Тилли Коул
Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

– Хорошо.

Я провел ладонью по ее каштановым волосам:

– Ты такая красивая.

Румянец окрасил ее щеки. Я подался к ней, впился губами в ее рот и раздвинул языком ее губы. Поппи чуть слышно охнула и вцепилась в мои волосы.

Я не мог оторваться. Чем больше мы целовались, тем жарче становился ее рот. Мои руки скользили по ее голым рукам и опускались все ниже и ниже, к талии.

Поппи повернулась на спину, и моя ладонь скользнула по ее ноге. Я прижался еще теснее и потерся о нее. Поппи мотнула головой, со стоном оторвавшись от моих губ. Но я не остановился и продолжал целовать ее все настойчивее – в щеку, шею, плечо. Моя рука забралась под сорочку, и пальцы ритмично поглаживали мягкий низ ее живота. Она потянула меня за волосы и, развернувшись, обвила меня ногой. Я глухо застонал и, потянувшись, захватил ее рот. Наши языки столкнулись, и моя рука двинулась вверх.

Поппи разорвала поцелуй:

– Руне…

Я уронил голову, уткнувшись лицом в ложбинку между шеей и плечом и с трудом переводя дух. Желание было столь велико, что казалось, мне недостанет сил взять его под контроль и остановиться.

Поппи поглаживала меня по спине, и я попытался успокоиться, сосредоточившись на ритме ее пальцев.

Минута шла за минутой. Я лежал неподвижно, распластавшись на Поппи, вдыхая ее аромат, чувствуя под рукой ее мягкий живот.

– Руне? – прошептала она.

Я поднял голову.

Она тут же дотронулась до моей щеки.

– Малыш? – В ее голосе прозвучала тревожная нотка.

– Все в порядке, – прошептал я как можно тише, чтобы не побеспокоить ее родителей, и заглянул в ее глубокие глаза. – Просто чертовски тебя хочу. Когда вот такое случается… когда мы заходим так далеко… я как будто теряю рассудок.

Поппи запустила пальцы мне в волосы, и я закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями.

– Прости. Мне так жаль…

– Нет, – решительно перебил я, невольно повысив голос. Получилось слишком громко. Огромные глаза Поппи смотрели на меня. Я отодвинулся. – Не надо. Не извиняйся за то, что остановила меня. Мы не сделаем ничего, о чем тебе придется потом пожалеть.

С ее распухших от поцелуев губ слетел долгий вздох.

– Спасибо, – прошептала она. Моя рука нашла ее руку, и наши пальцы переплелись.

Я сдвинулся к краю и кивнул, приглашая ее в объятия. Поппи положила голову мне на грудь. Я закрыл глаза и постарался выровнять дыхание.

В конце концов сон все же взял верх. Палец Поппи выписывал узоры на моем животе. Я уже проваливался в забытье, когда она вдруг прошептала:

– Ты – мое все, Руне Кристиансен. Надеюсь, тебе это известно.

Глаза распахнулись сами собой. Подсунув палец под подбородок, я повернул ее лицо к себе. Ее приоткрытые губы ждали поцелуя.

Я поцеловал ее – нежно, мягко – и отстранился. Лежа с закрытыми глазами, Поппи улыбнулась. Она выглядела такой счастливой и умиротворенной, что моя грудь разрывалась от нежности.

– Вместе навсегда, – прошептал я.

Она повернулась, устраиваясь поудобнее, и ответила тоже шепотом:

– На веки вечные.

И мы оба уснули.

3
Песчаные дюны и соленые слезы

Руне

– Руне, нам нужно поговорить, – сказал папа, когда мы уже сидели за ланчем в ресторане с видом на пляж.

– Вы что, собрались разводиться?

– Нет, Руне. – Он побледнел и тут же принялся уверять меня в обратном, а для убедительности взял маму за руку. – Господи, конечно, нет. – Мама улыбнулась, но в ее глазах блеснули слезы.

– Тогда о чем? – спросил я.

Папа медленно отклонился на спинку стула.

– Твоя мама недовольна не мной, а моей работой. – Это заявление совершенно сбило меня с толку, но тут он добавил: – Меня переводят в Осло. У компании возникла проблема, и мне поручено ее решить.

– И на сколько ты уезжаешь? Когда вернешься?

Папа провел ладонью по густым коротким волосам – точно так же, как это делал я.

