Далия Трускиновская
Несусветный эскадрон

– Пропал! – подхватила маленькая, кругленькая Хозяйка вод – Вууд-Ава. – Женщины забыли древние правила брака и воспитания. Он смешался с другими народами, вступил в недозволенные браки и пропал… Даже имени своего там не оставил!

– А те, что не ушли? – спросила взволнованная Кача.

– Те, что не ушли, – перед тобой, – хмуро ответила Тоол-Ава. У ее босых ног лежал огненный шар и испускал неяркий свет – очевидно, отдыхал.

– Но мы вернемся! Мы разбудим спящих и поднимем умерших! – грозно воскликнула Виирь-Ава. – Мы истребим пришельцев и вернем своему народу его материнский край!

– Смертное слово… Смертное слово… – прошелестело как бы в кронах, в кустах, в траве.

– Смертное слово… – повторила и Кача.

– Слушай! Вот зелье. Мы варим его уже третью ночь. Знаешь ли ты, что это за зелье? – спросила Тоол-Ава.

– Нет, откуда мне знать? – вопросом же ответила немного осмелевшая Кача.

– Ничего страшнее этого зелья на свете нет!

При этих словах Вууд-Авы колдуньи негромко и жутковато рассмеялись.

– Скажи, сестричка, если я призову на твою голову огонь, где ты от него скроешься? – и Тоол-Ава, Хозяйка огня, улыбнулась, блеснув безупречно белыми огромными зубами.

– В воде? – нерешительно сказала Кача.

– А если я призову на твою голову воду? Где ты скроешься? – спросила Вууд-Ава.

– На земле?

– А если я призову кабанов и волков?! – взвизгнула Виирь-Ава.

Кача поняла наконец – ее испытывают загадками, как сама она испытывала Мача.

– Залезу на дерево! – уже почти весело сказала она.

– Умница, сестричка! – похвалила ее Наар-Ава. – А если тайная сила прикажет тебе, чтобы ты сама себя убила? Где ты от этого-то скроешься?

– Нигде! – подумав и поняв, твердо объявила Кача.

– Вот и они нигде не скроются! Нигде! Они сами себя истребят! – разом заговорили Авы.

– Иди сюда, гляди в зелье!

Качу поставили перед кипящим на каменном треножнике горшком, заставили нагнуться и вдохнуть крепкий, дурманящий запах.

– Видишь ли ты свое лицо?

– Нет.

– И не можешь увидеть, – успокоили Авы. – Это дано лишь одному из них – из врагов. Из пришельцев! И ты знаешь его.

– Кто это? – понимая, что от нее ждут вопроса, поинтересовалась вконец осмелевшая Кача. И тут в ней проснулось чувство, очень похожее на слепую и тупую ненависть.

– Кто это? – повторила она, но это был уже совсем другой вопрос. Она хотела услышать имя врага.

По ту сторону пара, идущего от горшка, возникло лицо Ваам-Авы, Хозяйки ветров. Колдунья подула – пар разошелся, и обе они стояли теперь глаза в глаза, упираясь руками чуть ли не в костерок под горшком.

– Редко, так редко, что и сказать невозможно, рождается Дитя-Зеркало. Лишь его лицо может отразиться в зелье… – прошептала Ваам-Ава, но от ее легкого дыхания волосы на голове Качи отлетели назад, косы расплелись, каждый волосок встал дыбом. – Видно, и у Лесного народа когда-то родилось Дитя-Зеркало, а пришельцы его погубили. В судьбе младенца отражается вся будущая судьба его народа. Что случится с ним – случится и с народом! Если он счастливо проживет свой век – народ будет благоденствовать. Но если он погибнет мучительной смертью – то же случится с народом! Мы ждали сотни лет – и вот у пришельцев восемнадцать лет назад опять родилось Дитя-Зеркало!

Ваам-Ава, хозяйка ветра, замолчала.

– Мы убьем его, – уверенно сказала Кача. – Мы убьем его зельем.

– Нет! – воскликнула Мааса-Ава, пылко обнимая ее. – Нет, сестричка! Эту ошибку мы повторять не станем!

