Томас Хэджер
Яд или лекарство? Как растения, порошки и таблетки повлияли на историю медицины
Врачи стремились получить более чистые, более качественные, более стандартизированные препараты опиума для своих пациентов. Все они хотели добраться до самого сердца опиума, найти и работать с конкретным химическим веществом, которое лежало в корне свойств опиума.
Первый прорыв произошел в 1806 году, когда начинающий немецкий фармацевт Фридрих Сертюрнер, работая в одиночку в кустарной лаборатории, изучал душу опиума. Он потратил месяцы на поиск способов мягко нагреть, растворить и вытянуть сырой липкий материал, разделить его на части и очистить с помощью различных растворителей и методов дистилляции, охлаждения паров в жидкости, высушивания жидкостей в кристаллы и повторного растворения кристаллов в новых растворителях. Таким образом он создал сотни новых препаратов. Что смог, протестировал на бродячих собаках, потом на некоторых своих друзьях и, наконец, на себе самом.
Сертюрнер обнаружил, что опиум – это не что-то одно, а множество веществ, сложный коктейль ингредиентов. Самыми мощными из них были представители химического семейства под названием алкалоиды – все они имели общие молекулярные структуры и свойства, и все они были горькими на вкус. Оказалось, что в опиуме есть три или четыре основных алкалоида и, возможно, десятки второстепенных.
Сертюрнер был первым, кто хоть как-то выделил и изучил самый важный из них – алкалоид, придающий опиуму бо́льшую часть его свойств. Выделенное из природной смеси, в чистом виде это химическое вещество оказывало действие в 10 раз более мощное, чем опиум. Сначала он назвал свое вещество principium somniferum, источником усыпления, за его способность вводить людей в сонное оцепенение. Позже он назвал его морфием, в честь Морфея, греческого бога сновидений. Сегодня мы называем его морфином.
Это было поразительным достижением для 20-летнего неизвестного химика-любителя. Возможно, именно поэтому в то время оно было полностью проигнорировано. Сертюрнер был никем, и мало кто из серьезных ученых обратил внимание на его открытие. Однако молодой человек продолжал работать, получая все более чистые версии своего морфия, принимая дозу за дозой, чтобы проверить их, тщательно отмечая, как меняется его настроение.
Все для него начиналось так: часы эйфории, головокружительные сны, прекращение боли. Затем он начал страдать от запора. Когда он попытался прекратить прием препарата, наступили глубокая депрессия и грызущий голод, сводивший его с ума. Он вернулся к его приему и попытался увеличить дозу. Однажды он чуть не убил себя и трех своих друзей, проглотив с интервалом в полчаса огромное количество морфия; их жизни были спасены только в последний момент, когда Сертюрнер, собрав последние силы, дал им всем химическое вещество, вызывающее рвоту. Все обернулось кошмаром. К 1812 году, после многолетних исследований, он ужаснулся тому, что создал. «Я считаю своим долгом привлечь внимание к ужасным эффектам этого нового вещества, которое я назвал морфием, – писал он, – чтобы предотвратить бедствия».
Слава досталась другим. После работ Сертюрнера изучение алкалоидов пошло в гору, и в 1820-х годах более известные ученые начали серьезно работать с морфием. Одна старая немецкая фармацевтическая фирма стала специалистом по его массовому производству. Возможно, вы слышали о компании Merck. Сейчас она производит множество лекарств, но морфин был тем фундаментом, на котором строилась ее империя.
Способность разделять сырые материалы, очищать и изучать их активные вещества послужила толчком к развитию новой науки – органической химии, науки о молекулах жизни. Органическая химия и производство лекарств развивались параллельно. На протяжении XIX века разные исследователи продолжили разбирать опиумный коктейль, очищая другие алкалоиды, содержащиеся в сыром веществе. И алкалоидов было очень много. Кодеин, выделенный в 1832 году, оказался менее эффективен при обезболивании, но также склонен вызывать зависимость; сейчас мы знаем его в основном по использованию в сиропах от кашля[1]. Затем появились тебаин, носкапин, папаверин, нарцеин – список алкалоидов опиума удлинялся. По мере того как химики становились все более искусными, из других растений, таких как кока, табак, кофе, стрихнин, хинин, атропин, были выделены и другие алкалоиды – кокаин, никотин, кофеин, nux vomica и кора хинного дерева. Список алкалоидов рос. Все они были химически родственными, активно воздействовали на организм и были горьки на вкус.