– В том-то и дело, – осторожно сказал он и вздохнул. – Возможно, придется задержаться на несколько лет. Возможно, на несколько месяцев. Если оценивать реалистично, то это продлится от одного года до трех лет.

У меня глаза полезли на лоб.

– И ты оставишь нас здесь, в Джорджии, на такой срок?

Мама накрыла мою руку своей. Я смотрел на нее, ничего не понимая, но потом смысл сказанного отцом стал понемногу до меня доходить.

– Нет, – негромко произнес я, качая головой. Нет, он не мог поступить так со мной. Не мог так со мной обойтись.

Я посмотрел на него, и он виновато отвел глаза.

Все стало ясно.

Так вот почему мы поехали на пляж. Вот почему он хотел, чтобы мы были одни. Вот почему не разрешил взять с собой Поппи.

Сердце как будто пустилось вскачь. Лежавшие на столе руки задрожали. Мысли бросились врассыпную. Нет, они этого не сделают… не могут… Я не хочу!

– Нет! – бросил я. Вышло громко, и сидевшие за соседними столиками посмотрели в нашу сторону. – Я никуда не поеду. Я не оставлю ее.

Я с надеждой повернулся к маме, но она опустила глаза. Я вырвал руку из-под ее ладони.

– Мама? – В ответ на мою мольбу она покачала головой.

– Мы – семья, Руне. Мы не можем расставаться на такой долгий срок. Нам всем нужно поехать с папой. Мы – семья.

– Нет! – крикнул я и, отодвинув стул, вскочил и сжал кулаки. – Я не оставлю ее! Вы меня не заставите! Наш дом – здесь! Вы не заставите меня вернуться в Осло!

– Руне! – Папа тоже поднялся и протянул руки. – Успокойся.

Но я уже не мог находиться с ним рядом и, повернувшись, выбежал из ресторана и повернул к пляжу. Солнце спряталось за темными тучами, холодный ветер гнал по берегу песок. Я бежал к дюнам, и колючие зернышки били в лицо.

Гнев и злость бушевали во мне, норовя вырваться наружу. Как они могли так поступить со мной? Они же знают, что мне не жить без Поппи.

Дрожа от злости, я забрался на самую высокую дюну и упал на вершине. Надо мной расстилалось серое, сумрачное небо. Жить в Норвегии без Поппи? Не быть с ней рядом? Не держать ее руку? Не целовать ее губы? От одной этой мысли меня едва не стошнило. Нет, невозможно.

Горло перехватило – ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Мысли метались в поисках выхода. Что можно сделать, чтобы остаться? Но хватаясь то за один, то за другой вариант, я понимал, что отца не переубедить. Если он решил для себя что-то, то уже не отступится. Мне придется поехать с ними – выражение на его лице ясно показывало, что другого варианта нет. Они разлучали меня с моей девушкой, моей половинкой. И я ничего не мог с этим поделать. Будь оно проклято.

Кто-то поднимался на дюну. Конечно, это был он, мой отец. Он сел рядом. Я отвернулся к морю. Не хотел его видеть. Не хотел даже замечать.

Какое-то время мы молчали, потом я спросил:

– Когда мы уезжаем?

Я почувствовал, как он напрягся, и искоса взглянул на него. Отец смотрел на меня с жалостью и сочувствием, и от этого мне сделалось еще хуже.

– Когда?

Он вздохнул и опустил глаза.

– Завтра.

Мир замер.

– Что? – не веря своим ушам, прошептал я. – Как так? Это невозможно.

– Мы с твоей матерью узнали обо всем месяц назад, но решили ничего не говорить до самого последнего дня. Знали, что тебе это не понравится. Мне нужно быть на работе, в Осло, уже в понедельник. Со школой вопросы улажены, документы перешлют в твою новую школу. Твой дядя подготовит дом к нашему возвращению. Моя компания наняла рабочих – они придут к нам уже завтра, – и вещи отправят в Норвегию морем.

Я посмотрел на отца и впервые в жизни почувствовал, что ненавижу его. Меня просто тошнило от злости. Я стиснул зубы и отвернулся.

– Руне, – мягко сказал отец и положил руку мне на плечо.

– Не трогай меня, – прошипел я, отворачиваясь. – Никогда больше не прикасайся ко мне и не заговаривай со мной. Я никогда – никогда! – не прощу тебя за то, что ты разлучил меня с ней.

