАПОЛУЧИЛИ ВАШИ КАРТИНКИ!!!
– А мы заполучили ваши, янки, – ледяным тоном отрезают старики.
– МОИ ПОГАЖЕ БУДУТ!!!
Англичане кашляют и отводят глаза, растворяясь и исчезая в свои призрачные клубы, где желтеют клыки зверя, убитого человеком с неправдоподобной двойной фамилией, а СТАРЫЙ СЕРЖАНТ орет им вслед:
– ВЫ ЧТО, ДУМАЕТЕ, ЭТО КОНКУРС КРАСОТЫ? Ах вы, овощи, социалисты фабианские, возвращайтесь в свой садик в Хэмпстеде, запускайте воздушный шар в нарушение местным постановлениям! Чудненькая встреча вас с бобби ждет поутру. Мамочка про все это в дневнике написала и нам за чаем прочла. МЫ ЗАПОЛУЧИЛИ ВСЕ КАРТИНКИ, ЧЕМ ВЫ, ПИДОРЫ, В ИТОНЕ ЗАНИМАЛИСЬ. ХОТИТЕ ПОДРОЧИТЬ ПЕРЕД КОРОЛЕВОЙ, ЗАТКНУВ В ЗАДНИЦУ СВЕЧКУ?
– Нельзя так выражаться в присутствии приличных женщин! – тягуче жует техасский миллиардер с рейнджерами по бокам.
– Ах ты кактус ободранный! Верно, думаешь, мол, эта конференция твоя идея? Поздравления от Департамента Внезапных Озарений… А вы, вшивые приголубленные пустобрехи, мои фотографы не станут делать ваши снимки. Вы же просто магнитофонные записи. Я пальцем щелкну, и вы навсегда над этими мартини застынете. Валяйте, насмехайтесь, сколько влезет! Э? А ты… – показывает он на Зеленую Монахиню… – Напишешь десять тысяч раз под водой несмываемыми чернилами: «У СТАРОГО СЕРЖАНТА МОИ КАРТИНКИ ХРИСТА. ПОКАЗАТЬ ИХ ПАПЕ РИМСКОМУ?» А теперь за здоровье всех бравых техсержантов, куда бы их ни занесло…
Долговязый молодой сержант читает «Поразительные истории». Он щелкает выключателем… На экране Одри и Гамлин. Ветер треплет волосы Одри, когда «Дюзенберг» набирает скорость.
– Световые Годы вызывают Питьевую Соду… Начинаем операцию «Маленький Одри»… восемь секунд до обратного отсчета… отслеживаем…
Тощий, мучимый поносом техник размешивает себе питьевую соду.
– Беспилотная платформа вызывает Фокс-Трот… шесть секунд до обратного отсчета…
Английский компьютерщик забивает косяк.
– Прожектор вызывает Акцент… четыре секунды до обратного отсчета.
Гудят компьютеры, вспыхивают лампы, сходятся линии. Рыжеволосый мальчик жует жвачку, листая журнал с голыми парнями.
– Красная Точка вызывает Булавочный Укол… две секунды до обратного отсчета…
«Дюзенберг» взлетает на пригорок и отрывается от земли. Прямо по курсу деревянное заграждение, паровой каток, кучи гравия, призрачные палатки. Знак «ОБЪЕЗД» указывает влево на грунтовку из красной глины, где на солнце сверкает гравий.
– КОМАНДОВАТЬ ПАРАДОМ БУДЕТ СТАРЫЙ СЕРЖАНТ!
Он оглядывается по сторонам, и со столов слетает посуда, обдавая участников конференции мартини, бурбоном, взбитыми сливками, засахаренными вишнями, подливкой и луковым супом, навечно замороженными в фарсе 1920 года.
– ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ.
От стены к стене катится огненное колесо рваных металлических лопастей, кромсая делегатов. Покореженный бампер обезглавливает Зеленую Монахиню. Техасского миллиардера обдает бензином, превращая в ниггера на костре. Сломанный прожектор, волоча за собой, как медуза, раскаленные добела провода, прилетает в лицо британскому делегату. «Дюзенберг» взрывается, разбрасывая во все стороны раскаленные добела куски искореженного металла, разбрызгивая кипящую кислоту и горящий бензин.
В утреннем небе одетые в форму Первой мировой войны Одри и Старый Сержант высовываются из побитого «Муна» и улыбаются. Старый Сержант у руля.
Калейдоскоп в галерее игровых автоматов
Занавес может неожиданно подняться, когда «Дюзенберг» медленно движется по объезду 1920-х годов. Впереди Одри видит киоски, фонтаны и колеса обозрения на фоне желтого неба. Дорогу машине заступает мальчик, он поднимает руку. Он без одежды, если не считать переливающихся, как радуга, плавок и сандалий. Под мышкой у него «маузер», к которому приделан приклад от винтовки. Он подходит к окошку со стороны водителя. Одри в жизни не видел никого, настолько хладнокровного и отчужденного. Мальчик смотрит на Одри, смотрит на Джона. Потом кивает.