Но первым был морфин. Он быстро заменил опиум в медицине. Его можно было изготавливать в соответствии со стандартами и нормами, что позволяло более точно выбирать дозировку и давало врачам лучший инструмент для лечения своих пациентов. Это болеутоляющее было сильнее опиума, и оно стало основным средством в аптеках госпиталей и в сумках врачей. Его единственным недостатком было то, что в первые годы его приходилось принимать либо через рот, либо через покрытые воском суппозитории, что замедляло его действие и делало результаты более вариативными. Даже приняв его в жидкой форме, пациенты должны были ждать, пока препарат подействует, и эффект нарастал постепенно, что усложняло корректировку доз. Врачи хотели найти лучший способ введения морфина в организм.
Они пробовали измельчать его в порошок и давать пациентам вдыхать его, но это слишком часто вызывало тошноту. Они пробовали наносить его на кожу, но это приводило к образованию волдырей. Пробовали вводить его под кожу, используя щепки или иглы для введения маленьких шариков лекарства в небольшие разрезы, но контролировать дозу было слишком сложно.
Ответ пришел в 1841 году, когда французский хирург по имени Шарль-Габриэль Правас ввел в медицину новый инструмент. Правас искал способ лечения варикозного расширения вен и решил, что помочь может использование лекарств, замедляющих свертывание крови. Проблема заключалась в том, что препараты, которые он хотел использовать, при приеме через рот разрушались в желудке. Ему нужен был способ доставить их непосредственно в вены. Поэтому он попросил местного мастера изготовить полую иглу из платины, а к игле прикрепил маленький серебряный поршень. Идея заключалась в том, чтобы зарядить в поршень лекарство, вставить иглу в вену, а затем ввести лекарство.
Он сделал первый шприц. С его помощью Правас мог набрать точно отмеренное количество лекарства и ввести его через кожу напрямую в организм, минуя желудок и кишечник, ускоряя действие препарата и доставляя большее его количество туда, куда нужно. Правас носил свой прибор в кармане цилиндра с шелковой подкладкой. И его изобретение, «Правас», как его часто называли, быстро стало хитом среди врачей. Оно дало врачам новый критически важный способ более быстрой и точной доставки лекарств.
«Правас» идеально подходил для морфия. При введении лекарства непосредственно в тело обратить агонию в спокойствие получалось за несколько секунд. Когда пациент корчился от боли, медсестра могла достать шприц с морфием и сказать: «Сейчас вас укусит комарик». Врачи получили возможность проводить более точные исследования.
Конечно, это не сработало. Морфий был, по сути, тем же наркотиком, что и опиум, только сильнее. В лучшем случае он заменял опиум, а не лечил от зависимости. Прием морфия с помощью «Праваса» обеспечивал зависимым получение более сильного и быстрого наркотика. Соответственно, опасность аддикции возрастала.
В период Гражданской войны в США, в 1860-х годах, морфий стал основным лекарством на поле боя: его вводили солдатам для облегчения боли от ран и для лечения дизентерии и малярии, свирепствовавших в военных лагерях. Домашние сады как на Севере, так и на Юге охватило пламя маковых плантаций – граждане патриотично выращивали опиум для своих войск, сырье перерабатывалось в морфий и отправлялось на фронт. Были выданы миллионы доз. Тысячи ветеранов с пожизненными увечьями: с оторванными конечностями, раздробленными костями, сломленные духом, после окончания войны учились пользоваться шприцами для самостоятельного введения морфия.