– Понимаю, но… – начал он, но я не дал ему договорить.

– Нет, не понимаешь. Ты понятия не имеешь, что Поппи значит для меня. Ни малейшего. Потому что, если бы понимал, ты не стал бы увозить меня от нее. Ты сказал бы своей компании, что не хочешь уезжать, что нам нужно остаться.

Он вздохнул:

– Я – инженер технического отдела, и у меня есть обязанности перед компанией. Мне необходимо быть там, где я нужен. В данный момент это Осло.

Я промолчал. Мне было наплевать, что он какой-то там инженер-техник в какой-то там захудалой компании. Меня бесило, что они знали все заранее, но сказали только сейчас. Я не мог смириться с этим переездом.

Не дождавшись ответа, отец сказал:

– Пойду, соберу вещи. Тебе нужно быть у машины через пять минут. Проведи сегодняшний вечер с Поппи. Я хочу, чтобы у тебя по крайней мере была возможность попрощаться с ней.

В глазах защипало. Я отвернулся, чтобы он не видел моих слез. Чертовы слезы. Злость не давала мне справиться с ними. Я почти никогда не плакал – только когда злился, – а теперь не мог продохнуть от гнева.

– Это не навсегда. В крайнем случае на несколько лет, а потом мы вернемся. Моя работа, наша жизнь – здесь, в Джорджии. Но я должен быть там, куда посылает меня компания. А в Осло не так уж плохо – мы ведь сами оттуда. И твоя мама будет счастлива вернуться на родину, там, где ее семья. Мы думали, что, может быть, и ты… тоже…

Я не ответил. Несколько лет без Поппи – это же целая жизнь! А до семьи мне не было никакого дела.

Волны ритмично накатывали на берег. Сломленный и растерянный, я сидел до последнего, потом поднялся и пошел к машине. Мне так хотелось увидеть Поппи. Но что ей сказать? Как объяснить, что мы уезжаем? Я знал, что разобью ей сердце, и эта мысль сводила меня с ума.

Услышав сигнал, я побежал к машине, где уже ждали родители. Мама попыталась улыбнуться мне, но я даже не посмотрел на нее и забрался на заднее сиденье. Машина тронулась, и я уставился в окно.

Кто-то потянул за рукав рубашки. Я повернулся – это был Элтон. Склонив набок голову, он вопросительно смотрел на меня. Я взъерошил его растрепанные светлые волосы. Элтон рассмеялся, но улыбка быстро угасла, и он всю дорогу, до самого дома, смотрел на меня. Удивительно, мой маленький братишка будто чувствовал мою боль так, как не чувствовали родители.

Поездка показалась вечностью. Наконец мы остановились на подъездной дорожке, и я, вылетев из машины, со всех ног бросился к дому Личфилдов.

На стук в дверь через несколько секунд ответила миссис Личфилд. Она взглянула на меня сочувственно, и ее глаза потеплели. Миссис Личфилд посмотрела в сторону нашего дома и помахала моим родителям, забиравшим вещи из машины.

Она тоже все знала.

– Поппи дома? – хрипло спросил я, с трудом выталкивая слова.

Миссис Личфилд обняла меня.

– Поппи в вишневой роще, милый. Сидит там с самого полудня, читает. – Она поцеловала меня в лоб. – Мне так жаль, Руне. Моя бедная дочь… Не представляю, что с ней будет. Ты для нее – все.

«И она для меня все», – хотел добавить я, но не смог выговорить ни слова.

Миссис Личфилд опустила руки, и я, спрыгнув с крыльца, стрелой полетел к роще.

Мне хватило нескольких минут. Искать Поппи не пришлось – она сидела под нашей любимой вишней. Я остановился в сторонке, чтобы не попасться ей на глаза, и с минуту просто смотрел на нее. Отгородившись от мира фиолетовыми наушниками, она читала какую-то книгу. Украсившиеся розовыми цветками ветки нависли над ней защитным куполом, спасая от яркого солнца. На ней было короткое белое платье без рукавов, в каштановых волосах – большой белый бант. Я словно вступил в сказочный мир.

Сердце сжалось от боли. Мы виделись с ней каждый день с тех пор, как мне исполнилось пять лет. С двенадцати мы едва ли не каждую ночь спали вместе, на одной кровати. Мы целовались каждый день с восьми лет. Я любил ее так давно, что уже потерял счет времени.

