Текелински
Цивилизация Зодчие духа Созерцатель

Диффузия миров

Диффузия существует всюду, где различные органоиды, как физического мира, так и трансцендентного, находят свои линии соприкосновения. Цивилизации нашей планеты, как метафизические органоиды, не являются исключениями. Всякая существовавшая, и существующая ныне цивилизация, всегда имела свои проникновения в чужой мир, и либо оплодотворяла его, либо оплодотворялась тем самым сама. И пусть здесь, как в случае с женщиной и мужчиной, нам не дано определить точно и обозначить однозначно, кто кого оплодотворяет, но всё же сам механизм такого оплодотворения, по сути своей идентичен простым природным оплодотворениям разнополых существ, относящихся как к фауне, так и к флоре. И пусть это прозвучит излишне амбициозно и слишком однозначно, но гении цивилизаций, возникают и становятся как правило там, где случилось такое проникновение, где произошла «прививка» одного «плодоносного растения», на стволе другого, пусть и родственного по биологии, но всё же чуждого по метафизиологии. Нет не чистота крови, как утверждал Великий Фридрих Ницше, обеспечивает развитие полноценного сильного и перспективного во всех отношениях индивида, но именно смешение кровей, позволяет природе находить новые пути развития, находить новые небывалые формы организации и познания, и строить всеобъемлющие конструкции и совершенные образцы перспективного будущего. Другое дело при таком смешении кровей, как и проникновение одной цивилизации в другую, «прививки» и синтетические слияния, не гарантируют такого становления развития, но напротив в большинстве случаев угрожают дисгармонией и деградацией, и в девяносто девяти процентах таких случаев в действительности происходит именно последнее, но в одном проценте случаев такой «прививки», происходит настоящий прорыв. И этот прорыв окупает собой все несостоявшиеся, все деградированные, не расцветшие и засохшие растения, – окупает все неудачи природы.

Здесь находит свою константу борьба абстрагирования и слияния, борьба principium individuations и principium globalization на границах которых существует весь цивилизационный мир. Там, где побеждает первый, неумолимо встают мотивы ежеминутного момента. Там, где доминирует второй, мотивы расширения интересов, и рост крыльев прошлого и будущего. И в тот самый момент, редкий момент случайности, когда происходит синтез этих принципов, возникает некий катаклизм природного естества, за которым встаёт и становится недоступный для сознания среднего обывателя, субстрат гениальности. Такое происходило и происходит во всех отдельно взятых «цивилизационных кланах», во всех сформировавшихся политесах цивилизационного мира. И хотя, как я отмечал выше, если смотреть обобщённо, то цивилизацию востока мы склонны относить к женскому началу, а цивилизацию запада к мужскому, но на самом деле здесь не так важно, кто из этих «кланов», так сказать, выступает «маткой», а кто «фалосом», кто из представителей того или иного «клана» представляет собой «яйцеклетку», а кто «сперматозоид». Для продолжения жизни, для прогрессивного становления цивилизации, важным и необходим остаётся как первое, так и второе.

Технократические и природные горизонты

Социум выстроенный на платформах научно-технического прогресса, имеет как свои достоинства и обеспечительные меры, так и свои недостатки, и фатальные опасности. А также собственные отличительные горизонты, в пределах которых существует, и за пределы, которых, ему не шагнуть никогда. Но дело в том, что всякие оценки достоинств или недостатков, как и опасностей и обеспечительных мер, всегда строятся на основаниях «туннельного представления» заинтересованного в определённом глобальном становлении взора, для которого истинность пути, всегда ограничена вопросом сопоставления реально происходящего, с выверенными представлениями и константами выстраиваемой разумом трансцендентной дороги будущего. Попросту сказать, все наши социальные системы строятся так же, как всякие научные воззрения, отметающие всё, что не вплетается в «общую косу» такого мировоззрения, и вплетая в неё всё то, что гармонирует с её доминирующими «локонами-константами». Всякая система мира всегда защищает свои древние «консоли», «стены» и «флигеля», и отвергает всё то, что вредит ей, и тем более то, что может разрушить. И всякая истинность здесь, есть лишь суть резонное согласие с общей линией, с общей выверенной и укрепившейся архитектурой и архитектоникой, и в соответствии с доминирующим трансцендентальным политесом осознанности.

