Тимоте де Фомбель
Альма. Ветер крепчает

7. Это ветер

Под занавески сочится дневной свет. Капитан Гардель неподвижно стоит в каюте напротив двери. Он задумчиво разглядывает висящий крючок.

– Боже.

Не разлепив до конца левый глаз, он пожёвывает язык, будто катает во рту леденец.

– Господи.

Гардель только проснулся. Он уверен, что вечером запирал дверь на крючок.

– Господи боже…

Он оборачивается проверить каюту, как вдруг в деревянную дверь трижды стучат со всей силы. Кто посмел?

Гардель распахивает дверь.

– Капитан…

На пороге стоит его старший помощник Вожеланд, весь белый. Из-за бессонной ночи, но главное – из-за того, что только что обнаружил.

– Капитан, взгляните скорее.

Гардель не шелохнулся.

– Взгляните… там, в вантах грот-мачты.

Капитан широким движением отодвигает Вожеланда и выходит из каюты. Миновав двенадцать ступеней, он поднимается на залитый солнцем ют. Пряча глаза под ладонью, он медленно привыкает к белому утреннему свету.

Вокруг него на палубе, верхом на реях или цепляясь за выбленки между вантами, три десятка матросов пристально глядят в небо. Они даже не заметили появления капитана. Гардель запрокидывает голову, ища глазами, на что они смотрят. И обнаруживает Жозефа, висящего в синей куртке на фоне белого неба, словно застывшая на конце троса капля.

Две чайки пролетели, едва не коснувшись его.

– Откуда он взялся? – бормочет капитан.

– Он тут и был.

– Я спрашиваю, откуда вы его выловили.

– Мы не вылавливали. Он сам так повис.

– Ногами вверх?

– Да.

– Кто он такой?

– Никто не знает. Ему лет тринадцать. Или четырнадцать.

– И что с того? – спрашивает капитан.

– Он лёгкий. Может, ветер дунул, – высказывает предположение матрос, которого товарищи тут же толкают в бока, чтобы помалкивал.

Капитан снова пожёвывает язык. Приложив правую ладонь ко лбу козырьком, он переводит взгляд выше. Смотрит, моргая, на вершину мачты и говорит:

– Позвать Пуссена.

Вожеланд оборачивается и кричит:

– Позвать Пуссена!

Слышно, как по толпе матросов проносится: «Пуссен!», «Пуссен!».

Кто-то свешивается в люк, ведущий на нижнюю палубу, и тоже кричит:

– Пуссен!

Потом поднимает голову и сообщает:

– Он идёт.

Паренёк вверху, кажется, спокоен. Он висит вниз головой и улыбается, когда рядом пролетает птица. Иногда стряхивает с куртки невидимое перо.

Наконец из люка показывается голова Пуссена. Он вылезает на палубу. Роста Пуссен небольшого, но каждое плечо у него как пузатая бочка, а в ухватистых руках запросто поместится пара кур из тех, что клюют что-то на корме. Направляясь к капитану, он бросает один беглый взгляд на подвешенного за ноги мальчика и второй – на верхушку мачты.

Похоже, увиденное не удивило Жака Пуссена. За свою плотницкую жизнь он чего только не повидал. Однажды на голландском судне сорвало парус, а вместе с ним улетел юнга, повиснув на одном канате. Малец два дня летел за кораблём как воздушный змей, пока ветер не стих.

Когда на памяти десятки таких случаев, вид болтающегося между вант паренька не слишком впечатляет.

– Что стряслось там наверху? – спрашивает капитан Пуссена.

– Стеньга упала. Наверное, лопнул трос.

– И по-вашему, это обычное дело? – продолжает Гардель.

– В шторм, когда волны лезут выше птиц, такое может случиться…

– Но?

– Но в августе, в защищённом порту, когда вода плоская, как ломоть ветчины, такое невозможно.

Гардель поднял бровь.

– Как ломоть ветчины?

– Да.

– Невозможно?

– Да.

– Но это случилось.

– Действительно.

Он оглядывает Пуссена, который спокойно пожимает своими борцовскими плечами.