– Машину оставим здесь, – говорит Джон.
Одри выходит. Теперь за ним безмятежно наблюдают шестеро мальчишек. На ремнях, усеянных кристаллами аметиста, длинные ножи в ножнах. Все они в плавках цветов радуги, как на открытках с Ниагарского водопада. Одри идет за Джоном на площадь, где происходят различные действа, и зрители-подростки едят разноцветное мороженое или мерно жуют жвачку. Большинство мальчиков в радужных плавках, а несколько как будто совсем голые. Одри не может определить наверняка, он же старается держаться поближе к Джону. Ярмарка напоминает Одри гравюры конца девятнадцатого века. Колеса обозрения цвета сепии вращаются в желтом свете. Планеры, запущенные с деревянного помоста, парят над ярмаркой, ноги пилотов болтаются в воздухе. Под аплодисменты зрителей поднимается разноцветный воздушный шар. Вокруг ярмарки – променады, гостиницы и пансионы, рестораны и бани. В дверных проемах прохлаждаются мальчишки. Одри мельком видит сцены, от которых дыхание у него учащается и кровь приливает к паху. Далеко впереди он различает силуэт Джона в угасающем свете солнца. Одри его окликает, но его голос замирает и глохнет. Тьма обрушивается, словно кто-то выключил небо. Впереди слева он видит вывеску «ГАЛЕРЕЯ ИГРОВЫХ АВТОМАТОВ», надпись выведена светящимися шарами. Наверное, Джон вошел внутрь. Одри отодвигает красную портьеру и входит в зал. В даль тянутся позолоченные стены, ряды люстр, красных портьер и зеркал. В какую сторону ни посмотри, конца этому не видно. Это длинное узкое здание, похожее на корабль или поезд. Мальчики стоят перед автоматами калейдоскопов, приникнув к отверстиям, смотрят на движущиеся картинки. Одни в радужных или в переливающихся плавках, другие в школьной форме, набедренных повязках и джеллабах. Тут есть автоматы-калейдоскопы, перед которыми протянулись ряды стульев для зрителей, а есть такие, которые стоят в отдельных, занавешенных кабинках. Проходя мимо одной кабинки, Одри мельком видит в щель между занавесками двух мальчишек, которые голые сидят на шелковом диване. Отводя глаза, он замечает, как еще один мальчик спускает плавки, переступает через них, не отрывая взгляда от картинок в калейдоскопе. Двигаясь с точностью и легкостью, которые иногда снисходили на него в снах о полете, Одри плавно опускается на стальной стул, напоминающий о кабинете доктора Мура в Листер-Билдинг, где дневной свет сочится сквозь зеленые жалюзи. Перед ним светящийся экран. Запах застарелой боли, эфира, бинтов, тошнотворного страха в приемной, да, это врачебный кабинет доктора Мура в Листер-Билдинг.
Врач был южанином, джентльменом старой закалки. Внешностью и манерами он походил на актера Джона Бэрримора и – порой оправданно – считал себя остроумным рассказчиком. Врач был наделен шармом, которого так прискорбно недоставало Одри. Ни один швейцар не остановил бы такого, ни один лавочник не позабыл бы сказать ему «спасибо» – под взглядом, который внезапно мог стать холодным, как лед. Врач никак не мог бы симпатизировать Одри. «Он выглядит, как гомосексуальный пес-овцеубийца», – думал доктор, но никогда не произносил таких слов вслух. Он оторвал взгляд от газеты в своей полутемной мрачной гостиной и изрек:
– В мальчике есть нечто нездоровое, омерзительно нездоровое.
Его жена пошла даже дальше:
– Скорее уж он похож на ходячий труп.
Одри был склонен с ней согласиться, вот только не знал, чей он труп. А еще он мучительно осознавал свои нездоровость и омерзительность.
Экран прямо перед ним, экран слева от него, экран справа, и экран у него на затылке. С точки у него над головой он может видеть все четыре экрана.
Позднее Одри написал такие заметки: «Изображаемое и метод подачи изображения изменяются в соответствии с неким общим замыслом и ритмом.