– Несколько раз за эти столетия рождалось у них Дитя-Зеркало. И каждый раз мы ошибались. Мы складывали его судьбу так, что оно гибло, но мы не открыли главного закона – народ может сжечь лишь сам себя, – объяснила Тоол-Ава. – Мы накликали на них других пришельцев, закованных в железо и вооруженных крестом! Дитя-Зеркало погибло в сече – но народ уцелел. Мы накликали на них чуму! Дитя-Зеркало погибло – но народ и тут выжил. Зато теперь средство не подведет… Мы нашли свою ошибку! Мы открыли тайну!.. Они сами себя сожгут!

Кача отшатнулась – вокруг лица Тоол-Авы дыбом встали языки огня. Поплясали – и погасли.

– Пусть сожгут! – захваченная этой яростью, воскликнула Кача. – Нечего им тут делать, в наших лесах!

– Мы дадим тебе зелье, – сказала красавица Наар-Ава. – И ты сделаешь так, чтобы Дитя-Зеркало выпило полный пузырек. Ты повторишь это трижды – и тогда сбросишь свою опостылевшую оболочку, тогда в тебе проснется твоя истинная душа! Ты получишь имя!

– Я получу имя! – и Кача треснула кулаком по священному камню.

– У нас мало времени, – напомнила Вууд-Ава. – Время течет куда быстрее, чем мои медленные воды. Выполнишь долг – станешь Хозяйкой времени!

– Это ты хорошо придумала, – согласилась Тоол-Ава. – Та, что погубит врагов своего народа, достойна стать Матерью времени.

– И мы откроем тебе Великую тайну Ав, тайну средоточия силы, – пообещала Наар-Ава, поднеся руку к груди и зажав в кулак что-то, упрятанное под ожерельями. – Но нужно торопиться. Дитя-Зеркало должно получить зелье, пока оно еще на грани – уже не мальчик, еще не мужчина. И не стать ему тогда мужчиной!

– Держи пузырек! – воскликнула Виирь-Ава. – Держи! Спаси мои леса! Кача зажала в горячей ладони каменный пузырек, чье горлышко было захлестнуто волосяной толщины ремешком, и сама словно окаменела.

А возбужденные Авы пошли хороводом против солнца, всплескивая обнаженными руками и бахромчатыми рукавами, вокруг Качи и камня, на котором поспевало в странном горшке варево.

– Пусть они пожелают смертельной свободы! – крикнула Тоол-Ава, и огонь под горшком вспыхнул, озарив свирепые лица и белоснежные зубы.

– Свободы вопреки всему! – добавила Виирь-Ава.

– Свободы, несмотря ни на что! – грозя пришельцам обоими кулаками, Ваам-Ава подпрыгнула на обеих ногах и пошла кружить прыжками, скрючившись и колотя камень.

– Свободы лишь для себя! – пожелала Вууд-Ава.

– Свободы от всего! – пропела Мааса-Ава.

– Той свободы, что губит разум и душу!

– Зелье ждет смертного слова! – взвизгнула Виирь-Ава, простирая руки над кипящим зельем.

– Нарекаю тебя Свободой! – Тоол-Ава накрыла своими руками сверху руки Виирь-Авы, и с двух десятков пальцев сорвались тонкие струйки огня, ушли в пузырящуюся жидкость, едкий пар окутал обеих Ав.

Кача стояла как дерево, как столб. Она видела что-то совсем странное – голые жуткие старухи, которых в три дуги согнули столетия, плясали, выбиваясь из последних сил, вокруг священного камня, и грозили грязными кулачками, и подхватывали жидкие пряди когда-то прекрасных волос, и трясли ими над горшком, и выкрикивали слова давно мертвого языка. На нее никто не обращал внимания.

Вдруг одна из старух повернулась к Каче, щелкнула белейшими зубами, махнула сухой рукой, словно прогоняя вставший между ней и девушкой туман. И рука вмиг налилась плотью, засияла смуглой гладкой кожей, на плечах ведьмы оказалась нарядная кожаная рубаха, прибавилось роста, длинные ухоженные волосы заструились до пояса. И лишь одно осталось неизменным – высокая меховая шапка с двумя ушами наподобие медвежьих.

Две медвежьи лапы взяли горячий горшок, он подплыл к самой груди Качи, и твердые руки высвободили накрепко зажатый в ее ладони каменный пузырек. Наар-Ава осторожно перелила туда немного зелья, заткнула отверстие туго сложенной полоской кожи и повесила пузырек на шею Каче, пропустив под рубаху.

