Теренс Хэнбери Уайт
Король былого и грядущего

20

Снова настала пора сенокоса. Прошел год, как Мерлин жил с ними. Прилетали ветра, и снега, и дожди, и снова светило солнце. Мальчики не изменились, разве что ноги у них стали немного длиннее.

Миновало еще шесть лет.

Время от времени их навещал сэр Груммор. Время от времени удавалось увидеть Короля Пеллинора, – как он скачет прилеском за Зверем, или как Зверь скачет за ним, когда им случалось запутаться. Простак утратил вертикальные полосы на своем оперении однолетка, он еще посерел, поугрюмел, посвирепел, и на месте самых длинных вертикальных полос у него появились опрятные горизонтальные – новые знаки различия. Дербников каждую зиму отпускали на волю, а на следующий год ловили новых. Волосы Хоба совсем побелели. Сержант-оружейник обзавелся брюшком и чуть не помер со стыда, но по-прежнему продолжал при всяком удобном случае выкрикивать «раз-два» все более хриплым голосом. Все прочие, если не считать мальчиков, словно бы и не менялись.

Мальчики подросли. Они, как и прежде, носились по замку, словно дикие жеребята, отправлялись, когда им вздумается, повидаться с Робином, и пережили бесчисленные приключения, о которых было бы слишком долго рассказывать.

Дополнительные уроки Мерлина шли своим чередом, ибо в те далекие дни даже взрослые люди были настолько ребячливы, что превращение в сову не казалось им чем-то неинтересным. Варт превращался в неисчислимое множество различных животных. Столько было в их жизни перемен, что теперь во время уроков фехтования Кэй со своим напарником легко справлялись с отпустившим брюшко сержантом и имели возможность поквитаться за множество ударов, когда-то полученных от него. Подрастая, они овладевали все более почтенным оружием и в конце концов получили полные рыцарские облачения и луки высотою почти в шесть футов, бившие стрелами длиною с портновский ярд. Вообще говоря, предполагалось, что всякий пользуется луком не выше своего роста, ибо стрельба из более высокого лука почиталась ненужной тратой энергии – вроде пальбы крупным калибром по мелкой дичи. Во всяком случае, люди скромные предпочитали к таким лукам не прибегать. Это считалось разновидностью фанфаронства.

Чем дальше, тем с Кэем становилось труднее. Он упрямо стрелял из лука, слишком длинного для него, и не особенно метко. Он то и дело выходил из себя и успел вызвать на драку почти всех окружающих, и в тех немногих случаях, когда драки действительно происходили, бывал неизменно бит. Кроме того, его переполняла саркастичность. Он доводил до отчаяния сержанта, приставая к нему по поводу брюшка, и донимал Варта разговорами о его отце и матери, когда поблизости не было сэра Эктора. Вообще-то, походило на то, что ему всего этого делать и не хотелось. Ему это даже не нравилось, но он не мог с собой справиться.

Варт оставался все тем же глупышом, он по-прежнему был привязан к Кэю и интересовался птицами.

Мерлин что ни год выглядел все моложе, – и это было только естественно, ибо он моложе и становился.

Архимед женился и вырастил в башенной комнате Мерлина несколько поколений миловидного пернатого молодняка.

Сэр Эктор обзавелся ишиасом. Молниями разбило три дерева. Каждое Рождество приезжал, не меняясь ни на волос, мастер Твайти. Мастер Пасселью припомнил еще один куплет про Короля Коля.

Года проходили размеренно, и снег Старой Англии лежал, как от него и ждали, – даже с красногрудой зарянкой в одном углу картинки и церковным колоколом или освещенным окошком в другом, – и в конце концов почти уже наступило время посвятить Кэя в полноправные рыцари. Чем ближе подходил этот день, тем более отдалялись мальчики, – ибо Кэй почитал теперь неуместным держаться с Вартом на равной ноге, поскольку возвышенность рыцарского чина не допускает тесных дружеских отношений с оруженосцем. Варт, коему предстояло стать этим оруженосцем, безутешно таскался за Кэем, пока ему то дозволялось, а затем с прежалким чувством отправлялся на поиски какого-нибудь утешения.