1. Предметы и изображаемые сцены приближаются и удаляются за счет медленного поступательного движения с постоянной скоростью. Эпизоды – трехмерные изображения, прерываемые вспышками света. Однажды я видел шоу великого фокусника Терстона, в ходе которого в результате манипуляций с экраном исчезал со сцены слон. В фильме он застрелил человека. Актер размазывает по смокингу кетчуп и падает, затем в кадре появляется Терстон в роли сыщика, расследующего преступление, после фокусник сходит с экрана, чтобы совершить новые убийства, врывается в кадр в роли нахального молодого репортера бульварной газеты, сходит с экрана, чтобы сделать телефонный звонок, от которого рухнет рынок, и возвращается в роли разорившегося брокера. Меня затянуло в этот фильм потоком желтого света, и я могу вытаскивать людей с экрана, сцены «вытаскивания» даются через плоть голых мальчишек. Эпизоды увязываются друг с другом при помощи произвольных предметов: шутихи, огненные колеса, елочные игрушки, пирамиды, пасхальные яйца, мотки медной проволоки, – все предметы приближаются и удаляются в повторяющейся численной последовательности. Вхождение в экран/кадр и выход из него может быть очень болезненным, как кислота в лицо или ток по яйцам.
2. На экране появляются сцены с одинаковой загадочной структурой и постоянной перспективой. В углу кадров – значки пунктуации. Материал обрабатывается на компьютере. Передо мной снова и снова произносится на неведомом языке одно и то же послание, разыгрываются загадочные шарады, действующим лицом которых я становлюсь. На экране присутствуют также знакомые слова, возможно, где-то давным-давно прочитанные, слова даны сепией и серебряными буквами, которые расплываются, превращаясь в картинки.
3. Фрагментарные образы связаны прямым визуальным воздействием. Возникает ощущение скорости, словно видишь эти картинки из окна поезда.
4. В повествовательных эпизодах экраны исчезают. Как один из актеров, я становлюсь непосредственным участником ряда вполне понятных и последовательных событий. Повествовательным вставкам предшествует кадр с названием, а после я оказываюсь в фильме. Перемещение безболезненно, словно переход в сон. Повествование может перемежаться структурированным калейдоскопом, и тогда я снова оказываюсь перед экраном, вхожу и выхожу из него».
Одри смотрел на экран перед собой, его губы приоткрылись, мысли замерли. Все это было там, на экране: картинка, звук, прикосновение происходили в настоящий момент и были призрачно сдвинуты в прошлое.
Калейдоскоп в галерее игровых автоматов
1. На экране 1 красное огненное колесо вдалеке парк развлечений. Огненное колесо катится прочь унося с собой голоса американские горки запах арахиса и пороха все дальше и дальше и дальше.
2. На экранах 2 и 3 укатываются вдаль голубое и белое огненные колеса. Одри мельком видит двух мальчиков в галерее игровых автоматов. Один смеется показывая на штаны другого из которых вертикально торчит член.
3. На экранах 1 2 3 укатываются вдаль огненные колеса красное белое и голубое. Молодой солдат в тире капли пота на губе. Далекие хлопушки взрываются на мостовых жаркого города… ночное небо парки и пруды… голубой отзвук на пустых стоянках.
4. На экранах 1 2 3 4 укатываются вдаль огненные колеса, красное, белое, голубое и красное. Область низкого давления затягивает Одри в парк. 4 июля 1926 года попадает в безмолвный каток.
1. На экране 1 приближается красное огненное колесо… в середине его пути дымная луна. Юный рыжий матрос надкусывает яблоко.
2. На экранах 2 и 3 появляются два огненных колеса вспышки белого и голубого света выхватывают лицо подростка. Опасливо подходит зазывала: «Постоишь за меня, малец? Надо переговорить с одним чуваком насчет обезьянки».
3. На экранах 1 2 3 появляются вращаясь три огненных колеса красное белое и голубое. Светящееся открыточное небо тянется к обширной заводи летних вечеров. Молодой солдат выходит с озера с холма с неба.
4. На экранах 1 2 3 4 появляются вращаясь четыре огненных колеса красное белое голубое и красное. Ночное небо полно огненных колес и взрывающихся шутих освещающих скверы пруды запрокинутые вверх лица.
«Красный отсвет шутихи взрывы бомб над ночною землей Доказали в ночи что наш флаг еще развевается»…
Свет в его глазах. Должно быть, зеркало доктора Мура с дыркой.
1. Усеченная пирамида удаляется в перекличке далеких птиц и предрассветном тумане… Одри мельком замечает уродливые пузатые деревья… Паренек-индеец с мачете… Сцена сродни зарисовке из блокнота путешественника… едва различима на покрытой пятнами пожелтевшей странице… «Никому не полагалось познать невообразимое зло этих мест и выжить, чтобы о нем рассказать…»
2. Две пирамиды удаляются… «Последний мой индеец ушел на рассвете. Я слег с жутким приступом лихорадки… и нарывы… не могу перестать их расчесывать. Я даже пытался связывать себе руки на ночь, когда приходят сны, сны столь неописуемо мерзкие, что я не могу заставить себя записать их содержание. Во сне я развязываю узлы и просыпаюсь, расчесывая себя…»