В результате возникла волна зависимости, которую назвали «армейской болезнью». Благодаря морфию в 1870-х и 1880-х годах потребление опиатов на душу населения утроилось, создав первый в Америке опиоидный кризис. Любой мог достать морфий и шприц для его введения; они продавались по почте и без рецепта в аптеках. По мере расширения медицинского применения морфия: в хирургии, при несчастных случаях, практически при любом заболевании или травме – росло и число пациентов, зависимых от этого препарата. Ученые назвали новую эпидемию морфинизмом и изо всех сил старались найти способы контролировать ее.
Опиоидный кризис 1880-х годов очень похож на опиоидный кризис сегодняшнего дня не только темпами роста числа употребляющих, но и общественной реакцией. Сначала врачи и государственные чиновники пытались применять «мягкие» подходы, позиционируя проблему как менее серьезную, чем, скажем, алкоголизм; умеренно рекомендовали наркотики, искали лучшие способы облегчить состояние пациентов; даже экспериментировали с муниципальными наркологическими клиниками, где зависимые от опиатов могли получать поддерживающие дозы. Наркозависимые тоже не остались в стороне. Хотя опиаты были важной статьей дохода для многих аптек, некоторые решили их вообще не продавать. «Жадный преступник продаст вам морфий или кокаин, – гласила надпись на одной нью-йоркской аптеке, добавляя: – Мы не из таких».
Но есть и различия. Сегодняшние потребители опиума – это, скорее, представители низшего класса, либо наркоманы из больших городов, либо неблагонадежные белые жители сельской местности. Но в 1880-х годах морфинисты (за исключением ветеранов) были в основном представителями среднего и высшего классов, специалистами и бизнесменами, которые когда-то испытывали боль и которых врачи научили самостоятельно вводить себе наркотик. Сами врачи были одними из наиболее преданных потребителей морфия; по одной из оценок 1885 года, до трети врачей в Нью-Йорке были зависимыми.
Во многих отношениях морфий был препаратом для женщин. Он был рекомендован для лечения самых разных женских проблем – от менструальных спазмов и истерии (что в то время было общим термином для обозначения практически любой психологической проблемы, от которой страдает женщина) до депрессии (или, в тогдашних терминах, меланхолии). Поразительно, что на протяжении 1800-х годов большинство потребителей морфия и лауданума в Соединенных Штатах составляли женщины.
В ту эпоху морфий заменил лауданум для многих больных из высших слоев общества – для стареющих незамужних тетушек и страдающих подагрой бабушек, которые, бывало, удалялись в свои комнаты, жалуясь на чудовищную усталость или нервы и находили утешение в «Правасе». Как отметил один историк, в 1870-х годах «типичный зависимый южанин был женского пола, белым, достаточно обеспеченным и пристрастившимся из-за медицинского назначения». Незадолго до Первой мировой войны существовала даже недолговечная мода на особый уход за роженицами, который врачи называли «сумеречный сон». Врачи давали роженицам комбинацию морфия и препарата против укачивания, обещая им безболезненные роды. Позже выяснилось, что эта методика не столько заглушала боль, сколько стирала все воспоминания о ней. Некоторые женщины так кричали во время «сумеречного сна», что их приходилось помещать в звуконепроницаемые комнаты. Но когда они просыпались с ребенком на руках, они благодарили своих врачей. Они забывали об этом опыте. В крупных городах возникали ассоциации «сумеречного сна».
Медицинское назначение часто становилось стартовой точкой зависимости от морфия, но медицина не могла избавить пациентов от этой привычки. Врачи начала XX века, все более обеспокоенные проблемой морфинизма, мягко поощряли своих пациентов постепенно снижать дозы. В остальном помочь они были не в состоянии.
Понятие зависимости, как физической, так и психологической, не было хорошо изучено, ее механизмы оставались неизвестными, и лечение часто велось по усмотрению пациента. У большинства зависимых были деньги; если они хотели бросить, они могли позволить себе пребывание в одном из многочисленных частных лечебных центров и санаториев, появившихся в крупных городах, – прототипе того, что сегодня называется центром реабилитации наркоманов. Здесь они могли отдохнуть от своей привычки. Но мало что мешало им снова начать.