Подобострастная вера в основательность мироздания построенного на научном пантеизме, не имеет себе равных, ни на теологических просторах нашего сознания, ни на идеологических, ни на каких-либо иных. Здесь очевидность правильного пути подтверждается поступательным усовершенствованием такой цивилизации, с заполнением всего бытия контентом облегчения, удовлетворения и наслаждения, упразднения большинства древних платформ страдания и страха, и обеспечения веры в будущее, как самого главного мотива для всякой личности стремящейся к этому будущему. Но именно эта непоколебимая очевидность и вызывает сомнение. Нет, сомневаться в том, что мы, каждый из нас, стал защищённее от всякого произвола, будь то произвол природы или соседа, было бы глупо. Очевидность этого, как раз не вызывает никакого сомнения. Сомнение вызывает другое. А именно, настолько действительно всё это полезно для человека, и как вообще отражается на его характере, в самом широком смысле слова, эта повсеместная защищённость, а главное, повсеместное облегчение всех невзгод, упразднение многих опасностей, которые веками держали человека в тонусе, и не давали ему расслабляться. То, что самая большая беда для человека кроется в расслаблении и распущенности, понимает всякий, но не принимает и не берёт в толк, всякий.

Что же на самом деле держало в тонусе человека веками, что провоцировало его душу на величие? Что укрепляло консоли его воли и обеспечивало ему настоящее будущее? Способность к регенерации, – к обновлению, невозможного без ампутации членов, без массового уничтожения относительно слабых составляющих? Или напротив, расцветающие повсюду сострадание и любовь к ближнему, независимо от явной слабой ценности для общего генофонда, этого ближнего? Умение договариваться, или беспринципное воинственное стремление, даже не за интересы, но только в удовлетворении самой «Минервы», растекающейся «густой суспензией» по жилам воинов, и заставляющей мстить ради собственного удовлетворения. Ведь на самом деле далеко не риторический и не праздный вопрос, что в нашей душе первичнее, а что вторичнее, что является на самом деле провокатором, а что провоцируемым, откуда собственно исходит война? Несправедливость, попирание интересов, жажда мести, или банальный страх провоцирует человека на войну, или же всё-таки живущая в наших сердцах «Минерва», толкает нас искать этой несправедливости, искать попирание наших интересов, чтобы оправдать своё стремление уничтожить или поработить соседа? Ведь, когда в наших сердцах созрел дух войны, мы способны найти несправедливость даже в безвредных шалостях соседских детей. Что говорить о том, что кто-то вдруг решит повесить свой гамак в нашем лесу. То, что в самой жизни нет и быть не может несправедливости, эта аксиома не требует доказательств, достаточно посмотреть на мир глубоким, а главное непредвзятым взглядом. Но для нашего воспалённого «Минервой» взора, жизнь полна несправедливостей, словно муравейник муравьями, или сказать точнее, как осиное гнездо осами. И каждая такая несправедливость кусает нас словно та оса, впрыскивая свой яд, после которого место укуса начинает чесаться, и мы расчёсываем его до гноящейся раны. И наше желание мстить, даже не за сам укус, но за то, что он спровоцировал наши гноящиеся раны, распаляется в геометрической прогрессии.