– Скажите, Пуссен, – продолжает капитан, – если вы не в состоянии предотвратить то, чего случиться не может, что мне ждать от вас, когда случится всё то, чего не может не случиться?

Пуссен, скрестив руки, молчит. Гардель резюмирует:

– Словом, можете мне объяснить, на что вы вообще нужны?

– Ни на что, – отвечает плотник. – Прямо сейчас я вам совершенно ни на что не нужен.

– Как, простите?

– Я прибыл вчера. Ночь я провёл в трюме, закрепляя бочки с солёным мясом, чтобы они не укатывались. Но это всё. Напомню, что мой товарищ по ремеслу Бассомпьер, спустивший этот корабль на воду в Ла-Рошели, перед самым отплытием скоропостижно погиб вместе со своим подмастерьем, и то, что вы вчера нашли меня в Лиссабоне ему на замену, – это чудо.

– Чудо?

– Чудо, – скромно повторяет Пуссен.

– Чудо?

– Притом настолько удивительное, капитан, что я бы на вашем месте заподозрил неладное.

Гардель хмыкает. Этот человек только взошёл на корабль, а уже его раздражает. Он бы выкинул его за борт прямо в порту, зашив в рубашку вместе с парой двенадцатифунтовых ядер.

Но он знает, что хороший плотник – самый ценный человек на борту. Посреди океана Гардель отдаст десять своих моряков за жизнь плотника. Потому что какой толк от образцовой команды и драгоценнейших товаров, если судно спит на дне морском, а между палуб гуляют косяки сардин да рыб-клоунов?

Старпом Вожеланд, следивший за Жозефом не отрываясь, всё силится понять. Он косит. С тех пор как один из блоков прилетел ему прямо в лицо, у него не хватает глаза. Летающие во время манёвров блоки так опасны, что их ласково прозвали вдоводелками.

– То есть получается, что мальчик шлялся по палубе и зацепился ногами за шкот от грота в тот самый миг, когда стеньга свалилась с верха мачты?

– Всего-навсего, – отвечает Пуссен.

– Невероятно, – говорит Вожеланд.

– Да, невероятно, так я и сказал.

– Уберите его, – велит Гардель.

Вожеланд вздрагивает. В каком смысле убрать?

– Я сказал: уберите его с этой мачты. И бросьте портовой полиции, чтоб его на кнехт намотало! Не люблю шатунов. И все за работу.

Вот что беспокоит Гарделя. Стоянка в Лиссабоне затянулась. Они и так потеряли три дня в Ла-Рошели из-за той странной смерти плотника Бассомпьера с подмастерьем. Капитан опасается бегства матросов. Пока они не отошли от берегов Европы, некоторые из них ещё могут бросить его втихую. Он набирал их по одному, со всеми возможными уловками. Нельзя, чтобы они разбежались.

– Поторапливайтесь, Вожеланд. Мы отчаливаем.

Пуссен, поклонившись, уходит.

В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.

Гардель застывает.

Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.

Высокий матрос подбежал взглянуть.

Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:

– Что там такое?

Молчание.

– Это часы капитана!

Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.

– Что он сказал? – спрашивает он.

– Это ваши часы, капитан.

Но матрос поправляет:

– Были ваши часы!

То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.

Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.

Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.

Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.

Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.

На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят его обстоятельно, будто на короткий миг тоже чувствуют себя хозяевами: «Бриллианты».

Да, похоже, что по доскам палубы перед Гарделем рассыпались бриллианты.

С каждым повторённым словом моряки подходят на шаг ближе к мешочку и сверкающим камешкам-брызгам.

Гардель бросается на пол. Он начинает собирать своё сокровище. Экипаж отступает. Никто ещё не видел Лазаря Бартоломея Гарделя в такой позе. Стоя на четвереньках, уткнувшись носом в палубу, он собирает разбросанные камни, один за другим. Видны только седой пучок смятых на затылке волос и полы камзола, подметающие доски. Он всё пересчитывает своё богатство в бархатном мешочке. И наконец встаёт, красный и потный. Он бормочет:

– Это моё. Он взял их у меня, но они мои.

Тут Гардель замечает устремлённые на него взгляды. Что-то в его моряках изменилось. Он чувствует, как там, где раньше был лишь страх, рождаются отвращение и зависть.