Так он забрел на кухню.

«Ну вот, и попал я в Золушки, – сказал он себе. – И хоть до нынешней поры мне по какой-то странной причине доставалось все самое лучшее по части образования, теперь придется платить за прошлые удовольствия, за то, что я видел всех этих восхитительных драконов, колдуний, рыб, гирафов, муравьев, диких гусей и прочих, теперь я стану заурядным оруженосцем и буду держать для Кэя запасное копье, покуда он, раздувшись от важности, красуется у какого-нибудь источника и сражается с каждым проезжим. Ну и пусть, – пока все это длилось, я замечательно проводил время, а быть Золушкой не так уж и скучно, если можно быть ею на кухне с очагом, достаточно обширным, чтобы зажарить быка».

И Варт с печальной признательностью оглядел хлопотливую кухню, расцвеченную языками пламени до явственного сходства с адом.

В те дни образование всякого цивилизованного джентльмена проходило обычно три стадии – паж, оруженосец, рыцарь, и, во всяком случае, в первых двух ипостасях Варт побывал. Тут имелось определенное сходство с воспитанием отпрыска нынешнего джентльмена, нажившего состояние торговлей, ибо и в те времена отец заставлял сына для приобретения нужных манер начинать с наинизшей ступени. Варт, состоя в пажах, научился накрывать стол тремя льняными скатертями, а поверх них еще парчовою, и приносить мясо из кухни, и прислуживать сэру Эктору и его гостям, преклоняя одно колено, с чистым полотенцем через плечо, имея еще по одному на всякого гостя и еще одно, особое, для протирания чаш. Он до тонкостей изучил благородное искусство угождения, и с самого раннего времени, какое он помнил, его нос вдыхал приятные запахи мяты, применяемой для придания свежести воде в умывальных кувшинах, или базилика, ромашки, фенхеля, иссопа, лаванды, коими его научили посыпать тростниковый пол, или ангелики, шафрана, анисового семени и эстрагона, коими приправлялись разносимые им пряные блюда. Поэтому с кухней он был знаком и помимо того обстоятельства, что все обитатели замка приходились ему друзьями, которых он мог навещать во всякое время.

Варт присел, освещенный огромным пламенем, и с удовольствием огляделся вокруг. Он смотрел на длинные вертелы, которые часто поворачивал, когда был помладше, сидя за старой соломенной мишенью, пропитанной водой, чтобы и самому не изжариться, на ложки и черпаки, связки которых можно было мерить ярдами и пользуясь которыми он поливал жаркое. Он смотрел, как идут приготовления к ужину, и рот его наполнялся слюной, – смотрел на кабанью голову с лимоном в зубах и с усами из колотого миндаля, которую внесут под звуки фанфар, на пирог, спрыснутый кислым яблочным соком, политый густым перченым соусом, с торчащими из него птичьими ножками и пропитанными пряностями листьями, указующими начинку, и на приятнейшего вида сладкую полбу с корицей. «В конце концов, – сказал он себе со вздохом, – быть слугой не так уж и плохо».

– Все вздыхаешь? – спросил невесть откуда взявшийся Мерлин. – Совсем как в тот день, когда мы отправились посмотреть на битву Короля Пеллинора?

– О нет, – ответил Варт. – Или вернее, о да, и по той же самой причине. Но в общем-то я не жалуюсь. Я уверен, что оруженосец из меня выйдет получше, чем из Кэя. Посмотрите на шафран, который сыплют в кашу. Он совершенно того же оттенка, что отсветы пламени на мясе над очагом.

– Вот и правильно, – сказал Мерлин. – Одни лишь глупцы стремятся к величию.

– Кэй не захотел рассказать, – сказал Варт, – что происходит, когда посвящают в рыцари. Он говорит, это слишком священное таинство. Так что же происходит при этом?