Продукты научно-технического прогресса, которыми вооружён человек, прежде всего, направлены против самого человека. Самые совершенные механизмы служат именно «Минерве», угнетению и сдерживанию человеческого духа, все остальные лишь прикладные. Достаточно обратить свой взор на соотношение уделяемого человеком внимания, с одной стороны, военно-промышленному комплексу и иным попутным атрибутам государственности, с другой стороны, к примеру, здравоохранению, мирной науке, или искусству, и не понадобится никаких других тезисов, чтобы понять, кто на самом деле владеет разумом человека, «Арес», или «Аполлон», и к чему человек на самом деле относится более серьёзно. Хотя заслуги научно-технического прогресса именно в здравоохранении, не переоценимы. Человеку кажется, что он знает, как продлить свою жизнь, именно благодаря этому очевидному прогрессу. Но что он знает о том, как способна поддержать его здоровье идеальная форма сознания, для которой на самом деле нет пределов, и которая способна лечить и поддерживать человеческий организм в функциональном состоянии, не используя никакие продукты научно-технического прогресса.

В чём же здесь собственно проблема? Проблема в том, что человек не способен противостоять натиску собственных инстинктов, и всякий раз, когда проповедует добро, на самом деле несёт в мир свой глубинный лейтмотив, свою собственную правду, собственные завуалированные интересы. Ибо на самом деле, правда и интересы – не разлучимы, и не различимы на полях разумного пантеона, и ведут свои поступательные интервенции всегда в том направлении, где наиболее сконцентрированы противные консоли правды, – правды чужеродной, с её чуждыми интересами. Глубоко спрятанная, притаившаяся в нашей архаической сущности «Минерва воинственности», вуалирует свои сакральные мотивы, превращая их в благородные консоли, с флагами выбранной справедливости, на полях внешней выступающей реальности. И как бы разумен ни казался человек, какими лозунгами не руководствовался, его архаические инстинкты воли всегда будут превращать жизнь в плацдарм столкновения этих интересов.

Какие же горизонты видятся на этом пути, какие пределы технократического поступательного становления представляются нам, прежде всего? В первую очередь, это конечно же превращение нашей жизни в планомерное разлинованное в клеточку поле, с многочисленными системами координат, где векторами будет определяться иллюзорная полезность и вредность, а по большому счёту близорукая константа этих столпов всех наших стремлений. Да, именно близорукая. Ибо, как никакой дальновидности не наблюдается ныне, так и в будущем ни о какой дальновидности скорее всего не будет идти речи. Человеческий разум в большинстве своём и преимущественно, всегда будет руководствоваться короткими планами собственной действительности. Это заложено в него самой природой. Ибо и сама природа переполнена многочисленными подтверждениями собственной недальновидности. Она вообще существует преимущественно апостериори, чем априори. Её глаза находятся на затылке, и она следует в будущее вслепую, не в состоянии предсказать для себя хотя бы на «один парсек» то, что её ждёт за горизонтом.

Становление человека, повторяет в своём поступательном развитии становление самой природы, не видящей дальше своего носа, и следующей по непредсказуемым дорогам мирового котла. И это в первую очередь связано с тем, что мир на самом деле не имеет ни своего дна, ни своего неба, ни собственной формы, не своей абсолютной существенной материальности. Он – нейтрален в своей сакральности, и потому его построение, его становление происходит в бесконечно возможных градационных формах, сугубо в рамках осознанности. Он не ограничен своими собственными замками и заборами, он не несёт в себе сакральных констант собственной «телесности», он не обладает собственным независимым путём.

Что же толкает человека на путь разлиновывания собственной жизни в клетку, что заставляет его упорядочивать самые не упорядочиваемые векторы собственного сознания, а вслед за ними и своей жизни? Невозможность усвоить хаос? Неспособность властвовать над беспорядочной слепой природой? – Может быть. Но я полагаю, что, прежде всего страх перед завтрашним днём, является главенствующим мотивом для всякого упразднения не входящих и не подчиняющихся выверенной общей системе координат, атрибутов независимости от человеческого разума, природного макрокинеза. Технократический пантеон разумности, подгоняющий мир действительности под свои лекала, выстраивающий на планете консорциум дисциплин научно-технического прогресса, приводит к своим политесам всё, что попадает под его волящую руку. И на самом деле мир действительности не совершенствуется, но упорядочивается под определённые лекала, и вносится в определённую систему координат, в которой простота взаимодействия всех членов сводится к карте, расправленной на столе. И человек на самом деле достигает власти лишь глядя на эту карту, то есть номинально. Настоящая действительность для него остаётся за горизонтом, и он не властен над ней так же, как не властен над собственными архаическими инстинктами воли.