– Когда придет Дитя-Зеркало, ты вольешь в его питье наше смертное зелье, – негромко сказала Наар-Ава. – Ты легко узнаешь Дитя-Зеркало – при одном лишь приближении к зелью его охватит смертельная жажда. Сделай так, чтобы он выпил как можно больше зелья – и чтобы выпил именно он!

Кача молчала, не двигалась, покорно приняла скользнувший под рубаху пузырек, лишь покачнулась, но опять встала прямо. Глаза ее смотрели мимо Ав, непонятно куда.

– И еще одно должны мы сделать, – сказала Тоол-Ава. – Но это уже моя забота. Мы должны послать туда существо, которое будет как закваска для хлеба, как солод для пива. Должно же от кого-то Дитя-Зеркало узнать, как прекрасна кровью завоеванная свобода! И я знаю, кто это будет.

– Посылай, – кивнула Мааса-Ава. – Я не знаю, где ты такое существо возьмешь, но оно действительно необходимо.

– Мне его взять негде, – призналась Тоол-Ава. – Я такое творить не умею. Но есть женщины, которым это дано. Они все что хочешь сотворят, если дернуть за нужный волосок… И я нашла такую женщину. Более того – она почему-то уверена, что творит наш мир, и старательно записывает те отзвуки, что долетают до нее. Наш мир связался с ней, он проник в ее жизнь – пусть же и она проникнет к нам, чтобы принести пользу нашему делу. Кехн-Тоол!

Огненный шар шевельнулся, неторопливо взлетел и встал в воздухе напротив лица колдуньи.

– Кехн-Тоол! Ты полетишь, ты найдешь ее и ты сделаешь так, чтобы она послала сюда двойника! – приказала Тоол-Ава. – И ты притворишься ее преданным слугой. Нам важно знать все, что она затевает.

– Скажи ему, что все средства хороши! – крикнула Виирь-Ава.

– Все даже не потребуются, – усмехнулась Тоол-Ава. – Хватит лести. Ну, пошел! Назови ее своей хозяйкой, принеси ей побольше юбок и заставь послать двойника.

– Разве мы без него не обойдемся? – спросила Наар-Ава. – Ведь на сей раз и зелье сварено сильное, и Дитя-Зеркало родилось подходящее, и время нам благоприятствует…

– Нет песни, – сказала Тоол-Ава. – Ты же знаешь, как на них действуют песни!

И в голосе ее было невероятное презрение.

– Ну так мы и пошлем им песню! Двойник споет ее, больше некому. А потом может убираться… Ты еще здесь, Кехн-Тоол?

Огненный шар поплыл вдоль круга священных камней, потом пересек круг несколько раз – и принялся метаться между камнями, так что огненные полосы, обозначавшие в воздухе его след, сложились в многоконечную звезду.

Огненный шар все носился – а очертания звезды менялись. Центр ее сместился, одни лучи сделались совсем короткими, другие удлинились. Их становилось все меньше – и, наконец, вырисовалась неправильная пентаграмма. Она соединила четыре камня в кругу и один, стоявший поодаль.

Огненный шар взмыл вверх прямо из центра пентаграммы – и сгинул. А она еще долго мерцала в воздухе, и тончайшие золотые нити, соединившие камни, медленно таяли.

– Вот и все, – сказала Поор-Ава. – Теперь нужно вернуть сестричку…

– Сестричку! – недовольно воскликнула Виирь-Ава.

– Сестричку! – весомо подтвердила Тоол-Ава. – Нам без нее не обойтись. Ступай, сестричка, вернись к костру и до поры до времени забудь о нас. Когда ты нам понадобишься, мы тебя разбудим. Ступай! Помоги ей, Виирь-Ава.

Лесная хозяйка протянула перед собой руки – и кусты за священным кругом раздались, образовав узкий коридор. По коридору этому и пошла Кача, ничего не видя и не понимая, обеими руками прикрывая грудь и драгоценный пузырек с зельем. Виирь-Ава стояла, кончиками пальцев удерживая ветки, пока не поняла, что Кача уже вышла на открытое место. Тогда она опустила руки – и ветки сомкнулись.