Сам не свой, Гардель приказывает:

– Подготовить судно, мы отчаливаем.

Подходит Вожеланд.

– Мы не отдаём мальчишку полиции?

– Нет. Заприте его на корме.

– Мы берём его с собой? Я думал, вы собирались никогда больше не брать юнгу на борт, – говорит Вожеланд, пока остальные наконец расходятся.

Гардель отвечает не сразу. Он стискивает зубы.

Действительно, он уже давно не нанимает на корабль детей. Но не из этических соображений и не из милосердия. Просто он заметил, что на подходе к Африке юнги заболевают и больше ни на что не годятся. Притом мальцы эти чудовищно живучие, они не умирают. А потому дорого обходятся в пересчёте на пресную воду и гороховый суп. Старые матросы, когда схватят лихорадку, по крайней мере мрут поскорее, чтобы не доставлять хлопот.

– Так что, капитан? Вы его оставите?

– Кто вам сказал, что я его оставлю? Я только велел запереть его под моей каютой. Поторапливайтесь, Вожеланд, пора сниматься с якоря.

Он поднимает взгляд на вдруг пробежавшие по небу облачка.

– И это не я приказываю – это ветер.

8. Пахнет кладом

Если смотреть сзади, своим балкончиком и фонарём «Нежная Амелия» напоминает не корабль, а скорее постоялый двор на воде. Это её корма. Вся она светлая и изысканная. Высокие окна капитанской каюты, деревянные буквы названия судна, выкрашенные красным. Между окон с крестовинами вырезаны ложные колонны. Так и ищешь глазами горшочки с настурциями и геранями или развешенное на балконе бельё.

Но прямо под теми покоями замечаешь два других окошка с закрытыми ставнями. В каждом ставне вырезано по дырке с игральную карту: это отдушины в мрачной комнатушке прямо под капитанским полом. Однако из-за августовского зноя ни глотка свежего воздуха через них не залетает. Всё равно что в мышиную норку из печи булочника. Но в то утро Жозеф, запертый на два замка, по крайней мере может прижаться к ним ухом или глазом, чтобы понять, что творится на борту.

Его бросили сюда. Отобрав куртку, жилет и рубашку. Он прислоняется голым плечом к решётке окна и слушает гул судна.

Поначалу доносятся крики чинящих мачту матросов, стук мушкелей, шум от загружаемых бочек с водой, тюков тканей, свежих припасов. Сквозь щели в досках Жозеф чувствует запах скверного табака, только что купленного мешками на бразильских судах, идущих через Лиссабон. Он представляет, как наверху идут последние приготовления, как марсовые кричат от натуги, взобравшись на мачты и реи и ставя паруса. Как скрипят блоки, когда поднимают за кормой маленькую шлюпку. Жозеф даже видел, как её тень скользнула по ставням. Теперь, должно быть, намокшее днище покачивается над фонарём и с него капает вода.

Наконец раздаются два слова. Те, с которых всё начинается:

– Отдать швартовы!

Тут Жозеф чувствует, как корабль трогается с места. Как он медленно отходит от пристани. Он прижался глазом к дырке, чтобы видеть, как удаляется берег. Жозеф замечает толпы рыбацких судов, снующих в устье реки, потом вода темнеет и синеет разом: океан! Он смог протиснуть в дырку ладонь и поймать чуть-чуть брызг. И только тогда – убедившись, что он в пути, слизнув с пальцев морскую соль, – он наконец спокойно ложится на пол и засыпает.

– Ну? И что мы с тобой будем делать?

Ставни распахнуты. Капитан Гардель сидит перед ним на сундуке. Он смотрит на только разлепившего глаза мальчишку.

– А? Что теперь с тобой делать? – повторяет Гардель, смакуя слова.

Жозеф приходит в себя. Он не понимает, долго ли спал, но точно знает, что всё решится в ближайшие секунды.

– Где моя куртка? – спрашивает он сонно. – Куда вы положили мои вещи?

Гардель улыбается:

– Они тебе больше не понадобятся.

– Почему? Куда мы направляемся?