Для производителей лекарств и морфий, и лекарства от морфинизма были способом заработать деньги. Наркотики и их производство были легким видом бизнеса, свободным почти от всякого юридического надзора. Практически любой мог выпустить безрецептурное средство, обещающее вылечить все и вся, включая морфинизм. Многие из этих лекарств были бесполезной мешаниной безобидных трав с опасными дозами алкоголя. А другие содержали непосредственно опиум или морфий и были лекарствами, продлевавшими болезнь.
Благодаря морфию старые проблемы, связанные с опиумом, выглядят нелепо. В эпоху романтизма любители лауданума обычно начинали с одной двойной унции лекарства в день (примерно полрюмки большинства препаратов). Это количество опиума было равно примерно одной крупинке морфия. Серьезно пристрастившиеся потребители лауданума могли употребить до пяти или шести таких рюмок в день – около шести крупинок морфия. В отличие от этого, опытный морфинист 1880-х годов мог употребить до 40 крупинок в день.
Такие дозы могли убить новичка. И это еще одна проблема: морфий может быть убийцей. Это средство с так называемым узким терапевтическим окном – небольшим диапазоном доз, в которых оно эффективно. Ввести слишком мало – и боль остается невыносимой. Слишком много – и пациент перестает дышать. Поскольку необходимая доза очень близка к летальной, слишком просто достичь передозировки. И накануне 1900 года она случалась с потребителями морфия все чаще и чаще.
К концу XIX века морфий, по некоторым оценкам, стал самым популярным способом самоубийства среди женщин, а у мужчин уступал лишь огнестрельному оружию. В течение десятилетий он также был популярным средством убийства – организовать жертве передозировку морфием было легко, дешево, выявить отравление было практически невозможно (первый хороший тест на содержание морфия в крови или моче был разработан только в 1930-х годах). К 1860 году предполагалось, что опиум и морфий являются причиной трети всех отравлений в США.
Трагические истории о морфии, подобные этой, пользовались большим спросом в газетах. В 1890-х годах юная дочь Эберхарда Захера, уважаемого венского профессора и эксперта по женским болезням, забеременела вне брака. Эта девушка пострадала от подпольного аборта, оставившего ей мучительные боли. Поэтому отец начал давать ей морфий, и она стала наркоманкой. Он винил себя. Что произошло дальше, не очень понятно, но от этого не становится легче. Запертый в ловушке между скандалом, болями дочери и собственным отчаянием, в 1891 году Захер зашел на свои склады медикаментов и взял иглу. Спустя несколько часов они с дочерью были найдены умершими от передозировки морфием. Возможно, ее смерть была случайностью, возможно, это было спланированным убийством и самоубийством – точно узнать невозможно. Эти новости шокировали всю Вену и привели к требованиям ввести регулирование употребления морфия в Габсбургской монархии. Но ничего не было предпринято официально. Казалось, тут мало чем поможешь.
Однако к тому времени, когда на смену XIX веку пришел XX, бездействие уже не представлялось возможным. Было слишком много самоубийств, слишком много несчастных случаев, слишком много убийств, слишком много жизней, потерянных из-за зависимости. Нужно было что-то делать. Должно быть что-то – новое средство, новое чудо из лаборатории, – что могло бы устранить весь ущерб. Поэтому ученые бросились на поиски более безвредного препарата, который снимал бы боль, но не приводил к привыканию и смерти. Так начался столетний научный поиск более безопасных опиатов, не вызывающих привыкания.
Вторая попытка велась в рамках закона. Правительственные чиновники осознали, что опиаты необходимо контролировать. В результате возник вихрь из нормативных актов, войн с лекарствами, демонизации и криминализации как лекарств, так и их потребителей, и 100 лет попыток решить проблему с помощью государственных мер.
Если бы мне пришлось выбрать одно средство, повлиявшее на историю медицины и лекарств, то это был бы опиум. И не только из-за его силы и его глубокого следа в истории.