– Как я устала… – прошептала Вууд-Ава. – Как я от всего этого устала…

– Немного осталось, – ободрила ее суровая Поор-Ава. – Теперь уже немного, сотни две лет, никак не больше.

Глава пятая, о красавце-гусаре

По косогору, поросшему ромашками, шагом ехал гусарский офицер на высоком и поджаром сером коне.

За ним-то и следила Кача восторженным взглядом.

Мач насторожился – сам он ни разу не ловил на себе такого взгляда. И парень еще раз ревниво глянул через плечо на гусара, пытаясь уразуметь, в чем же дело.

Не приплясывал, красуясь, его усталый конь, не горело на солнце золотое шитье мундира, да и ментик с доломаном, когда-то ярко-голубые, повыгорели, к тому же, дорожная пыль основательно покрыла жеребца и всадника. Но он подъезжал все ближе, и все самозабвеннее ловила девушка его взгляд.

Было в остром загорелом лице гусара, в мальчишески стройной фигуре, для которой военная выправка как бы сама собой разумелась, нечто такое, такое…

Но не в обаянии мундира, не в неизбежных длинных усах, не в лихой посадке крылась тайна. И даже не раннее серебро в густом пепельно-русом чубе и на висках, не пронзительность синих блестящих глаз, а что-то еще, неуловимое, недоступное пониманию, властно приковывало к нему душу.

Хотя серебро настолько шло ему, что уверенно можно было заявить – раньше, до седины, он не был так хорош. Хотя синева его глаз поражала издалека. А главная сила все ж заключалась в неуловимом…

Гусар подъехал совсем близко и улыбнулся Каче.

– Счастливый день, голубушка! – сказал он. – Что там у тебя в туеске? Не молоко ли? Пить охота.

И наклонился с седла.

– Кваша… – прошептала Кача, громче у нее не получилось. На подвижном лице гусара обозначилось веселое любопытство.

– Это пьют? Тогда – дай-ка отведать!

– Там на донышке осталось…

– Не беда!

Но испив кисловатой кваши, в которой плавали комочки творога и разваренные зернышки перловки, в особый восторг всадник не пришел.

– Жажду-то, надо полагать, сей лимонад утоляет, – философски заметил он, – но без великой надобности я его, пожалуй, впредь пить не стану.

И опять улыбнулся быстрой беспокойной улыбкой, от которой Кача, видать, совсем голову потеряла – не говоря ни слова, смотрела в лицо гусару, как бы уже принадлежа ему душой и телом.

Все это очень не нравилось Мачатыню.

– Скажи на прощанье, голубушка, где здесь дорога на Митаву? – спросил, собирая поводья, гусар.

Кача, слыша звонкий ласковый голос, но совершенно не разумея его смысла, с той же самозабвенной улыбкой обернулась к Мачу, как бы прося его ответить.

– В Митаву, милостивый господин, вам так просто не попасть, – сердито сказал парень. – Во-первых, наезженная дорога, что за лесом, ведет такими выкрутасами, что запросто сбиться можно и вместо Митавы в Вильно заехать. Там даже спросить пути не у кого – безлюдные места. Во-вторых, можно ехать прямо через лес, но нужен провожатый. Иначе приедете прямо в болото, милостивый господин…

– Болота бывают разные, – мудро заметил гусар. – Есть такие, где дно твердое – проедешь и шпор не замочишь.

– У нашего болота на редкость твердое дно, – сообщил Мач. – Те, кому повезло до него достать, в этом сами убедились. И так им это твердое дно понравилось, что они до сих пор там – на дне…

– Ясно… – сказал гусар.

– И в-третьих, – прищурился Мач, – еще одно мешает вам, милостивый господин, попасть в Митаву. Вы в другую сторону едете…

Гусар внезапно смутился и ничего не ответил.

Тут произошло непонятное и необъяснимое. Мач вдруг поймал себя на мысли, что синеглазый всадник не только Каче – ему самому понравился, хотя и не до такой степени. И как раз в тот миг, когда смущение смягчило резкие черты молодого лица.

– Вы, милостивый господин, очень торопитесь в Митаву? – уже что-то соображая, спросил Мачатынь.