Поэзия и сверхпоэзия

То, что на Западе (по преимуществу) считается чем-то прикладным, чем-то не очень важным, лишь игрой, развлечением в досуг, на Востоке считают первичным, и наиболее важным для полноценной жизни. И в этом скрывается одно из сакральных причин глобального непонимания друг друга, Запада и Востока. Если заглянуть под балдахин повсеместного умиротворения искусством и конъюнктурного стремления к возвышенному, то можно обнаружить истинные доминирующие мотивы присущие этим условным полюсам нашей цивилизации, (Запада и Востока). К примеру, что значит поэзия для западного человека? Лишь ещё одна мера наслаждения, а по сути, ещё один из возможных потребительских удовлетворений жаждущего всё и вся попробовать на вкус, проглотить и переварить, обывателя, получающего при этом, лишь ещё одну свою непосредственную пользу. Но что значит поэзия для хрестоматийно восточного человека? Основа его жизни, в которой спрятано, утаено всё самое ценное на земле, всё самое великое и недосягаемое, – всё то, к чему собственно, должен идти человек, и чем должен более всего дорожить. Разница в этих оценках столь велика, что между ними висит непроглядная пропасть, и перекидываемые то тут, то там «верёвочные мостки», нисколько не приближают друг к другу эти берега, цветущие каждый по-своему.

Метафора, эта основная пантемида поэзии, вообще для западного мыслителя служит лишь акцентированием внимания, словно в баснях Эзопа, и несёт в себе лишь ту «камеру обскура», через которую человек должен увидеть свою выгоду и понять свою пользу. Заметьте, рационально-практическую пользу. Иная польза для него не существует, как не существует иная выгода кроме практической, которую можно положить в карман и оплатить затем этой монетой, свои пошлые удовлетворения, утешить страхи или получить банальное наслаждение. Такова суть технократического рационально-практического бастиона западного сознания (повторяю, по преимуществу). И именно в этом направлении ныне движется западное общество, цепляя за собой и весь Восток. Ибо всё практически полезное, всё грубо простое, а главное «неоспоримо прогрессивное» (как кажется), представляется более мощным, и более важным, большинству как Запада, так ныне и всё больше Востока. Ибо большинство всегда эмоционально тупо, вне зависимости к происхождению и положению.

Я здесь намеренно обобщаю и глобализирую, и это может у кого-то вызывать раздражение. Ибо ясно, что в каждом обществе, в каждой пантеокультуре есть исключения, и не только. Поэтому в свои предложения я вставляю термин «по преимуществу». Когда разворачиваешь «балдахин» какой-либо пантеокультуры, то непременно находишь в нём противоречие, причём достаточно мощное и не однозначное. В противном случае мир вообще был бы прост. А всякое противоречие было бы поглощено и растворено общим архаическим «бульоном».

И так. Что значит поэзия для пантекультуры Востока? Как вообще могла возникнуть «сверх поэзия»? Чтобы попытаться ответить на этот, пожалуй, самый сложный вопрос всего моего умосозерцания, необходима аналитика нового, небывалого политеса, и новой дисциплины сознания. Для начала я сформулирую свой собственный взгляд на поэзию, и затем открою для не знающих, что такое сверх поэзия.