Как прожить без нее хотя бы день? Как дышать, когда ее нет рядом? Словно почувствовав что-то, Поппи оторвалась от книги и посмотрела в мою сторону. Я вышел на лужайку, и ее лицо осветилось улыбкой. Той особенной улыбкой, что предназначалась только мне.

Ответить тем же мне недостало сил. Я брел по дорожке, так густо усыпанной опавшими лепестками, что казалось, будто под ногами бежит бесшумный бело-розовый ручеек. Поппи не спускала с меня глаз, и ее улыбка постепенно меркла и меркла. Скрыть от нее что-то было невозможно. Она знала меня лучше, чем я сам, и сразу поняла, что я чем-то расстроен.

Я и раньше говорил ей, что во мне нет никакой тайны. По крайней мере для нее. Она была единственным на всем свете человеком, кто знал меня от и до. Поппи стянула с головы наушники, положила на траву книгу, подтянула колени и, обхватив их руками, выжидающе смотрела на меня.

Сглотнув засевший в горле ком, я опустился перед ней на колени и виновато потупился. Грудь сдавило. В конце концов я поднял голову. В глазах Поппи застыла настороженность и тревога, словно она уже чувствовала: то, что я сейчас скажу, изменит все.

Изменит нас.

Изменит жизнь каждого из нас.

Покончит с нашим миром.

– Мы уезжаем, – выдохнул я наконец.

Кровь отхлынула от ее лица, и оно стало белым как мел.

Я отвернулся, перевел дух и добавил:

– Завтра, Поппимин. Мы возвращаемся в Осло. Отец забирает меня у тебя. Он даже не пытается остаться.

– Нет, – прошептала Поппи и подалась вперед. – Но ведь что-то мы можем сделать? – Она разволновалась, ей не хватало воздуха. – А если ты останешься с нами? Переедешь к нам? Мы могли бы…

– Нет, – перебил я. – Ты же сама знаешь, что мой отец никогда этого не позволит. Они узнали обо всем несколько недель назад и уже переслали мои школьные документы. А мне не говорили, потому что знали, каким будет мой ответ. Мне придется уехать – выбора нет.

С цветка на нижней ветке сорвался и, кружась, словно перышко, слетел на землю одинокий лепесток. Я знал, что с этого дня каждый вишневый лепесток будет напоминать мне о Поппи. Здесь, в этой роще, она проводила едва ли не все свободное время. Рядом со мной. Это место она любила больше всего.

Я зажмурился и попытался представить ее здесь послезавтра… одну… Кто составит ей компанию в приключениях? Кто услышит ее смех? Кто подарит поцелуи для банки?

Острая боль пронзила грудь. Я повернулся к Поппи, и мое сердце разорвалось пополам. Она сидела на том же месте под деревом, и по ее милому личику текли молчаливые слезы, а маленькие кулачки дрожали на коленях.

– Поппимин, – прохрипел я, выталкивая засевшую внутри боль, и, метнувшись к ней, заключил в объятия. Поппи с плачем уткнулась мне в грудь. Я закрыл глаза, и ее отчаяние хлынуло в меня.

Наше отчаяние.

Какое-то время мы сидели так молча. Потом Поппи подняла глаза и прижала дрожащую ладонь к моей щеке.

– Руне. – Голос ее дрогнул. – Что… что я буду делать без тебя?

Я качнул головой – не знаю. Слов не было – они комком застряли в горле. Поппи прижалась к моей груди, обхватила руками.

Время шло. Мы молчали. Солнце померкло, опускаясь с оранжево-красного неба. Еще немного – и его место заняли звезды и яркая полная луна. Прохладный ветерок прошуршал по роще, и сорванные лепестки закружили в танце вокруг нас. Поппи поежилась в моих объятиях, и я понял – пора уходить. Я провел ладонью по ее густым волосам и прошептал:

– Нам пора.

Она вцепилась в меня еще крепче.

– Поппи?

– Не хочу никуда идти, – едва слышно произнесла она незнакомым хриплым голосом. Я заглянул в ее зеленые глаза. – Когда ты говоришь, что нам пора идти, это значит, что тебе пора уходить от меня.

Я провел тыльной стороной ладони по ее покрасневшим щекам. Они были холодные.