– Да, спешу к месту дальнейшей своей службы, – вдруг сухо отвечал гусар, и лицо его мгновенно окаменело, а из прозрачной синевы ультрамариновых глаз, из самой ее глубины, вынырнула и скрылась отчаянная тоска.

Но лишь секунду длилась эта скорбная гримаска. Видно, красавец гусар стыдился столь явного выражения своих чувств, где бы это ни происходило, как устыдился бы в опасный час малодушия.

– А не пойдешь ли ты ко мне в провожатые? – неожиданно спросил он.

– Ты ведь, парень, как я полагаю, все здешние болота знаешь?

Мач и гусар обменялись взглядами.

И обоим все стало ясно на много дней вперед.

Гусар понял, что всеми правдами и неправдами уведет смышленого паренька из села за собой, в Митаву, а то и дальше.

Мач же понял, что всеми правдами и неправдами увяжется вслед за гусаром, который имел странную способность привораживать людей – может быть, даже помимо собственной воли…

– Я бы пошел… – и тут Мач развел руками. – Да отпустят ли?

Сказал он это, чтобы убедиться в правах и возможностях гусара.

– Здешние помещики должны служить армии лошадьми, подводами и провожатыми, – уверенно объявил тот.

– Да уж служат!.. Мало у нас лошадей пропало с этими военными повинностями! – возмутился Мач. – Покупают в хозяйство коня, так и зная – на один год, не больше! Двухлеток в работу берут, не дают им окрепнуть. Видели вы, милостивый господин, наших коней? Иная господская собака, мне сдается, в холке выше! И людей с подводами Бог весть за сколько верст загоняют.

Гусар призадумался.

– А как же? – тихо спросил он. – Война же… Ничего уж тут не поделаешь…

И добавил озабоченно:

– Да знают ли ваши господа, что Бонапартовы войска форсировали Неман? Что-то больно у вас тихо!

Мачатыню стоило великого труда скрыть радостную улыбку.

– А кто их разберет… – пожал он плечами с видом самым безразличным.

– Так, может, они тут и вовсе не знают? Так надобно их предупредить! – забеспокоился гусар. – Мало ли что? Пусть на всякий случай к отъезду приготовятся!

– К отъезду?! – тут на Мача и вовсе чуть радостный хохот не напал, да и Кача весело улыбнулась. – С чего бы господам уезжать?..

А сам уже знал – вот так и наступает свобода, господа садятся в карету и уезжают, а подневольный люд, поприветствовав освободителей, берется делить господское добро…

– Армия-то наша отступает… – и гусар опустил пронзительные синие глаза.

Так он сказал эти горькие слова, этот синеглазый гусар, как если бы усеянная мертвыми телами и брошенной амуницией дорога отступления пролегла прямиком сквозь его живое тело…

– Наш господин барон фон Нейзильбер живет вон там, за поворотом. Поедете вдоль опушки, от опушки начнется ограда парка, потом будут службы, а уж за ними ворота парадного двора, – объяснил поспешно Мач, не дожидаясь просьбы, но каким-то внутренним ухом ее уловив.

– Жди меня здесь! – решительно велел гусар и поскакал к баронской усадьбе.

Тут только Кача опомнилась, а Мач ошалело встряхнулся.

Они обменялись озадаченным взглядом. Кабы не стук копыт за поворотом, кабы не опустевший туесок – решили бы они, что это было наваждение.

В глазах Качи все еще колыхалось загорелое лицо красавца гусара. В ушах Мача все еще звучал его голос.

– Ну вот, все получается, как надо! – радостно воскликнул Мачатынь. – До чего же вовремя приехал этот военный! Теперь я скроюсь на недельку самым невинным образом! А когда вернусь – господин барон уже уедет с семейством в Ригу, староста тоже куда-нибудь удерет, и главное – тут уже будут французы! Представляешь – уеду я подневольным, а вернусь – свободным! Ты хоть знаешь, что за люди – французы? Слушай, они отрубили голову своему королю! А потом – королеве!

– А королеве-то зачем? – вдруг возмутилась Кача. – В чем провинилась бедная женщина?

– Откуда я знаю? – Мачу совершенно не понравилась глупая жалостливость девушки. – Наверно, приказывала крестьян пороть без причины… Или люди у нее с голоду мерли… Но, наверно, поделом ей досталось. А потом французы решили – раз они сами себя освободили, нужно и все народы освободить. И к нам идет их армия, а ведет ее сам император Наполеон Бонапарт!