– Да множество всяческой суеты. Первым делом тебе придется раздеть его и усадить в купель, завешенную драгоценными драпировками, а затем появятся двое испытанных рыцарей – сэр Эктор, видимо, пригласит старика Груммора и Короля Пеллинора, – и оба сядут на край купели и примутся подробно рассказывать, каковы идеалы рыцарства. Покончив с этим, они окропят его водой из купели и осенят крестом, после чего ты отведешь его в чистую постель, пообсохнуть. Затем ты облачишь его в платье пустынника и отведешь в часовню, и там он останется, дабы бдеть целую ночь, созерцая свое оружие и читая молитвы. Считается, что это одинокое и страшное бдение, но на самом-то деле не такое уж оно одинокое, потому что все это время рядом с ним просидят викарий и человек, присматривающий за свечами, да еще вооруженный стражник, а возможно, и ты в качестве оруженосца. Поутру ты проводишь его до постели, чтобы он как следует выспался, – после того, как он исповедается, и выслушает мессу, и поставит свечу с монетой, воткнутой в нее как можно ближе к горящему концу, – а потом, когда все отдохнут, ты опять оденешь его, но уже к обеду – в самое лучшее платье. Перед обедом ты введешь его в залу, где будут в полной готовности ожидать его шпоры и меч, и Король Пеллинор наденет первую шпору, а сэр Груммор вторую, и затем сэр Эктор опояшет его мечом, и поцелует, и хлопнет по плечу, и скажет: «Будь добрым рыцарем».

– И все?

– Нет. Затем вы снова пойдете в часовню, и Кэй вручит свой меч викарию, а викарий возвратит его Кэю, а после этого наш добрый повар, вон тот, встретит его в дверях и потребует себе в награду его шпоры и промолвит: «Я стану хранить для тебя эти шпоры, и если когда-нибудь ты поступишь не так, как подобает честному рыцарю, тогда смотри, ибо я брошу их в суп».

– И на этом все кончится?

– Все, не считая обеда.

– Вот если бы меня сделали рыцарем, – сказал Варт, мечтательно глядя в огонь, – я бы настоял на том, чтобы совершить бдение в одиночестве, как Хоб со своими ястребами, и я бы молился, чтобы Господь позволил мне самому сразиться со всем мировым злом, так что, если бы я победил, зла бы уже не осталось, а если бы я потерпел поражение, кроме меня, никто бы не пострадал.

– И ты проявил бы тем самым чрезмерную самонадеянность, – сказал Мерлин, – ибо потерпел бы поражение и пострадал за это.

– Что ж, я бы не стал возражать.

– Правда? Подожди, пока это случится, там и увидишь.

– Почему люди, когда они вырастают, думают не так, как думаю я, юнец?

– Ах милый ты мой, – сказал Мерлин, – смутил ты меня, старика. Не дождаться ли нам, покамест ты сам подрастешь и узнаешь причину?

– По-моему, это не ответ, – резонно заметил Варт.

Мерлин заломил руки.

– Ну хорошо, – сказал он, – а если тебе не позволят в одиночку сражаться со всем мировым злом?

– Ну, попросить-то можно, – сказал Варт.

– Попросить-то можно, – повторил Мерлин. И, сунув в рот конец бороды, он трагически уставился в огонь и начал свирепо ее жевать.

21

День церемонии близился, Королю Пеллинору и сэру Груммору отправили приглашения, Варт все чаще и чаще отсиживался на кухне.

– Послушай, Варт, старина, – сокрушенно сказал сэр Эктор, – не стоит принимать все это так близко к сердцу. Ну что ты дуешься, это тебе не идет.

– Я не дуюсь, – сказал Варт. – Мне не на что жаловаться, и я очень рад, что Кэй собирается стать рыцарем. Пожалуйста, не думайте, будто я дуюсь.

– Ты хороший мальчик, – сказал сэр Эктор. – Я знаю, что ты на самом деле не дуешься, но все же – развеселись. Ты ведь знаешь, Кэй человек по-своему неплохой.

– Кэй замечательный, – сказал Варт. – Мне просто невесело, потому что он, похоже, больше не хочет ходить со мной ни на охоту с соколами, ни куда-либо еще.

– Да молодой он еще, – сказал сэр Эктор. – Все образуется.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Варт. – Просто сейчас он не хочет со мной никуда ходить. Вот и я никуда не хожу. Но я пойду, – прибавил Варт. – Стоит ему приказать, и я пойду и все выполню в точности. Нет, честное слово, я к Кэю очень хорошо отношусь и ни капельки не дуюсь.