– Никаких прощаний, помнишь? Ты же сама всегда говоришь, что такой штуки, как прощание, не существует. Потому что мы всегда можем увидеть друг друга в снах. Как с твоей бабулей. – Ее глаза наполнились слезами, и я осторожно вытер их подушечкой большого пальца.

– Ты замерзла. Уже поздно, и мне надо доставить тебя домой, чтобы не было проблем из-за опоздания.

Поппи выжала из себя бледную улыбку:

– Думала, настоящие викинги не играют по правилам.

Я усмехнулся и прижался лбом к ее лбу. Потом нежно поцеловал в уголки рта.

– Я отведу тебя домой, доставлю к дверям, а когда твои родители уснут, заберусь в твою спальню и проведу там последнюю ночь. Разве это не нарушение правил? По-твоему, этого недостаточно, чтобы считаться викингом?

Поппи хихикнула и потянула меня за длинную прядь.

– Ты мой единственный викинг, а других и не надо.

Я взял ее руки, поцеловал кончик каждого пальца и поднялся. Потом помог подняться Поппи и притянул ее к себе. Мы стояли, обнявшись, и я, вдыхая ее сладкий аромат, говорил себе, что сохраню в памяти этот миг и запомню ее именно такой.

Ветер крепчал. Я взял Поппи за руку, и мы молча зашагали по усыпанной лепестками дорожке. Опустив голову на мое плечо, она посмотрела на ночное небо. Я поцеловал ее в макушку и услышал, как она вздохнула.

– Ты замечал когда-нибудь, какое темное небо над этой рощей? По-моему, оно здесь темнее, чем в любом другом месте в городе. Если бы не такая яркая луна и мигающие звезды, оно было бы черным как смоль. И цветущие вишни на его фоне. Это что-то волшебное.

Я тоже задрал голову и посмотрел вверх. Она была права – картина и впрямь получилась сюрреалистическая.

– Такое только ты и замечаешь, – усмехнулся я и опустил голову. – Ты видишь мир иначе, чем другие. Потому, помимо прочего, я и люблю тебя. Ты все та же искательница приключений, которую я встретил, когда мне было пять лет.

Поппи сжала мою руку.

– Бабуля всегда говорила, что небо выглядит таким, каким ты хочешь его видеть. – От прозвучавшей в ее голосе печали у меня перехватило дыхание.

Она вздохнула:

– Любимое бабулино место было под нашей вишней. Когда я сижу там и смотрю на ряды деревьев, а потом на черное-черное небо, я иногда думаю, а не сидит ли она у этого же самого дерева там, на небесах, и не смотрит ли, как я, на черное-черное небо.

– Наверняка так оно и есть. И твоя бабушка сидит под деревом, смотрит на тебя и улыбается, как и обещала.

Поппи привстала на цыпочки и сорвала ярко-розовый цветок.

– А еще бабуля говорила, что все лучшее и красивое умирает быстро, вот как вишневый цветок. – Она вытянула руку с нежными лепестками на ладони. – Потому что прекрасное не может и не должно продолжаться долго. Оно живет лишь краткий миг, напоминая нам, сколь ценна жизнь, а потом, столь же быстро, как пришло, уходит. Бабуля говорила, что своей короткой жизнью прекрасное учит нас много большему, чем то, что постоянно рядом.

От боли в ее голосе мое сердце снова сжалось. Поппи подняла голову и посмотрела на меня.

– Ничто, столь совершенное, не может длиться вечно, ведь так? Взять хотя бы падающие звезды. Обычные звезды мы видим на небе каждую ночь, и большинство людей принимают их как что-то само собой разумеющееся или даже вообще их не замечают. Но когда человек видит падающую звезду, он запоминает этот момент навсегда и даже загадывает в этот миг желание.

Она вздохнула:

– Люди потому и ценят этот миг, что он так короток.

Мы держались за руки, и оба почувствовали, как на них упала слезинка. Я молчал, не зная, что сказать, смущенный ее речами. Почему она говорит о таких грустных вещах?

– Потому что все совершенное и особенное рано или поздно увянет и рассеется на ветру. Как вот этот цветок. – Поппи подняла руку с цветком, и налетевший порыв ветра подхватил его, бросил в небо и понес разлетевшиеся лепестки над деревьями.

Еще миг – и они исчезли из виду.

– Поппи… – начал я, но она меня перебила.