Улыбка капитана даёт трещину. Гардель не привык, что его не боятся. Это ему странно. Малыш ещё не знает, что его ждёт.

– Не повезло тебе… – говорит капитан. – Нынче ночью ты вошёл не в ту каюту.

– Семнадцать бриллиантов и золотые часы. По-моему, каюта была что надо. Грех жаловаться. В других, кроме обкусанных трубок, ничего не найдёшь.

Не будь на окнах решётки, Гардель уже выкинул бы его за борт. Однако он решил дождаться морей потеплее, чтобы закатить акулам пир.

– Дайте мою синюю куртку, – бормочет Жозеф, как капризный ребёнок.

– Забудь о ней. С твоим блошиным ростом она никому на борту не налезет. Будут пушку ей забивать. Ты плавать умеешь?

– Настоящие моряки не умеют плавать, – говорит Жозеф. – Плохая примета. Верните мне куртку. Она мне важна как память. А часы я могу отработать.

– Раньше, чем лет через двадцать, не расплатишься.

– Я не спешу. Дел у меня никаких. Только верните куртку. Говорю, она у меня памятная.

Повторяя эти слова, Жозеф видит, как на какой-то миг во взгляде капитана мелькает искорка любопытства. У Гарделя только что родилась одна мысль. Он встаёт с сундука, подходит на пару шагов к сидящему на полу Жозефу, чтобы разглядеть получше.

– Значит, памятная… – задумчиво произносит Гардель.

Он разворачивается. Жозеф слышит, как удаляются его шаги и как закрываются дверь и три задвижки.

Поднявшись на ют, капитан подходит к штурвалу. Двум мужчинам приходится держать его обеими руками, чтобы не терять курс. Массивный компас перед ними показывает, что идут они на юго-запад. Ветер сильный. Волны высокие. Гардель любит, когда корабль ложится на борт и от его скорости на море встаёт белая пена. На спуске с волны рулевые борются против ветра изо всех сил, а затем ставят штурвал прямо, взбираясь на следующий гребень. Иногда палубу захлёстывают брызги, пугая несчастных, привязанных к курятникам на корме поросят, у которых морская болезнь.

Вожеланд, старпом, закончил руководить постановкой нижних парусов. Гардель знает, что в подобном плавании главное – скорость. Чем короче оно будет, тем выгоднее. Экипаж, товары, припасы и сам корабль – со временем всё приходит в негодность. Даже капитан не вечен. Каждый минувший день – потеря в деньгах. Лазарь Гардель сделал себе имя на скорости.

Три месяца тому назад Фердинан Бассак, самый богатый купец в Ла-Рошели, в четвёртый раз нанимал его капитаном на один из своих кораблей, и договор они подписывали в особняке Бассаков на улице Эскаль – в большом красивом доме судовладельца.

Был воскресный день. На письменном столе рядом с договором лежало стальное перо. С верхних этажей доносились звуки фортепиано. Помешивая в чашке шоколад, Бассак спросил:

– В чём ваш секрет, капитан?

– Мой секрет?

– Последнее плавание заняло у вас всего тринадцать месяцев, включая все стоянки на африканском побережье и на наших островах… И притом выходили вы из Амстердама.

Гардель чуть выждал и ответил доверительным тоном:

– Я знаю, что замедляет суда, господин Бассак… Нужно лишь не брать с собой на борт ни грамма.

– Ни грамма чего, Гардель?

Капитан выдержал паузу. Ангелик, юный счетовод судовладельца, стоял в сторонке. Синица примостилась на открытом окне. В него струился тёплый майский воздух с ароматами сирени и песочного печенья из кухонь.

– Ни грамма чего? – повторил Бассак в нетерпении.

– Кое-чего, что опаснее крыс и жучков, точащих корпус судна. Страшная напасть! Которую нужно давить на корню, едва заметишь.

– И это?.. – подхватил Бассак. – Это?..

– Сострадание, – процедил Гардель сквозь зубы.