На сей раз Мач уже не удивился тому, как в голову попало иноземное имя, да и вся французская история с ним вместе.

– И этот император из простых людей, – добавил он. – То ли капралом был в артиллерии, то ли вовсе рядовым.

– Так не бывает! – немедленно возразила упрямая Кача. – Император – это что-то вроде царя?

– Это еще больше, – на всякий случай преувеличил Мач.

– Тут какое-то вранье. Вот увидишь.

– Никакое не вранье! – рассердился Мач. – Он даже не француз, этот император, он вообще итальянец. Но он так сражался за свободу, что его выбрали императором.

– Выбрали императором? – Кача приложила ко рту сложенные чашей руки и негромко закричала: – Разум! Ступай домой!..

Что означало – совсем ты, милый женишок, разума лишился…

– А если император из простых, то сам все наши беды прекрасно понимает, – гнул свою линию Мач, и вдруг ему на ум пришла издевательская шутка.

– Вот он на тебе и женится!

– Разве у него нет жены? – удивилась Кача.

Перед глазами Мачатыня высветились два женских профиля – один тонкий, склоненный, с убранными под роскошную повязку волосами, и другой – надменный, с выпяченной губкой…

– По-моему, нет, – слукавил парень. – Конечно, император наш уже мужчина в годах. И не красавец. Помнишь, к барышням возили учителя-француза? Ну, примерно такая же толстая рожа…

– Знаешь, хоть ты и не мужчина в годах, хоть у тебя и не толстая рожа, а если мне придется выбирать между тобой и императором, я уж как-нибудь наберусь мужества и выберу императора! – вполне свободно орудуя заграничным словом, отрубила Кача, и тем поставила шутника на место.

– А как же тогда гусар?..

Девушка смерила парня коротким взглядом. И взгляд этот был совершенно Мачу непонятен. Сквозила за гордым отпором несказанная нежность и тоска по чему-то невозможно прекрасному…

Гусар же, вызвав у крестьянской девицы такие сложные чувства, как раз тем временем въезжал во двор баронской усадьбы.

Он соскочил с коня, сам приладил поводья к коновязи и окликнул пробегавшего камердинера:

– Эй, любезный, доложи господам, что Энского полка поручик Орловский просит принять!

Гусара провели в кабинет, где господин барон приходил в себя после селедочного переполоха.

Обстановка усадьбы приятно удивила гусара. Он ждал увидеть старомодную роскошь, инкрустированные на мебели цветочки с бабочками и птичками, завитки и выкрутасы деревянной резьбы. Но господин барон под давлением госпожи баронессы недавно приобрел модную мебель. Нельзя сказать, что семейство было от нее в восторге…

Садясь на строгий и суровый стул, спинку которого составляли скрещенные на щите меч и секира, юные баронессы ощущали холодок в спине. Комплект стульев в другой гостиной был немногим лучше. Там на спинке фигурировал крылатый жезл бога Меркурия – кадуцей, и его обвивали две препротивные змеи. К ним девицы старались вовсе не прикасаться. Прочая мебель также была украшена разнообразной военной амуницией и внушала трепет. А деревянные цветочки, раковинки и бабочки были вывезены из усадьбы в неизвестном направлении.

Самое же забавное заключалось в том, что хотя сей воинственный мебельный стиль, именуемый «ампир», родился недавно во Франции, мебель господина барона была сработана русскими мастерами. И сработана отлично, не хуже английской, а может, и лучше. Поэтому господин барон без зазрения совести рекомендовал ее своим гостям как английскую…

Гусар необычайно легкой для кавалериста, совершенно беззвучной, если не считать легкого звяканья шпор, поступью прошел через анфиладу гостиных. И обрадовался – он решил, судя по обстановке, что встретит собеседника, понимающего современные веяния и просвещенного, насколько это возможно в провинции.

Просвещенный же собеседник в тот миг, когда услышал звон гусарских шпор, как раз приказывал вызвать старосту, чтобы распорядиться насчет незваного садовника, вырастившего на грядке селедочьи головы, и уточнить необходимое количество розог.