– Выпей-ка вот этот стаканчик Канарского, – сказал сэр Эктор, – да пойди отыщи старину Мерлина, может быть, он тебя развеселит…

– Сэр Эктор велел мне выпить стакан Канарского, – сказал Варт Мерлину, – и отправил к вам – посмотреть, не сумеете ли вы меня развеселить.

– Сэр Эктор, – сказал Мерлин, – мудрый человек.

– Ну, – сказал Варт, – так как насчет веселья?

– Самое замечательное в печали то, – сказал Мерлин, окутываясь клубами дыма, – что можно чему-нибудь научиться. Знания – единственное, что никогда не подводит. Ты можешь состариться настолько, что все кости в тебе разболтаются, ты можешь лежать ночи напролет, прислушиваясь к непорядку в своих венах, ты можешь утратить единственную любовь и увидеть, как мир вокруг тебя опустошают злые безумцы, или знать, что честь твою пинками загнали в сточные канавы низких умов. И тогда останется только одно – учиться. Пытаться понять, почему мир пребывает в движении и что его движет. Это единственное, от чего разум никогда не устает, к чему никогда не охладевает, что никогда не причиняет ему мучений, к чему не питает он страха или недоверия и перед чем не испытывает и тени сожаления. Учиться – больше тебе ничего не нужно. Ты только взгляни, как много на свете такого, что стоило бы изучить, – чистая наука, единственное, что есть чистого в мире. Ты можешь потратить целую жизнь на изучение астрономии, три – на естественную историю, шесть – на литературу. И наконец, изведя миллиарды жизненных сроков на биологию и медицину, на богословие, на географию, на историю, на экономику, – ты наконец-то сможешь начать выделывать тележные колеса из наиболее подходящей для них древесины или истратить еще лет пятьдесят, изучая начала учения о наилучших способах одоления противника посредством фехтования. А после можно будет приступить к математике и заниматься ею, пока не придет пора изучать землепашество.

– А помимо всех этих вещей, – сказал Варт, – чем бы вы предложили мне заняться прямо сейчас?

– Дай поразмыслить, – сказал волшебник, впадая в задумчивость. – В нашем распоряжении были на все про все шесть коротеньких лет, и полагаю, я вправе сказать, что за это время ты перебывал самыми разными животными, овощами, минералами и так далее – многими сущностями на земле, в воздухе, в воде и в огне, так?

– О животных и о земле, – сказал Варт, – я знаю не так уж и много.

– Тогда тебе стоит свести знакомство с моим другом барсуком.

– С барсуком мне еще не доводилось встречаться.

– Вот и отлично, – сказал Мерлин. – Если не считать Архимеда, этот барсук – ученейшая среди известных мне тварей. Тебе он понравится. А кстати, – прибавил волшебник, останавливаясь посреди заклинания, – я тебе должен еще кое-что сказать. Этот раз – последний, больше я ни во что тебя превратить не смогу. Мы истратили все волшебство, отведенное для такого рода вещей, и на этом твое образование завершится. Завершатся и мои труды, едва только Кэй станет рыцарем. Тебе тогда придется покинуть замок, ты станешь оруженосцем, повидаешь белый свет, ну и я тоже отправлюсь в другие места. Как ты считаешь, ты чему-нибудь научился?

– Я учился и был счастлив.

– Тогда все в порядке, – сказал Мерлин. – Постарайся не забыть того, что узнал.

И он продолжил читать заклинание, наставив палочку из дерева жизни на Малую Медведицу, только-только засветившуюся в тусклом небе, как бы подвешенную за хвостик к Полярной звезде, и, закончив, весело крикнул:

– Приятного препровождения времени в последнем визите. Сердечный поклон барсуку.

Крик донесся издалека, и Варт очутился рядом с древним курганом, похожим на громадную кротовую кочку, и прямо перед ним в склоне кургана чернела дыра.