Счетовод Ангелик вздрогнул в углу. Синица вспорхнула и улетела. Даже у Фердинана Бассака пробежал по спине холодок. Он оглянулся на дверь, видневшуюся среди книжных шкафов, боясь, как бы его дорогая дочь, посетитель, горничная или любая другая живая душа не услышала этих слов, таких чуждых его уютному кабинету, благоуханию сада и всем расставленным на полках книгам человеколюбивых философов.

И всё же Бассак и его счетовод заставили себя посмеяться над этой остротой, однако Гардель не присоединился к ним. Лицо его хранило непроницаемость.

Тогда Фердинан Бассак дрожащей рукой притянул к себе последнюю страницу договора. И поставил на ней свои инициалы. Перо едва не прорвало бумагу.

Глядя на горизонт под парусами, капитан Гардель вспоминает серебряный кувшинчик, из которого тёк, пенясь и дымясь, горячий шоколад, и хруст разминаемого в чашке сахара… Думает о туфлях с бантами, о слишком белых руках Бассака, о лакеях в коридорах. Думает о дочери судовладельца, четырнадцатилетнем создании по имени Амелия, с которой он встретился на крыльце, когда она выходила. Он хотел поздороваться:

– Мадемуазель…

И помнит, как надменно прошуршала она платьем, проходя мимо и даже не кивнув.

Однажды Гардель сам станет судовладельцем. Будет снаряжать суда, не поднимаясь с кресла. Станет соперником Бассака и всех прочих. И обойдёт их всех. Двадцать лет он откладывает на это. Однако ему нужны ещё деньги. Много денег. Иногда, по ночам, он просыпается в поту от нетерпения.

Ну а пока что он – капитан «Нежной Амелии». Полноправный хозяин на борту на долгие месяцы. Прямо перед ним юноша спускается по мачте и спрыгивает на палубу. Гардель жестом останавливает его.

– Найди мне одежду мальчишки.

– Чью? – спрашивает запыхавшийся юноша.

– Лиссабонского воришки. Где его куртка с рубахой?

– Их выиграл в кости кок.

– А я говорю, принеси мне их немедленно!

Откуда это предчувствие? У некоторых есть особый нюх, отчего они сразу держат нос по ветру, едва где-то пахнёт кладом.

9. Тысячеглавый пират

Матроса, который удаляется от Гарделя, зовут Авель Простак. Ему девятнадцать. Он весь зарделся от оказанной ему чести: приказ от самого капитана! Дело в том, что Авель новенький на судне. Он никогда не заплывал дальше речки, в которой ловил в детстве шапкой лягушек. Он из тех, у кого в волосах ещё торчит солома.

Всю жизнь ему не везёт. Скудный домишко, в двенадцать лет – смерть родителей и продажа фермы за тысячу ливров, всякие глупости, в которых он искал утешения, и вот он безграмотный, без гроша в кармане, и единственная радость – старшие сёстры, которых он обожает и которые живут коровой и двумя козами на острове Ре, среди дюн.

Однако в последние дни жизнь его определённо меняется… Сначала эти господа в трактире «Красный кот», на рассвете. Их было двое, и они решили заплатить по его долгам за карты и выпивку, тогда как у него в карманах было пусто и трактирщик грозился упрятать его за решётку.

Чудо. Два господина, которые держат его за плечо и говорят с ним так ласково. Они ругают трактирщика за то, что тот не умеет распознать честного парня.

Говорят, что он, Простак, на вид крепкий малый. И они убеждены: его ждёт большое будущее.

– Это сразу видно… По взгляду. В тебе, мой мальчик, есть тяга к большему.

Ему только и нужно, что подписать вот тут, внизу. Они расплатятся за него, а ещё предложат работу, и он повидает дальние края…

– Разве ты, Авель Простак, не мечтал о странствиях?

Пусть он скорее подпишет, прямо здесь, и они угостят его ещё стаканчиком, чтобы отпраздновать его новую жизнь. Ведь теперь перед ним – все возможности.

Авель Простак подписывает. Он обнимает их, плача от умиления. Он нанят. Ему сразу же дают двадцать серебряных. Он слышит, как они звенят в кармане жилета при каждом шаге.