– Может быть, Руне, мы – вот такие же лепестки. Мы – как падающие звезды. Может быть, мы были слишком юны, любили слишком сильно и горели слишком ярко, а потому обречены погаснуть. – Она кивнула в сторону оставшейся за спиной рощи. – Совершенная красота, быстрая смерть. То, что мы так долго любили друг друга, это урок для нас. Урок, показывающий, что мы способны на настоящую любовь.

Сердце как будто провалилось в пропасть. Я взял Поппи за плечи, повернул к себе и замер как вкопанный – на ее прекрасном лице лежало выражение отрешенности и отчаяния.

– Послушай, Поппимин, – стараясь не поддаваться панике, заговорил я. – Я вернусь за тобой. Этот переезд в Осло, он не навсегда. Мы будем разговаривать каждый день. Будем переписываться. Мы останемся собой, Поппи и Руне. Этого ничто не сломает. Ты всегда будешь моей, ты всегда будешь владеть половинкой моей души. Это не конец.

Поппи шмыгнула носом и сморгнула слезы. При мысли, что она ставит крест на нас, мое сердце заколотилось, подстегнутое страхом. Ничего такого мне никогда и в голову не приходило. Мы не ставили точку, нет.

– Ничто не кончено, – с нажимом сказал я. – На веки вечные, Поппимин. Вместе навсегда. Ничто не кончено. Не смей даже думать об этом. С нами ничего этого не будет.

Поппи привстала на цыпочки и, копируя мой жест, взяла мое лицо в ладони.

– Ты обещаешь мне это? – застенчиво и робко спросила она, но за робостью и застенчивостью проступал страх. – Потому что мне еще нужно получить от тебя сотни поцелуев.

Я рассмеялся. Сковывавшее меня напряжение вдруг схлынуло, ему на смену пришло ощущение легкости.

– Обещаю. И поцелуев ты получишь не тысячу, а больше. Две тысячи, три или четыре.

Ее счастливая улыбка развеяла мою тревогу, и поцелуй получился неторопливый и нежный.

– Поцелуй триста пятьдесят четвертый. От моего Руне, в вишневой роще… и мое сердце едва не разорвалось, – объявила Поппи, отстранившись и открыв наконец глаза. А потом добавила: – Все мои поцелуи – от тебя. Никто, кроме тебя, не получит эти губы.

Еще раз коснувшись ее губ, я повторил вслед за ней:

– Все мои поцелуи – от тебя. Никто, кроме тебя, не получит эти губы.

Я взял ее за руку, и мы пошли по домам. В моем во всех окнах еще горел свет. У двери Личфилдов я наклонился и поцеловал ее в кончик носа, а потом прошептал на ухо:

– Приду через час.

– Хорошо, – прошептала Поппи и, шагнув ближе, положила ладонь мне на грудь. Я вздрогнул. Лицо у нее было такое серьезное, что мне вдруг стало не по себе. Она посмотрела на мою руку и медленно прошлась пальцами по моей груди и животу.

Что происходит?

– Поппимин? – неуверенно спросил я.

Не говоря ни слова, Поппи убрала руку, повернулась и шагнула к двери. Я ждал, что она обернется и объяснит, но она просто прошла в открытую дверь, оставив меня на подъездной дорожке – думать и гадать, что бы это все значило?

В кухне Личфилдов загорелся свет, и я побрел домой. Первым, что бросилось в глаза, была гора ящиков и коробок в коридоре. Должно быть, их упаковали заранее и хранили где-то скрытно, чтобы они не попали мне на глаза.

Проходя мимо, я увидел в гостиной родителей. Отец окликнул меня, но я не остановился и сразу направился в свою комнату. Он вошел следом.

Я подошел к тумбочке и начал собирать вещи, которые хотел забрать с собой, и в первую очередь рамку с нашей с Поппи фотографией, которую сделал прошлым вечером. Я посмотрел на нее, и сердце сжали тиски. Не знаю, возможно ли такое, но я уже скучал по ней. Скучал по нашему дому.

Скучал по моей девушке.

Чувствуя за спиной молчаливое присутствие отца, я негромко сказал:

– Ненавижу тебя за то, что ты со мной делаешь.

Позади меня кто-то тихонько охнул. Я обернулся – рядом с отцом стояла мать. Оба выглядели потрясенными до глубины души. Ничего подобного никогда прежде они от меня не слышали. Мне всегда нравились мои папа и мама, и я не понимал тех ребят, которые терпеть не могли своих родителей.