В нашем мире все говорят о так называемых и нарекаемых обществом «звёздах», но никто не говорит о «пульсарах» и «чёрных дырах». Я имею в виду конечно живущих ныне «гениев» различного плана и толка. Звёзд много, они загораются и гаснут на небосклоне вселенной нашей цивилизации, но «пульсары» и «чёрные дыры», вокруг которых на самом деле всё крутится, не заметны простым, невооружённым глазом, и даже вооружённым подчас не видны. Так как по большей части не являются светилами для большинства как «звёзд», так и «планет», и «спутников» этой цивилизационной вселенной. Диапазон их излучения находится за пределами спектра ощущаемости общей сенсорики, как простого феноменального лицезрения, так и метафизически-трансцендентного. Как в нашей феноменальной вселенной мы лишь подозреваем о существовании «чёрных дыр», так и в нашем метафизически-трансцендентном опыте социального пантеона взаимоотношений, мы способны лишь предполагать, что они есть. «Горизонт событий», которым мы располагаем в своих лицезрениях, слишком узок, и не позволяет заглянуть за его пределы. Поэзия лежит именно на этом «горизонте событий» нашего чувства. За его пределами для нашего взора существует лишь пустота. И точно так же как не однозначны поля этого «горизонта», так же неоднозначны и те пределы, которые лишь предполагаются за его границами. Сверх поэзия, это та некая производная от сверх чувствования гения, для которого мир выходит за пределы общего «горизонта событий». Здесь не существует никаких критериев, никаких постулатов и закономерностей. И всякая музыка здесь сводится к своему Абсолюту, то есть тишине. Метафорой этому мог бы послужить как «Чёрный квадрат» Малевича, (в пространственном), так и пьеса «4/33» Джона Мильтона Кейджа, (во временном). Мир в полной пустоте, как и в полной тишине не имеет своих пенатов, и уже потому не ощущаем, как нечто положительное, только лишь как отрицательное. Но именно поэтому он есть воплощение квинтэссенции сверх поэзии. И если вспомнить здесь, что свобода вообще, в своей гипертрофированной форме необъективное, лишь суть отрицательное явление, всё становится более-менее на свои места. Гений свободен прежде всего, от постулатов, закономерностей и критериев, он свободен даже от границ того «горизонта событий», которым отчерчивается наша обобщённая чувственность. И эта свобода пугает даже самые бесстрашные сердца нашего социума. Ибо здесь, своей холодной рукой его касается сама преисподняя мира, – хаос…

Как-то раз, я приехал к своему приятелю в Москву, кстати сказать, непосредственному мыслителю современности, (разумеется не знаемому, и не узнаваемому никем). Так вот, мы сидели у него дома на небольшой кухне, и он показал мне отрывок из своего последнего произведения, пояснив, что ничего лучше он не написал, и вряд ли напишет. Для меня тогда, этот отрывок показался ничего не значащим набором слов, фраз и эпитетов. Я ничего не мог понять. Речь шла, если мне не изменяет память, об оконном стекле, и бьющимся в это стекло, некоем насекомом. Я лишь чувствовал, что это какой-то запредельный символизм…, но что можно из этого вынести, никак не мог осмыслить. Так, к примеру, обыватель не знакомый с Китайским языком смотрит на иероглифы, как на не несущий никакого смысла набор чёрточек и перекрестий, лишь подозревая, что здесь зашифрован какой-то смысл. И только через много лет я осознал, что это и была та поэтическая нерифмованная монограмма, что, воплощаясь в символизм простых реальных знаков, олицетворяет собой ту самую сверхпоэзию. Здесь невозможно ничего осознать и осмыслить, можно лишь почувствовать какой-то зарождающейся или просыпающейся «ганглией сознания», для которой не существует правил, законов и запретов, не существует никаких ограничений и стереотипов привычного мира осознанности.

Классическая поэзия – всё же клеточная поэзия. Она вынуждена выстраивать свои «рифмоклетки», и подгонять под это лекало саму мысль. И такая свободная поэтическая мысль, трепещет в этих клетках, не имея никакой возможности освободится. Ибо, выйди она из этой клетки, как неминуемо потеряет свою музыкальность, на которой зиждется вся её прелесть и привлекательность, и которой следует вся наша архаическая чувственность, в моменты созерцания поэтических монограмм. И в силу этого, она часто страдает некоей формой лицемерия и обмана, принимая в свою полисферу туманные, не подходящие к контексту слова и понятия, и тем самым вызывая непонимание, которое в силу схожей со всякой необходимой туманностью далёких глубинных образов, легко перепутать с глубиной и запредельностью авторского мышления.