Вы не получите хорошее без плохого. Каждое научное открытие – это обоюдоострый меч, выгоды неизбежно связаны с рисками: и физическими, и психологическими. Люди часто хватаются за преимущества и предпочитают иметь дело с недостатками лишь в будущем. Конечно, так случилось и с растением радости, как его называли, – с опиумом.
Глава 2
Монстр для леди Мэри
Мэри Пьерпонт была волевой, привлекательной и влюбленной в книги девочкой. С самого начала ей повезло вдвойне: рожденная в конце XVII века в среде титулованной аристократии и потому богатая, она принадлежала к семье, преданной знаниям в той же мере, что и своему статусу. Ее прапрадедушка содействовал основанию первой в мире научной организации, Королевского общества, за три десятилетия до рождения Мэри. Дом их семьи украшала одна из самых обширных и превосходных частных библиотек в мире. Ее отец заседал в парламенте. Детство ее прошло как в сказке: в изысканных домах, с остроумнейшими гостями и бо́льшими, чем у большинства женщин ее времени, возможностями образования. И Мэри, ставшая очаровательной женщиной, известная своими красивыми глазами и многообещающими брачными перспективами, воспользовалась этими возможностями. Она была умна и знала это, и семья развивала ее ум. Еще подростком она вдоль и поперек прочитала всю семейную библиотеку, самостоятельно выучила латынь, сочиняла стихи и вела переписку с епископами.
Но она хотела большего. Она была полна решимости стать исключением из исключений – писательницей. Она терпеть не могла, когда ей говорили, что делать, и защищала свою независимость, поэтому, когда отец попытался устроить ей свадьбу против ее желания, она порвала с тщательно подобранным женихом и сбежала с тем, кого выбрала сама – с Эдвардом Уортли-Монтегю, внуком герцога Сэндвического. Их скандальный союз стал главной темой сезона в высшем обществе. Но ведь все могло быть и хуже! Монтегю, по крайней мере, происходил из хорошей семьи. И у него были амбиции войти в правительство.
Мэри начала публиковать свои работы, и несколько ее стихотворений привлекли внимание читателей. Ее остроумие могло кусаться: некоторые стихи были столь язвительными и так явно метили в представителей ее социального слоя, что она решила распространять их без своей подписи.
Но потом пришел Пятнистый Монстр.
Сначала он забрал брата Мэри. Ему было 20, он был ее любимчиком. Болезнь нанесла удар внезапно: он слег в агонии, боли и жаре, был ужасно обезображен. Через несколько дней он умер.
Болезнь носила название «оспа» (англ. small pox, в отличие от great pox – сифилиса). Она стала частью повседневности Англии и большей части мира тех дней, убийцей, унесшим наибольшее число жизней в эту эпоху, ее эпидемия распространялась как пожар, убивая больше молодых, чем старых. В первый день или два оспу легко было принять за обычный грипп: состояние чуть неприятнее, чем просто головная боль и небольшая температура. Потом становилось хуже, пульс учащался, пациент обмякал от высокой температуры, начинались запор, рвота и неутолимая жажда. Спустя несколько дней на коже появлялась зудящая сыпь – маленькие розовые точки, темневшие и врезавшиеся глубже, развивающиеся в зловонные пустулы, которые хотелось расчесывать. Иногда появлялось несколько десятков пустул на груди и спине. Иногда их были тысячи, и кожа пациента – губы, рот, шея, ноздри, глаза и половые органы – превращалась в сплошной сгорающий в агонии ковер из пустул и зудящих волдырей. Тело реагировало на это ростом температуры. Пациенты опухали, их кожа раздувалась и растягивалась так сильно, что и лиц становилось не узнать. Нос и горло могли так разбухнуть, что дыхательные пути закрывались, начиналось удушье. Пустулы наполнялись и легко лопались, прорываясь на постельное белье и оставляя толстый слой зловонного желтого гноя. Покой уже был невозможен.