– Позвольте представиться – Энского его императорского величества гусарского полка поручик Орловский! – браво щелкнул каблуками гусар и вытянулся в струнку.

– Весьма польщен! – барон, распахнув объятия, встал ему навстречу, но не сделал ни шага, руки его как-то сами собой опустились и одна из них указала на стул.

Сам барон тоже торопливо сел.

Но поручик успел увидеть, что господин барон стоял обеими ногами в тазу с водой и, усаживаясь, накрыл этот таз широкими полами дорогого халата. Селедочный переполох потребовал-таки медицинских мер.

– Я в ваших краях проездом, – начал гусар, усевшись. – Тороплюсь к своему полку.

– Не терпите ли в чем нужды? – осведомился гоподин барон, полагая, что это всего-навсего голодный гость к обеду.

– Благодарю покорно. Вот только хотел взять провожатого.

– Я дам вам одного из своих егерей, – господин барон потянулся за колокольчиком, чтобы распорядиться насчет егерей и заодно поторопить насчет старосты. Но поручик Орловский, хотя и не читал баронских мыслей, однако почуял угрозу своему истинному провожатому.

– Зачем же, не стоит беспокоиться, – торопливо сказал он. – я уж сговорился с местным пареньком. Из ваших же сел, и он ждет меня.

Собеседники помолчали. Господин барон смотрел на гусара с любопытством, ожидая еще какой-либо просьбы. Гусар же оглядывался по сторонам. Ничто не говорило, будто хозяин этого кабинета готовится к скорому отъезду.

– Знаете ли вы, сударь, что фронт военных действий приближается? – напрямую спросил поручик Орловский. – И боюсь, что ваша усадьба окажется как раз на пути неприятеля. Я бы на вашем месте позаботился о надежном укрытии для своего семейства.

– Ах, как же я мог позабыть о своем семействе? – вдруг заволновался барон, и гусар уж было обрадовался, что не опоздал со своим предупреждением, но тут барон вдруг расплылся в неожиданной улыбке.

– Я непременно должен вас представить супруге и дочерям!

Поручик Орловский сверкнул глазами от двери к окну – ему отчаянно захотелось очутиться сейчас верст за десять от баронской усадьбы, пусть даже это оказалось бы болото…

Не то чтобы барону так уж хотелось подсовывать своим дочкам этот воплощенный соблазн – но он знал, сколько нытья и упреков услышит, если не порадует их беседой с душкой-офицером. Поэтому он даже набрался мужества, извлек из таза с горячей водой распаренные ноги и сунул их в пантуфли, которые Прицис откопал на грядке, заботливо почистил и рысцой приволок к хозяину.

Взяв гусара под руку, господин барон повел его в апаратаменты госпожи баронессы.

Женское население усадьбы встретило красавца гусара с лицами, исполненными безмятежности, что делало девицам честь – поскольку еще за секунду до его прихода торопливо завязывались ленты новых туфелек, подкрашивались щеки, а на видном месте лежали раскаленные щипцы для волос.

Но стоило ему войти, стоило обвести помещение синим взглядом – и дыхание у всех девиц перехватило, лица окаменели в изумленных улыбках. Девицы бесповоротно онемели, госпожа баронесса хотела было сказать гостю нечто любезное – и не смогла.

Господин барон представил семейству поручика Орловского, очень озадаченный тем впечатлением, которое гусар произвел на его семейство. Прискорбнее всего оказался тот факт, что госпожа баронесса, начисто позабыв свои более чем зрелые (с точки зрения барона) лета, с юным самозабвением ловила гусарский взгляд.

Эта ситуация удручала не только барона. Поручик Орловский изобразил на лице всю строгость, на какую был способен. И взглядов пылких он старательно избегал. Даже прозрачность нарядных платьиц на него не действовала – взирал он на эти откровенные туалеты с поистине олимпийским спокойствием.

Стараниями барона разговор завязался, и гусар вновь напомнил о военной опасности. Но благой его порыв никакой практической ценности не имел. Баронское семейство спасаться не собиралось.

– И от кого, позвольте, спасаться? – недоумевал барон.

– Но ведь колонна под командованием маршала Макдональда!.. – даже руками всплеснул гусар. – И движется на Санкт-Петербург, имея целью предварительно захватить Ригу!..