А через час он видит корабль, шире и выше церкви в его деревушке. Ещё совсем рано, но на пристани Ла-Рошели уже собрались зеваки посмотреть на судно. Простак не может поверить, что это великолепие – для него. Когда он поднимает глаза на три увитые тросами мачты, голова идёт кругом. Ему выдают гамак, который нужно подвесить в носовой части. И говорят, что до отправления два часа. Так скоро? У него не хватит времени проститься с сёстрами, но его убеждают: пусть он представит, с какой гордостью они встретят его после, когда он придёт с полными руками подарков…

И очень скоро «Нежная Амелия» выходит на простор кормой к солнцу, раздвигая сияющую утреннюю пену: точно дама в белом платье идёт через пшеничное поле.

Разумеется, весь переход от Ла-Рошели до Лиссабона Авель Простак проболел. Морской болезнью. Помирал от неё в Бискайском заливе. Отчего, вероятно, особенно много думал о сёстрах с их коровой, о двух козочках среди песчаных дюн. И потому так много сморкался, прячась в гамаке, подвешенном под баком. Но теперь они отчалили по-настоящему, всерьёз, и вот капитан уже доверил ему поручение.

Перед ним – все возможности.

Котёл для экипажа кипит на плите. Кок бросает в него капусту, рубя её на четвертинки мачете, прямо на руке. Он не в курсе, что вообще-то на корабле, несущемся во всю прыть по бурному морю. К нему подходит Авель Простак.

– Я по поручению капитана.

– Как тебя звать?

– Авель Простак.

Кок темнокожий. Говорит он со страшным английским акцентом. Когда он улыбается, щёки вдруг округляются, как у поющих лягушек в брачный сезон.

– Ты, Простак, из сухопутных?

– Из кого?

– Сухопутных.

– Да, это мой первый раз.

– «Красный кот» или «Альбатрос»?

– Что?

– Они тебя в «Красном коте» подобрали или в кабачке «Альбатрос»?

Простак улыбается, решив, что его история так хороша, что её уже пересказывают.

– В «Красном коте». Кто вам рассказал?

– А у меня первый раз был в «The Old Tower» в Ливерпуле, десять лет назад. На узкой улочке, где даже двум крысам не разойтись иначе, как друг по дружке.

Кок громко хохочет.

– Точно как ты: голова пустая, карманы не лучше.

Он откладывает мачете, вытирает мокрые руки и встаёт.

– Ну, Простак, меня зовут Кук.

Он протягивает ему правый локоть, как делают все повара мира, и Авель неловко пожимает его.

– Здравствуй, Кук.

Приветливый голос, английский акцент, открытый взгляд Кука… Из-за всего этого Авель Простак даже не понял, что́ ему только что объяснили: в Ла-Рошели он попался в ловушку и половину экипажа набирали так же, как его, – ловили на удочку лести, долгов и отчаяния. Ведь разве согласится кто по доброй воле на подобное плавание?

Кук разглядывает его.

– Так что тебе нужно?

– Капитан ищет одежду воришки, – объясняет Авель. – Она ему понадобилась.

– Зачем?

Авель пожимает плечами. Он понятия не имеет – просто выполняет приказ.

– Я выиграл её в кости у Роландо, – говорит Кук.

– Знаю. Я был там.

Кук делает вид, что раздумывает, но у него нет ни малейших сомнений в том, как придётся поступить. Он слишком хорошо знает капитана.

– Забирай, – говорит Кук. – Синий свёрток рядом с дровами, сбоку от котла.

Авель берёт ком одежды и суёт себе под мышку. Кук продолжает:

– В любом случае, я попытался в них втиснуться – бесполезно. Куртка если и налезет, то только как носок.

Авель взглядывает на кока и переспрашивает с улыбкой:

– Но…?

– Sock.

Кук улыбается в ответ. Он не толстый, но пухлый, как цыплёнок для воскресного ужина. Чтобы обернуть его фигуру целиком, понадобится три такие куртки.

– Погоди, парень. Ты куда?

– Иду к капитану.

Авель замер на месте. Кук преградил ему путь.

– А рыба?

– Какая рыба?

Тут Авель Простак чувствует, как под мышкой у него что-то ёрзает. Он разворачивает свёрток из одежды и видит двух дорад. Они так тёрлись чешуёй о куртку, что в ней теперь будто серебристое гнездо. Кук забирает рыбу. И рассовывает по карманам фартука.