– Это жилье барсука, – сказал он себе, – и я должен войти и побеседовать с ним. А я не пойду. Мало того что мне никогда не придется стать рыцарем, так теперь еще моего собственного, моего любимого наставника, которого я сам отыскал в единственном за всю жизнь Поиске, выпавшем мне на долю, теперь и его у меня отнимают, и конец естественной истории. Ну и отлично, у меня осталась последняя веселая ночь перед вечным проклятием, и поскольку я нынче хищник, я и буду вести себя как хищник, вот так.

И он свирепо заковылял по мерцавшему снегу, ибо стояла зима.

Если ты впал в отчаяние, совсем неплохо стать барсуком. Доводясь родичем медведям, куницам и выдрам, ты окажешься ближайшим из уцелевших в Англии подобием медведя, да притом еще столь толстошкурым, что тебе совершенно все равно, кто тебя кусает. Что же до собственных твоих укусов, то благодаря особому устройству твоих челюстей вывихнуть их практически невозможно, а потому, как бы ни выкручивалось существо, в которое ты вцепился зубами, у тебя не будет никаких причин его выпускать. Барсуки принадлежат к немногим тварям, способным равнодушно сжевать ежа, точно так же, как пережевывают они и все остальное – от осиных гнезд и корней до крольчат.

Так получилось, что первым, кто подвернулся Варту, как раз и был спящий ежик.

– Ну-ка ты, колючий поросенок, – сказал Варт, уставясь на свою жертву туманными близорукими глазками. – А вот я тебя съем.

От этих слов ежик, прятавший на животе яркие бусинки глаз и длинный чувствительный носик и украсивший свои иглы довольно безвкусным убранством из высохших листьев – перед тем как завалиться в травяное гнездо на зимнюю спячку, – от этих слов ежик проснулся и завизжал самым жалостным образом.

– Чем сильнее ты будешь визжать, поросенок, – сказал Варт, – тем злее я буду скрипеть зубами. Во мне от твоего визга просто кровь закипает.

– Ах, мастер Язвец, – воскликнул ежик, сжимаясь еще плотнее. – Добрый мастер Язвец, яви милосердие бедному ежику, не будь таким тираном. Мы ведь, господин, не из простых ежишек, чтобы нас так запросто сжевать и сшамкать. Поимей жалость, добренький сэр, к безвредному, заеденному блохами селянину, не умеющему сказать, где право, где лево.

– Свиненок, – безжалостно молвил Варт, – визжи не визжи, ничего не поможет.

– Увы, бедная женушка, бедные детки!

– Готов поспорить, что нет у тебя ни того, ни другого. Вылезай-ка оттуда, ты, побродяжка. Приготовься встретить свою судьбу.

– Мастер Язвец, – взмолился несчастный кроха, – не надо, отчего ты такой жестокий, миленький мастер Язвец, утеночек мой. Внемли мольбам горемычного ежика! И ниспошли ему великое благо жизни, а уж он ежик не простой, о владетельный мастер, и споет он тебе множество сладких песен или научит тебя сосать средь жемчужной росы молоко у коровки.

– Споет? – переспросил пораженный Варт.

– Дак как же не спеть-то! – воскликнул ежик. И торопливо запел самым умиротворительным тоном, но несколько глуховато, ибо не смел развернуться. – О Гиневьева, – скорбно пел он себе в живот, – моя Гиневьева.

 
Проходят дни,
И нет как нет,
Но в свете
Памяти чисты,
Чисты те нежные мечты
Давно прошедших лет.
 

Он спел также, не делая между песнями никаких промежутков, «Дом, милый дом» и «Старый мостик у запруды». Затем, поскольку на этом его репертуар и иссяк, он с торопливой дрожью вобрал побольше воздуху и вновь затянул «Гиневьеву», за которой последовали «Дом, милый дом» и «Старый мостик у запруды».

– Ладно, – сказал Варт, – можешь остановиться. Я не стану тебя кушать.

– Ах, снисходительный господин, – смиренно прошептал еж. – Мы будем благословлять святых и правление нашего края за твои добрейшие челюсти, покамест скачет по свету блоха и всползает расщелиной ежик.

И затем, убоявшись, что это краткое отступление в прозе ожесточит сердце тирана, он в третий раз, задыхаясь, запел «Гиневьеву».