– Маршал Макдональд всего-навсего поставлен вести корпус прусской армии, коим на деле командует генерал Граверт, – миролюбиво сообщил барон. – Мне об этом на днях племянник из Берлина писал. Помилуйте, для чего мне и семейству спасаться от прусского корпуса?

Засим барон воззвал к истории.

– Деды и прадеды мои жили в этих краях, господин поручик, – благодушно растолковывал он. – И никакие войны их не задевали. И поляки, и шведы умели ценить благородное немецкое дворянство. Смею надеяться, армия корсиканца нам тоже вреда не причинит. И в радушной встрече прусского корпуса мы видим залог своей безопасности и дальнейшего спокойствия.

Гусар вскочил.

– Не хотите ли вы сказать, сударь, что Отечество и долг патриота для вас – пустой звук? – едва сдерживая негодование, спросил он.

– Курляндия не настолько давно стала русской провинцией, чтобы дворяне научились считать Россию Отечеством, – отрубил барон, уже начиная сердиться.

– Однако ж курляндское дворянство само просило государыню Екатерину о присоединении, – парировал гусар. – Тому уж более пятнадцати лет, пора и привыкнуть!

Барон пожал плечами, как бы показывая – мало ли к кому и когда присоединилась Курляндия, а я от прусского корпуса удирать не собираюсь.

Тем разговор и завершился.

Соблюдая правила приличия, собеседники раскланялись.

Во дворе гусару подвели его серого коня.

– Ну, брат Аржан, – сказал ему гусар, потрепав по холке, – теперь галопом в Митаву!

И, не касаясь стремени, вскочил в седло.

Вслед ему в окнах плескались кружевные платочки, но он не знал этого, так как ускакал, не оборачиваясь.

Тем временем Мачатынь развивал перед Качей перспективы золотого века, обещанного человечеству графом де Сен-Симоном, и уже не удивлялся тому, что с языка запросто слетело это нездешнее имя. Век этот должен был наступить в окрестностях баронской усадьбы и в Курляндии непосредственно после прихода французов.

– Вот увидишь! – убеждал он. – Прежде всего отменят барщину! В Закюмуйже люди уже сговаривались больше на господские работы не выходить и батраков никуда не посылать. Ты еще увидишь, как господина барона погонят из усадьбы!..

Тут подъехал поручик Орловский. По его нахмуренному лицу Мач догадался, что разговор с господином бароном вышел неприятный.

– Собирайся, едем! – велел гусар. – Лошадь-то у тебя найдется? Хороши ваши помещики!

– Сейчас сбегаю за конем! – так и сорвался с места Мач. Но сразу же вернулся к Каче. Она вновь впала в восторг при виде гусара и, хотя парень оттянул ее в сторону и усердно шептал на ухо, понимала, кажется, через три слова четвертое.

– Слушай, – внушал ей Мачатынь, – ты ближе к обеду забеги к моей матери и объясни ей, что по приказу господина барона я еду провожатым, что вернусь через неделю, пусть так и скажет старосте – что по приказу господина барона! Да ты же не слушаешь!.. И что с лошадью ничего не случится…

– Разве ты не забежишь домой за гнедым? – Кача никак не могла уловить смысла просьбы.

– Конечно, зайду. Только мне почему-то кажется, что я матери не увижу… то есть, она меня не увидит…

Поняв эту тонкость, Кача кивнула, не отрывая глаз от красавца гусара, и Мачатынь бегом понесся к родному дому – сильно, впрочем, сомневаясь, что девушка, невзирая на всю свою мудрость, на сей раз ничего не перепутает.

Поручик Орловский неторопливо поехал следом.

Прокравшись мимо летней кухни, где шумно хозяйничала мать, Мачатынь прошмыгнул на конюшню. Там из всех гнедых оставался один – его любимец. Парень угостил его хлебной коркой и оседлал деревянным, даже не обтянутым кожей седлом. Вместо потника он подложил все старые одеяла и покрывала-сагши, которыми укрывали лошадей. Потом незаметно сбегал за водой и напоил коня.

Тихо-тихо вывел Мачатынь гнедого кустами к дыре в хворостяной ограде. День был ясный, небо – синее, душа звенела радостью от того, что близятся шумные и веселые дела, близятся перемены и удачи, и душа ликовала от того, что мчится им навстречу.