Не понимал до сегодняшнего дня.

Теперь я их ненавидел.

Такой ненависти я еще никогда и ни к кому не испытывал.

– Руне… – начала мама, но я перебил ее.

– Никогда не прощу вас, вас обоих, за то, что вы делаете сейчас со мной. Я так вас ненавижу, что даже быть с вами не могу.

Неожиданно для меня самого это прозвучало резко и грубо. Как будто голос пропитался скопившейся во мне злостью. Никогда не думал, что ее может быть во мне так много. Да, некоторые считали меня угрюмым и замкнутым, но вообще-то злился я редко. Теперь же по моим венам текла только злость, и ничего больше.

Нет, ярость. Гнев.

Мамины глаза наполнились слезами, но мне было наплевать. Пусть им будет плохо. Пусть им будет так же плохо, как и мне.

– Руне, мы… – вступил отец, но я повернулся к нему спиной и, не дав договорить, рявкнул:

– Во сколько мы уезжаем?

– В семь утра, – негромко ответил он.

Я закрыл глаза – у нас с Поппи оставалось совсем мало времени. Всего восемь часов – а потом мы расстанемся, и я уеду, оставив здесь все, кроме злости. Только она будет моей спутницей в этом путешествии.

– Это не навсегда, Руне. Потом станет легче. В конце концов ты встретишь кого-нибудь еще. Жизнь продолжается…

– Не смей! – взревел я и, резко повернувшись, швырнул через комнату стоявшую на тумбочке лампу. Стеклянный абажур разбился, и осколки разлетелись по всей комнате. Я задыхался, сердце колотилось как бешеное. – Никогда больше не говори мне этого! Я не оставлю Поппи. Я люблю ее! Ты это понимаешь? Она для меня все, а вы отрываете нас друг от друга. – Он побледнел. Я шагнул к нему, дрожа от ярости, сжимая кулаки. – Знаю, сейчас мне ничего не остается, как поехать с вами. Я не могу остаться здесь один. Мне только пятнадцать. Но я ненавижу вас и буду ненавидеть вас обоих до того самого дня, когда мы вернемся. Можете думать, что если мне пятнадцать, то я забуду Поппи, как только какая-нибудь шлюшка в Осло начнет со мной заигрывать. Ошибаетесь. Этому не бывать. Но я буду ненавидеть вас до нашего возвращения.

Я перевел дух, а потом добавил:

– И даже потом я буду ненавидеть вас за то, что вы разлучили нас. Вы отнимаете у меня годы, которые я мог провести с моей девушкой. Не думайте, что если мне пятнадцать, то я не понимаю, что у нас с Поппи. Я люблю ее. Люблю так сильно, как вы и представить себе не можете. И вот вы увозите меня, даже не принимая в расчет мои чувства. – Я повернулся к ним спиной, подошел к шкафу и начал снимать одежду. – А раз так, то отныне и мне наплевать на ваши чувства. Я никогда не прощу вас за это. Вас обоих. Особенно тебя, папа.

Я принялся складывать вещи в лежавшие на кровати чемоданы – их, должно быть, приготовила мама. Отец остался на месте, опустив голову и молча глядя в пол. Через какое-то время он все же повернулся и шагнул к двери.

– Поспи, Руне. Нам рано вставать.

Меня аж передернуло от досады – как будто ничего и не слышал! – но тут он негромко добавил:

– Мне очень жаль. Я знаю, что значит для тебя Поппи. Мы ничего не говорили, потому что хотели уберечь тебя от ненужных переживаний. Теперь нам понятно, что это не сработало. Но такова настоящая жизнь, и это моя работа. Когда-нибудь ты поймешь.

Дверь за ним закрылась, и я сел на кровать. Провел ладонью по лицу и, понурившись, уставился на пустой шкаф. Но злость еще не ушла, не остыла, и она жгла меня изнутри. Даже еще сильнее, чем раньше.

И я точно знал – она не уйдет и не остынет.

Запихнув в чемодан последние рубашки – кое-как, не потрудившись сложить, – я подошел к окну. Дом Личфилдов виднелся темным пятном, и только тусклый свет ночника говорил, что горизонт чист.

Заперев дверь спальни, я вылез из окна и пробежал по лужайке между домами. Ставни были слегка приоткрыты. Я проскользнул между ними и плотно закрыл за собой.