– Да перестань ты петь, – сказал Варт, – ради всего святого. Развернись, я не причиню тебе никакого вреда. Ну же, глупый ежонок, развернись и расскажи мне, кто тебя научил этим песням.

– Развернись – это одно слово, – отвечал дрожащим голосом вовсе не склонный капризничать ежик, – а свернись – совершенно другое. Если ты, господин, увидишь в эту шаткую минуту мой голенький носик, ты, может быть, пожелаешь отодрать его своими белыми зубками, а уж мы понимаем – не все хорошо, что хорошо кусается. Давай лучше мы тебе снова песенку споем, милый мастер Язвец, насчет деревенского мостика.

– Я не хочу ее больше слышать. Ты очень хорошо поешь, но больше не надо. Да развернись же ты, дурень, и расскажи, где научился петь.

– Мы ежики не простые, – заныл бедолага, оставаясь скрученным так же туго, как прежде. – Нас еще маленьких подобрал один, из благородных, отнял, можно сказать, от материнской груди. Ах, ты ведь не станешь щипать нас за наши нежные члены, возлюбленный мастер Язвец, потому как он был настоящий барин и воспитывал нас как положено, на коровьем молоке и на прочем, и мы все это лакали из господской посуды. Ах-ах, многим ли ежикам подавали водичку в фарфоровом блюдце, – очень, очень немногим.

– Ничего не понимаю, о чем ты толкуешь, – сказал Варт.

– Так он же был джентльмен, – в отчаянии воскликнул еж, – я же тебе рассказываю. Он взял нас, когда мы были маленькие, и кормил нас до отвала. Настоящий джентльмен, и кормил нас в гостиной, в какой ни один ежик отродясь не бывал и не будет, кормил на господском фарфоре, да, а потом в один ужасный день он нас бросил ни за что ни про что, из одного только коварства, в этом уж будьте уверены.

– А как звали того джентльмена?

– Он был джентльмен, да, такой он и был. У него не было настоящего имени, такого, чтобы его толком запомнить, но он был джентльмен, вот кто он был, и он нас кормил на фарфоре.

– А его не Мерлином звали? – спросил с любопытством Варт.

– Ах-ах, вот это самое имя. Настоящее имя, порядочное, только мы его никак выговорить не могли, как ни старались. Да, Мирн, так он себя называл, и он нас кормил на фарфоре, как настоящий порядочный джентльмен.

– Да развернись же ты! – воскликнул Варт. – Я знал человека, с которым ты жил, по-моему, я и тебя видел, ты был еще малюткой и лежал в его домике, обернутый в вату. Ну будет, ежик, прости, что я тебя напугал. Мы с тобою друзья, и я хочу, хотя бы во имя прежних времен, увидеть твой серый, мокрый, подергивающийся нос.

– Подергивающийся нос – это одно название, господин, – ответил, упорствуя, ежик, – а выдернутый – другое. Ты бы лучше шел, добрый мастер Язвец, и позволил бедному селянину малость вздремнуть, – ведь на то и зима. Да посетят тебя мысли о пчелах и меде, любезный барон, и да слетятся ангелы петь над ложем твоего покоя.

– Что за глупости, – воскликнул Варт. – Я не сделаю тебе никакого вреда, я же знал тебя совсем малышом.

– Эти мне барсуки, – промямлила себе в живот несчастная тварь, – вот гуляют они по курганам, не замышляя никакого вреда, да благословит их Бог, а только они же тебя и прищемят, даже и не заметят, и что тогда делать усталому ежу? А все потому, что шкура у них больно толстая, вот ведь дело-то в чем, они же с малолетства и друг друга щиплют, и мамочку, и ничегошеньки не ощущают – ну натурально, и привыкают щипать кого ни попадя. Вон и у бедного моего господина, у мастера Мирна, как есть захотят, тут же «ик-ик-ик» и бегут стремглав да хвать его за лодыжки, держал он их маленьких, – а он, святейшая церковь! – как он, бедный, вопил. Да, с ними, с барсуками-то, значит, намаешься, это нам ведомо, как же. И ведь ничего же толком не видит, – добавил еж, прежде чем Варт успел возразить. – Тычется взад-вперед, ну вылитый мохнатый коврик семенит на толстых лапах. А подвернись-ка ему на пути, ну, бывает, не повезет, так он без всякого злого умысла тебя тут же чик-чик, просто так, с голодухи да сослепу, да из самозащиты, – ну и что от тебя останется?