– Это для хозяйского ужина. Надо пользоваться, пока есть свежее. Во время перехода почти не рыбачат. Через месяц мы все будем молиться, чтобы чайка упала в котёл, – глядишь, хоть мясо в супе появится.

Капитанскую каюту заполнил запах рыбы.

Гардель разложил на койке принесённую матросом одежду. Суконная рубаха, жилет и синяя куртка. Он только что обыскал карманы. Ничего.

Единственное, в жилетном – пробка, обмотанная нитками. В саму пробку воткнута игла. Гардель прохаживается по каюте. Однако он готов поклясться, что где-нибудь зашиты золотые. И этот моток ниток выглядит многообещающе.

Капитан щупает изнанку, подшитые края. Ткань плотная, почти как картон. Ни монет, ни жемчуга, ни драгоценностей в рукавах не зашито. Только всё будто пропахло рыбным базаром. Почему от всей его одежды так несёт свежим уловом?

Он в последний раз берёт куртку, распахивает перед окном двумя руками и вдыхает поглубже. Вот откуда этот запах. Ткань пропиталась морской водой. Даже видно, где белая чешуя налипла.

Гардель зарывается носом в воротник. И тут же округляет глаза. У правого плеча, где ткань намокла сильнее, начинают проступать мелкие чёрные пятна.

Тогда он берёт со стола бритвенное лезвие и принимается распарывать плечевой шов. Портняжная работа. Лазарь Гардель делал первые шаги на флоте ещё ребёнком, под началом матроса-парусника на королевской шхуне. И пока на верхней палубе убивали друг друга, он зашивал на нижней паруса. С тех времён он сохранил умение ловить ветер, чтоб тот надувал парус как надо, и управляться с бритвой.

Несколькими движениями Гардель распорол верх куртки. Вот он убирает подкладку. И глаза его вдруг светятся. Внутри плотной ткани спрятан сложенный пополам лист бумаги в чёрных пятнах.

Капитан берёт его в руки.

В тот миг он должен бы думать, что сейчас раскроет любовное письмо, завещание старика отца, адрес двоюродной сестры, которой нужно выслать вещи в случае смерти мальчика. Обычно в одежде моряков находят что-нибудь в этом духе. Но Лазарь Бартоломей Гардель хорошо себя знает. Если уж чутьё завело его так далеко, то явно не ради благочестивой картинки или портрета какой-нибудь девчушки.

Он раскрывает листок. Чернила немного поплыли. Они пропитали ткань куртки. Рукопись вполне разборчивая, но совершенно загадочная.

Гардель пожёвывает язык и прищуривается, чтобы лучше прочесть.

Примерно посередине белого листа – одинокий рисунок бычьей головы. Концы рогов почти соприкасаются. Четыре стрелки вокруг указывают север, юг, восток и запад. Роза ветров с головой быка. Только части света подписаны наоборот. Север смотрит вниз.

Из образованного рогами полукруга глядит странный череп.

Гардель озадаченно ворчит. Три строки в самом низу пострадали от морской воды.

В первой угадывается длинная череда полустёртых букв, из которых прочесть можно только последние:

…ET-NAV-REX

Прямо под ними – два английских слова: «Help yourself». Что означает: «Угощайтесь».

Третья строка сильно выцвела. Она напоминает подпись. Гардель подходит к окошку, в которое льётся ровный вечерний свет. И видит на бумаге имя, дерзкую подпись, украшенную затейливыми чёрными узорами: Люк де Лерн.

Ноги у Лазаря Бартоломея Гарделя подкашиваются.

Шатаясь, он идёт к нише с койкой. Садится на неё.

Листок в его руках дрожит.

В этой рукописи он разглядел одну из тех загадок, которые оставляют после себя исчезнувшие пираты. Тайный путь, ведущий к их добыче. Но подпись, на которую смотрят глаза Гарделя, принадлежит самому легендарному и самому богатому из них. Ещё много бессонных ночей это имя не даст Гарделю покоя: Люк де Лерн, тысячеглавый пират.