Поппи сидела на кровати с распущенными волосами и свежим после ванны лицом. В белой ночной рубашке, с голыми руками и ногами и мягкой, нежной кожей, она была так прекрасна, что у меня ком подступил к горлу. Я подошел к кровати и увидел, что Поппи держит в руках рамку с фотографией. Она подняла голову – на ее щеках еще не высохли слезы.

– Поппимин… – Голос мой дрогнул. Видеть ее такой несчастной было выше моих сил. Она отложила фотографию, опустила голову на подушку и похлопала ладонью по матрасу. Я тут же лег рядом и подвинулся ближе, так что нас разделяли считаные дюймы.

Стоило мне увидеть покрасневшие глаза Поппи, как злость вспыхнула с новой силой. Я накрыл ее руку своей.

– Не плачь, милая. Пожалуйста. Не могу видеть, как ты плачешь.

Поппи шмыгнула носом:

– Мама сказала, что вы уезжаете рано утром.

Я отвел глаза и медленно кивнул.

Поппи пробежала взглядом по моему лбу.

– Значит, у нас осталась только эта ночь, – сказала она, и как будто кинжал пронзил мое сердце.

– Ja. – Я взглянул на нее.

Поппи смотрела на меня как-то странно.

– Что?

Она придвинулась ближе. Теперь мы касались друг друга, и ее губы словно парили над моим ртом. Я даже ощущал мятный запах зубной пасты.

Сердце уже начало набирать ход. Пальцы Поппи спустились с моего лица на шею, с шеи на грудь, с груди скользнули ниже, к краю рубашки. Мне уже недоставало места, но когда я попытался отодвинуться, Поппи прижалась еще теснее, а ее губы нашли мои. Едва ощутив вкус ее губ, я подался к ней, и тогда ее язык проскользнул между моими губами навстречу моему.

Медленный, глубокий, этот поцелуй был не таким, как раньше. Она подняла мою рубашку, и ее ладонь легла на мой голый живот. Я откинул голову назад… выдохнул… Ее дрожащая рука обжигала мою кожу. Я посмотрел ей в глаза, и мое сердце как будто споткнулось.

– Поппимин… – прошептал я, гладя ее голую руку. – Что ты делаешь?

Поппи провела ладонь вверх и оставила ее на моей груди. В горле у меня застрял комок.

– Руне? – прошептала она и, опустив голову, осторожно поцеловала меня в ямочку под горлом. Ее губы были такие теплые, такие мягкие и нежные, что мои глаза закрылись сами собой. – Я… я хочу тебя… – прошептала она.

Время остановилось. Я открыл глаза. Поппи отстранилась и слегка склонила голову набок. Ее зеленые глаза смотрели прямо в мои.

– Нет, нет, – возразил я, качая головой, но она приложила пальцы к моим губам.

– Я не могу… – Она запнулась, потом, собравшись с духом, добавила: – Не могу отпустить тебя, не узнав, каково это… быть с тобой. Я люблю тебя, Руне. Я так сильно тебя люблю. Ты ведь знаешь, да?

Мое сердце как будто переключилось на новый ритм, тот, что соединяет любовью две половинки. Теперь оно стучало четче и быстрее. Сильно, как никогда прежде.

– Поппи… – Я знал, что она любит меня, потому что и я любил ее. Но ее слова совершенно ошеломили меня, потому что впервые один из нас произнес их вслух.

Она любит меня…

Поппи ждала. Молча. Не зная, что сказать и что делать, я ткнулся носом в ее щеку… заглянул в ее глаза.

– Jeg elsker deg.

Она улыбнулась.

И я тоже улыбнулся.

– Я люблю тебя.

Наверно, она поняла меня и без перевода на английский.

Лицо ее посерьезнело. Она отодвинулась и села посредине кровати. Потом взяла меня за руку, потянула, чтобы я сел рядом, и взялась за низ моей рубашки.

Я закрыл глаза. Она прерывисто вздохнула и потянула ее вверх, через голову. Теплые губы прижались к моей груди. Я снова открыл глаза – Поппи смотрела на меня со смущенной улыбкой. Выглядела она такой робкой, такой застенчивой, что мое сердце растаяло как масло.

Никогда она не была такой красивой.

Я и сам разволновался не меньше и, чтобы хоть немного успокоить нервы, погладил ее по щеке.