И все, чем мы можем себя защитить, – продолжал ежик, – это дать ему как следует по носу. Смертоносная пятка – вот как они нас зовут в своих прописях. Дай одному из этих здоровенных полосатиков в нос, бим-бом, вот этак, и резвая жизнь честь по чести летит из него наружу так, что он и засопеть не успеет. Честный нокаут, вот что это такое. Но как может бедный ежик заехать по носу барсуку? Когда ему нечем заехать и нечем от него защититься? Вот тут-то они и приходят к тебе и просят тебя развернуться!

– Можешь не разворачиваться, – сказал решительно Варт. – Прошу прощенья, дружок, что разбудил тебя и что напугал. По-моему, ты замечательный ежик, я даже снова повеселел от беседы с тобой. Спи себе, как спал, пока мы не встретились, а я пойду загляну к моему другу-барсуку, как и было мне велено. Спокойной ночи, ежик, удачи тебе в снегах.

– Может, она и будет спокойная, – сварливо пыхтел ежик. – А может, не будет. То ему развернись, то не развернись. Сегодня одно, завтра другое. Охо-хо, ну и мир, никакого порядка. Впрочем, доброй вам ночи, любезные дамы, и тебе, матушка, тоже, пусть приходит град, пусть приходит снег, так и мы найдем продолжение в тех, кто придет за нами.

И с этими словами смиренный зверек свернулся еще туже, чем прежде, поворчал, поскрипел и удалился в мир сновидений, настолько же более глубоких, чем наши людские сны, насколько сон продолжительностью в целую зиму длиннее безмолвия одной-единственной ночи.

«Ну что же, – подумал Варт, – ничего не скажешь, он быстро управился со своими неприятностями. Забавно, что он сразу же и заснул. Готов поспорить, что он и не спал-то все это время, самое большее наполовину, и, толком проснувшись весной, решит, что все это ему приснилось».

С минуту он смотрел на грязный комочек из листьев, травы и блох, плотно свернувшийся в норке, затем хрюкнул и отправился к барсучьей норе, двигаясь вспять по своим же продолговатым следам по снегу.

– Так, значит, Мерлин прислал тебя, – сказал барсук, – чтобы ты завершил образование. Что ж, я могу научить тебя только двум вещам – копать землю и любить свой дом. Впрочем, к этому и сводится истинное назначение философии.

– А ты мне свой дом покажешь?

– Обязательно покажу, – сказал барсук, – хотя я, конечно, всем домом не пользуюсь. Дом у меня беспорядочный, старый, для одиночки великоват. Насколько я понимаю, некоторым его частям может быть лет и под тысячу. Нас тут живет четыре семейства – кто там, кто сям, – это если брать дом целиком, от чердака до подвала, так мы, случается, и по месяцам не встречаемся. Полагаю, вам, нынешним людям, он должен казаться развалюхой – ну, ничего не попишешь, зато в нем уютно.

Он засеменил по проходам зачарованной норы, переваливаясь с ноги на ногу странноватой барсучьей раскачкой, и белая маска его с черными полосами казалась во мраке лицом привидения.

– Вон по тому коридору, – сказал он, – если тебе хочется вымыть руки.

Барсуки не то что лисы. В их норах имеются особые помещения для отходов, где они складывают ненужные кости и всякий сор, настоящие погреба, имеются также и спальни, которые они держат в особенной чистоте, часто меняя подстилки. Увиденное очаровало Варта. Особенно ему понравились Большая зала, расположенная в самой середине кургана, – трудно было решить, чем его счесть, колледжем или замком, – и анфилады комнат с запасными выходами, расходящиеся от нее, словно лучи. В зале было, пожалуй, многовато паутины, из-за того, что она служила своего рода общей комнатой и потому не находилась на попечении какой-либо из семей, но вид она имела решительно торжественный. Барсук сказал, что это профессорская. С украшенных панелями стен свисали освещенные сверху забранными в абажуры светляками портреты усопших барсуков, прославленных в свое время ученостью или благочестием. Имелись здесь и величавые кресла с тисненными золотом барсучьими лапками на кордовской коже сидений – кожа повытерлась – и портрет Основателя над камином. У камина полукругом стояли кресла, снабженные экранами из красного дерева, коими всякий мог заслонить лицо от яркого пламени, имелась также доска, вроде качелей, по которой графины могли соскальзывать из середины к краям полукруга. В наружном проходе висело несколько черных мантий, вообще все было очень древним.