Некоторые врачи думали, что лучшим лечением было выгнать яд из организма вместе с потом, поэтому они закутывали больных в одеяла и затапливали печи. Но это не помогало. Другие делали все наоборот, оборачивая пациентов холодными мокрыми простынями, и бросались открывать окна. Это тоже не работало, как и кровопускания, чистки, слабительное, вызывание рвоты и другие стандартные медицинские операции тех времен. Ничего не помогало.
Никто не знал, что делать, потому что в начале 1700-х годов причина болезни оставалась неизвестной. В конце концов, все, что было возможно, – это облегчить страдания, поддержать встревоженные семьи и ждать. Через несколько дней после появления пустул происходило одно из двух. Примерно в четверти случаев болезнь прогрессировала и пациент умирал. Но остальные начинали чувствовать себя лучше и сбрасывали оковы оспы, лихорадка спадала, пустулы становились сухими и отслаивались. После нескольких дней или недель восстановления они были способны, шатаясь, ходить по комнате и возвращались в мир людей.
Живыми, но заклейменными. Некоторых своих жертв оспа ослепляла, а многих обезображивала.
Считается, что мода на вуали, плотный макияж и фальшивые родинки возникла как способ скрыть последствия болезни. Некоторое время среди женщин было популярно приклеивать к худшим шрамам кусочки ткани в виде крестов и звезд.
И так продолжалось веками. Оспа была чрезвычайно заразной; сегодня мы знаем, что ее можно было подцепить, вдохнув частичку отслоившейся кожи, притронувшись к пустулам или к одежде пациента. Если оспа приходила в город во времена Мэри Монтегю, лучше было уехать в свой загородный дом. В отличие от других смертельных болезней той эпохи (таких как холера, которая обычно ограничивалась более бедными кварталами города), оспа не различала богатых и бедных. Она одинаково бушевала во дворцах и трущобах, убивая королей так же легко, как простолюдинов. Она остается чемпионом среди заразных болезней, величайшим инфекционным убийцей, с каким когда-либо встречалось человечество. В Европе она погубила больше жертв, чем чума, «…заполняя церковные дворы трупами, – как писал журналист в 1694 году, – держа в постоянном страхе всех, кого она еще не поразила, оставляя на тех, кого пощадила, отвратительные следы своей власти». Когда европейские исследователи и завоеватели принесли оспу с собой на территории, ее не знавшие, результат оказался разрушительным. Она стерла с лица Земли целые племена в Африке, убила большинство ацтеков и инков в Америке и затем двинулась вслед за европейцами, выкашивая большинство племен Северной Америки как что-то вроде биологического геноцида, расчистившего путь для белых первопроходцев. Во времена леди Мэри гибель аборигенов в Австралии только начиналась.
Это было своего рода благословением: выжившие могли безопасно ухаживать за страждущими, почти не опасаясь подхватить болезнь. Но никто не знал, почему так происходило, это была просто еще одна загадка таинственной эпохи. Почти всегда вопросы болезней, жизни и смерти оказывались выше человеческого понимания. Только Бог мог послать болезнь, и только Бог мог определить ее исход. Только Бог способен отделить живых от мертвых.
Удивительный факт: оспы больше нет. С 1970-х не было ни одного случая. В промежутке между эпохой леди Мэри и нашим временем мы как-то смогли стереть с лица Земли худшую болезнь человечества. Возможно, это величайшая победа медицины. И началась она с Мэри.
Спустя два года после трагической смерти брата леди Мэри Уортли Монтегю, жившая в Лондоне с мужем, быстро делавшим карьеру, слегла с температурой. Потом появились отметины. Врачи не сомневались, что это. Новая жертва оспы заразилась и прошла через все стадии болезни. Врачи не были оптимистичны – случай был серьезным. Болезнь затягивалась и становилась сильнее: леди трясло, у нее все зудело. Доктора посоветовали мужу готовиться к худшему.
Но Мэри было предопределено другое. Она прошла сквозь кризис и избавилась от оспы. Ресницы исчезли. Кожа вокруг ее прекрасных глаз покраснела, шелушилась и оставалась такой до конца ее жизни, что сделало ее взгляд свирепым. Когда-то гладкая кожа была изуродована отметинами и рубцами. Но она не ослепла, как многие другие жертвы. И дух ее остался несломленным.