Когда мы говорим о сверхпоэзии, мы, прежде всего, думаем о поэтически-философских взглядах восточных мудрецов. Помните: «Когда я смотрю в мир, я вижу цветущий у обочины дороги, подорожник…» Такая сверхпоэзия не имеет своего разрешения для нашего по преимуществу порядкового разума, а значит, не несёт никакого удовлетворения даже нашим возвышенным «ганглиям созерцания». Здесь нет той привычной для нашего уха парадигмы музыкальности, в которой всякий диссонанс должен непременно разрешаться консонансом. Здесь нет той необходимой для удовлетворения нашего слуха, последовательности, нет внутреннего взаимоотношения и противостояния, здесь невозможно ничего проглотить и усвоить, разложить своими «ферментами сознания». Нет того привычного удовлетворения, которое по меркам нашего волевого разума должно присутствовать, иначе всё и вся превращается в ненужный никому хлам, хаос и пустоту. Такая запредельность вызывает у большинства сарказм, и последующую скуку неискушённого в этих пределах, разума. Ибо даже когда, достигнув определённого опыта, мыслитель пытается выйти за пределы, то он сталкивается именно с пустотой, в которой не видит ничего, не чувствует ничего. Для того, чтобы к примеру, почувствовать «неоднородность магнитного поля», для этого необходимы новые «ганглии чувствования», не существующие до сих пор, и не имеющие своего внешнего мира, не имеющие своей вотчины во вне. Тот мир, который продуцируется привычными «ганглиями» нашего созерцания и нашего сознания, существует и определяется именно наличием этих «ганглий». Не мир существует сам по себе, и наши развитые «ганглии сознания» его открывают для себя, (и я касался этого уже не раз), но «ганглии сознания» возникнув однажды из флуктуирующей пустоты, из погрешности нейтрального хаоса вселенной нашего духа и разума, создают вокруг себя этот мир. И создать из пустоты мир, есть та самая великая производная нашего сознания, та недосягаемая тайна и единственная цель нашего существа, тот апофеоз для вершины нашей мыслительной способности и нашей жизни, для которой нет пределов в этом созидании. Сверх чувственность, воплощающаяся в сверх поэзию, создаёт тем самым свой новый небывалый, не существующий нигде и никогда, мир. И для того, чтобы понять и осмыслить здесь что-то, необходимо продолжительное время, и глубокий самозабвенный труд на полях трансцендентного опыта. Так когда-то на заре веков, возникала и становилась вся наша цивилизация, так возникали все формы нашего сознания и нашего чувствования. Всякая наука, выходя за собственные возможности, за пределы «горизонта событий», выстраивала и выстраивает до сих пор, свой небывалый мир. И этот небывалый мир со временем становится и укрепляется в наших сознаниях, приводя к собственному порядку к собственному алгоритму все наши изначально нейтральные, свободные в своей архаике осознанности. И со временем, этот новый мир становится привычным. И здесь на самом деле не столь важна истина, не так сказать, правильные, вплетающиеся в «общую косу» уже возникшего и устоявшегося мироздания, «локоны», сколько само направление созерцания, направление воззрения и мышления. Ведь именно то, какую дорогу, какой из бесконечно возможных путей мы выбираем, зависит то, каким станет наш мир в будущем. И в этой, на первый взгляд банальности, скрыта самая сакральная метафора нашего бытия и нашей жизни.

И так. Способность к сверх поэзии, позволяет сверх чувствовать окружающий, уже сотканный из относительно грубых нитей, производный мир. А по сути ткать из этого материала, более тонкие золотые нити, уходящие за «горизонты событий», – в астральные пределы доступной нам действительности. А это даёт возможность к познанию сверх счастья жизни, которое не просто находится за семью печатями для грубого неспособного абитуриента этой жизни, но не существует для него, ни в каких ипостасях. Во время такого познания рождаются ангелы, живущие секунды, а порой и доли секунды! Но они оставляют такое неизгладимое впечатление, за которым кажется, нет более ничего прекраснее, ничего достойнее этой жизни! Мы относим подобное состояние к широкому и расхожему понятию романтики. Но романтизм, так же не однозначен, как и всякое понятие нашей осознанности. Здесь «глубина равна вершинам…» И то, что лежит над вершинами всякого чувства жизни, способна олицетворять только сверх поэзия.