– В настоящий момент я холостяк, – сказал извиняющимся тоном барсук, когда они добрались до его собственной уютной комнаты с обоями в цветочек, – так что здесь, увы, всего одно кресло. Тебе придется посидеть на кровати. Устраивайся поудобнее, голубчик, пока я буду готовить пунш, и расскажи мне, что творится на белом свете.

– Да в общем все то же самое. Мерлин чувствует себя хорошо, а Кэя на той неделе произведут в рыцари.

– Интересная церемония.

– Какие у тебя здоровенные лапы, – заметил Варт, посмотрев, как барсук помешивает жидкость ложкой. – Впрочем, и у меня сейчас точно такие же.

И он окинул взглядом свои мускулистые кривоватые конечности. Мощная грудь соединяла пару передних лап, таких же могучих, как задние.

– Это чтобы землю копать, – с удовлетворением сообщило ученое создание. – Я да крот, – полагаю, тому, кто захочет угнаться за нами, придется рыть во всю прыть.

– Я тут снаружи ежика встретил.

– Сейчас? Ныне уверяют, что ежи переносят свиную лихорадку и эту, знаешь, – болезнь грязных ног.

– А мне он понравился.

– Им присуща своего рода трогательная привлекательность, – печально сказал барсук, – но боюсь, что я обычно их просто-напросто съедаю. Есть что-то неотразимое в том, как похрустывает ежатина. Египтяне, – прибавил он, подразумевая цыган, – тоже с удовольствием их едят.

– Мой не развернулся.

– А надо было столкнуть его в воду, тогда бы он быстро высунул лапки. Ну иди сюда, пунш готов. Присаживайся у огня и будь как дома.

– Приятно сидеть здесь, когда снаружи ветер и снег.

– Да, приятно. Давай выпьем за то, чтобы Кэю в его рыцарских делах сопутствовала удача.

– Ну что ж, за удачу Кэя.

– За удачу… Так, – сказал барсук, со вздохом опуская стакан. – Теперь объясни-ка мне, что это нашло на Мерлина и зачем он прислал тебя ко мне.

– Он что-то говорил насчет знаний, – ответил Варт.

– А, ну что же, если тебя интересуют знания, то ты попал по верному адресу. Только скажи, учеба, она тебе не кажется скучной?

– Кажется иногда, – сказал Варт, – а иногда не кажется. В общем и целом я могу вынести длинную лекцию, если она по естественной истории.

– Я как раз сейчас пишу трактат, – сказал барсук и смущенно откашлялся, показывая, что его просто вынудили упомянуть об этом, – в коем разъясняется, почему Человек стал главным среди животных. Может быть, тебе интересно будет послушать? Я его, видишь ли, собираюсь представить на соискание докторской степени, – поспешно добавил барсук, опасаясь, что Варт запротестует. Ему представлялось так мало шансов прочитать кому-нибудь свой труд, что он просто не мог упустить такую возможность.

– Буду очень благодарен, – сказал Варт.

– Тебе от него будет польза, голубчик. Нужно, конечно, изучать и птиц, и рыб, и животных, но заканчивать следует Человеком. Как удачно, что ты пришел! Так, куда же я, к черту, засунул манускрипт?

И старый джентльмен принялся скрести вокруг большими когтями, пока не отыскал замызганную стопку страниц, один из углов которой уже был использован для растопки. Затем он уселся в кожаное кресло с глубокой вмятиной посередке, прикрыл макушку домашней шапочкой с кистью и извлек откуда-то пару осообразных очков, каковые и пристроил на кончик носа.