Но леди Мэри нельзя назвать обычной женщиной. Силы вернулись, любопытство к этой странной далекой стране было сильным, и она не могла пропустить приключение. Она настояла на том, чтобы поехать с мужем и взять с собой сына.
Так начался путь длиной в несколько месяцев через всю Европу в экзотические земли Востока. В дороге леди Мэри написала серию выдающихся писем, изображающих края, которые они увидели. Она была более откровенна и наблюдательна, чем большинство авторов того времени; опубликованные впоследствии, ее письма стала классикой ранней литературы о путешествиях. Это тоже могло быть частью ее плана: поездка в Османскую империю давала шанс сделать карьеру писательницы.
Обосновавшись в европейской части Константинополя с мужем, весь день проводившим в посольстве, леди Мэри начала изучать все, что только можно, об этом странном мусульманском мире. Особенно ее интересовала жизнь женщин. Европейцы воспринимали турок скорее как варваров из прошлого, держащих рабов, заключающих женщин в гаремы, обезглавливающих неверных и целыми днями завывающих о своей религии с вершин башен. Как будто турки все еще жили в Средневековье.
Леди Мэри пришла к другому выводу. В качестве жены посла она могла дружить с выдающимися женщинами города, элегантными представительницами знати, которые дали ей беспрецедентную возможность посещать их дома, купальни, знакомиться с их едой, обычаями и даже мыслями. Она стала понимать, что османская система – где женщины живут в полностью женских гаремах, отделены от мужчин в богослужениях и где им запрещена активная политическая деятельность – воспринималась самими женщинами скорее как особый род свободы, чем заключения. Новые подруги не казались Мэри запуганными или несчастными, они были культурными, умными, выглядели счастливыми, а также имели возможности, которые она и вообразить не могла… Да, бо́льшую часть своего времени они проводили среди других женщин, но внутри своего мира они были свободнее многих европеек, свободнее в своих мнениях и выражении себя. Они были умны и хорошо образованны. Она начала смотреть на них как на экспертов в опосредованном влиянии на власть. Эти женщины жили полной жизнью, хоть и очень отличающейся от жизни современных женщин, которые слишком много времени посвящают борьбе друг с другом за власть и внимание в мужском мире.
Их тела тоже были свободны. Они удивлялись «броне», которую носила леди Мэри, ее тяжелым платьям, жестким шнуровкам и корсетам; а она удивлялась повседневной наготе в их купальнях.
Она выяснила и описала это в своем письме 1717 года: «Я собираюсь рассказать тебе нечто, что заставит тебя пожелать оказаться здесь. Оспа, столь роковая, столько распространенная среди нас, здесь полностью безвредна благодаря изобретению приживления, как они это называют. Есть множество старых женщин, работа которых выполнять эту операцию каждую осень, в сентябре, когда утихает самая жара. Люди посылают узнать, если ли в чьей-либо семье случаи оспы; они устраивают вечеринки в честь этого, и когда встречаются (обычно по 15 или 16 человек), приходит старая женщина со скорлупой ореха, наполненной отборными образцами оспы, и она спрашивает, какую вену вы хотели бы открыть. Она тут же прокалывает ее большой иглой и перевязывает ранку, закрепляя кусочек пустой скорлупы… Дети и молодые пациенты остаток дня играют вместе, отлично себя чувствуя до восьми вечера. Потом их начинает одолевать жар, и они проводят два, иногда три дня в постели. Иногда на лицах возникают 20–30 точек, которые никогда не превращаются в оспины, и через восемь дней привитые чувствуют себя так же хорошо, как до болезни… Не было случая, чтобы кто-то из них умер, и ты можешь быть уверен, что я удовлетворена убедительностью этого эксперимента…»
«Приживление» – одно из первых западных упоминаний того, что сегодня мы называем прививкой. Описание технологии, данное леди Мэри, было точным, за исключением употребления слова «вены»: скорее всего, это говорит об отсутствии у нее медицинских знаний.