Душа всякого родившегося ребёнка имеет такую способность. И мы, каждый из нас, на заре своего детства, и в меньшей степени юности, часто ловили этих ангелов счастья, этих несущих на своих крыльях пыльцу сверх познания, переливающихся всеми цветами радуги мотыльков сверх жизненности. И пусть детство человека, к какому слою социума он бы не относился, всегда отягощено стегающими плетьми коварства нерасположенной природы и случайностями, травмирующими и огрубляющими хрупкую тонкую только народившуюся душевную организацию, обжигая её молодые прозрачные лепестки надежды несоответствием происходящей реальности с её фантазиям, но всё же те пробивающиеся сквозь почву серой реальности побеги сверх поэтического созерцания, оставляют общее впечатление о детстве, как о самом счастливом времени жизни. И в силу того, что с годами, мы всё больше включаемся в общий механизм стремления к социальному благополучию, к статусности и практической целесообразности, наши сверх чувствования неминуемо атрофируются. Теряется способность «продуктивной матки нашего духа» к рождению этих «ангелов запределья», и мы погружаемся в пучину суеты мирского, глубоко несостоятельного и обманывающего наше сознание, блага. Мы становимся практичными, грубыми, не восприимчивыми к еле уловимым уколам сверх возвышенной духовности, и не способными к сверх чувствованию запредельных глубин мироздания. С самого рождения наша социальная среда заставляет нас разворачивать кормило своего сознания в сторону практической полезности, в сторону рационально-аналитического продуцирования и связывания поверхностных плотов миропознания, и мы уже не в силах ничего тонко чувствовать. В нас угасает самый важный огонёк божественного вдохновения. В нас пропадает дыхание бога, и мы всё более опускаемся на дно этой пошлой жизненности, не зная и не чувствуя того. Ибо отсутствие собственных возможностей, невозможно ни осознать, ни почувствовать. И если мы забыли эти способности, если мы оставили их в своём детстве, нам крайне сложно, а порой и невозможно вспомнить их. Здесь понадобится труд гения. Ибо это только чернь, с присущей её ленью и недоверием, с присущей ей слабостью и ограниченностью в стремлениях, полагает, – нет, она убеждена, что гению – дана его гениальность свыше. Она говорит: Ему это дано, а мне нет… И успокаивается на том. Она уверена, что в этом мире всё даётся просто так, или не даётся вовсе. И по отношению к некоему сакральному зерну, врождённой силе духа, и соответствующей завязи стремления, это отчасти действительно так, ибо это могут передать только предки, – но только не по отношению к гениальности. Чтобы в тебе развилось настоящее всеохватывающее стремление, и сконцентрировалась, возмужала настоящая зрелая сила духа, здесь необходим труд не одного поколения. Но вот для того, чтобы в тебе созрело и укрепилось настоящее сверх чувствование, необходим только твой самозабвенный труд. И только сам гений знает, каких трудов на самом деле, ему стоила эта его гениальность. Но по большому счёту, для начала достаточно лишь не дать атрофироваться присущей всякому ребёнку «продуцирующей матке сознания», естественным образом рождающей «ангелов сверх чувствования». Не дать превратится в рудимент той, присущей всякому ребёнку способности тонко чувствовать окружающий мир, ощущать его оттенки и лёгкие дуновения, чтобы затем развить всё это, и воплотить в сверх поэзию созревшего духа. И это, пожалуй, должно быть одной из сверх задач нашей цивилизации. Превратить, наконец, человека в счастливое существо. Ведь он действительно, как было сказано кем-то из великих, «обязан быть счастливым…», иначе в его существовании действительно нет никакого смысла