Татьяна Вячеславовна Иванько
Золото. Том 2

Часть 6

Глава 1. Сила

Я открыл глаза, где я… чёрт… Тут пахнет нашим домом, нашим с Онегой… Нет… она не Онега. Она – Авилла… Авилла…

Лай-Дон наклонился надо мной, лицо озабоченное, бледное.

– Очнулся? Вставай, давай! Увезли её!

Я попытался сесть. Увезли… Я привёл их сюда… Прямо сюда. Сказал: я сват… Я отдал её.

– Доня, – я назвал Лай-Дона так, как называет его она.

– Уже закат, ты весь день без памяти, этот раззолоченный жрец капель тебе в рот влил, нарочно, чтобы ты не мог за ними погнаться…

Он бледный и красные вихры впервые кажутся мне такими яркими, прямо режут глаз.

– Доня… что гнаться, я её сам… Сам отдал. Ещё в Солнцеграде… и ей сказал, что… – я сел, опустив ноги на пол, которого я не чувствую, сильно кружилась голова, даже качается вся горница. Здесь ещё её, Онегин запах… её самой нет. Но её и не было. Никогда не было. Она была Авиллой, а не Онегой…

– Они опоили тебя чем-то? – продолжает Лай-Дон.

– Что? – я посмотрел на бледного Лай-Дона. Он, похоже, напуган. Опоили? Чем?.. Нет…

– Всё равно! Догнать надо, вернуть её! – он дёргает меня, заставляя подняться.

– Вернуть?.. – я посмотрел на него. – Кого вернуть, Лай-Дон? Онегу? Её Нет, и никогда не было…

– Не было?!.. Одурел ты что ли?! – задохнулся Лай-Дон. – Что, в Солнцеграде вместе с Великсаем и мозги похоронил?! – он смотрит на меня, как на умалишённого.

– Она не Онега, она – Авилла.

– Ну и что?! Что изменилось? Руки, ноги, глаза, голос, живот, грудь… что другое? Или душа стала не той? Сердце? Ты не царевны искал в ней!

– Не искал… но нашёл.

Лай-Дон вскочил, забегал по большой горнице. Вошла наша хозяйка:

– Ужин, однако, готов, снедать-то будем?

Мы оба так посмотрели на неё, что она вышла, побледнев. Но Лай-Дон хотя бы остановился, а то у меня уже рябило и дрожало в глазах от его беготни:

– Ты что, решил к Вее вернуться? Что за эти сорок дней позабыл невесту, и обратно к прежней жене? Очень правильно!

Я взглянул на него снизу вверх:

– Ты что от меня хочешь? Чтобы я Орика убил и взял себе и Онегу и царство?!

– Да не знаю я, Яван! – кричит он. – Я не ты, я только твой раб, она тебя любит или меня?!

Я опустил голову. Я никогда о короне не думал, я самый младший из полутора десятков детей моего отца… А если бы я знал, что Онега царевна, захотел бы я сделать то, что сейчас сказал? А если бы она этого хотела?.. Достало бы мне сил и решимости всё это провернуть? Найти союзников, переманить на свою сторону войско, северян…

– Просто забери её и увези в степь, к южным морям, неужели мало на земле мест, где вы могли бы… – перебил мои мысли Лай-Дон.

Я сжал голову: так и надо было сделать. Так и надо было, просто забрать и уехать. Она поехала бы, её ничто не держит… Если бы они не взяли меня в оборот, эти чёртовы жрецы: «Она должна стать царицей, а ты не можешь быть царём»… – это и билось в моей голове, это заполнило мой мозг, вытеснив всё… Онега…

– Седлай!

Солнцеград… Я совсем иным помню этот город, совсем не таким я вспоминала его. Вот Белогор совсем такой, как я помню, Доброгнева тоже, только тот Белогор не целовал меня раньше в губы и не забирался ладонями под платье, ему там нечего было искать, а та Доброгнева была стройнее и добрее ко мне, а не к нему. Или так казалось мне.

Что ж, столица Великого Севера раздвинулась, принимая меня обратно… Плавно, по до блеска утрамбованному снегу, мы въехали на двор царского терема, на площади я увидела, вовсю идут приготовления к свадьбе, вот спешат-то… Неймётся молодому царю, с чего?

– И когда обряд? – спросила я, взглянув на Белогора и Доброгневу.

Они посмотрели друг на друга, по двору, и в самом тереме суета, будто прямо сейчас и начнут… Я обернулась, Белогор заговорил с каким-то высоким, ещё нестарым, но уже седовласым человеком, тоже стриженым и почти безбородым, каким приехал Яван. Это у них, сколотов, траур так отмечают, за сорок дней немного обросли… Белогор и этот седовласый направились к нам.

– Это Явор, дядя царя Ориксая, царевна, – представил его Белогор, а тот склонился, почтительно взглянув снизу вверх, голубые глаза навыкате слегка, он красивый, в общем. Губы красные сухие, нездоров он, надо сказать потом будет, пару слов.

– Царь Ориксай приказал сразу по твоему приезду начинать свадьбу, сказал Явор приятным грудным голосом, голоса у них семейное, похоже.

– Что ж так спешно, крыша, что ль, горит у царя твоего? – усмехнулась я. – В баню с дороги хотя бы позволено пойти невесте?

Явор немного опешил от моей нарочитой развязности, посмотрел на Белогора. А что вы ждали? Меня бритой проституткой выгнали с этого двора. Получайте, что искали…

Белогор тронул меня за плечо, но я вывернула его, это же надо, и дня погодить не могли, сначала гнали из Ганеша, теперь сразу за свадебный пир. Даже опомниться не дают, и Доброгнева будто знала…

Нет, она не знала, и Бел не знал, но тут после похорон Великсая, в Солнцеграде на площадь выходили, мутили народ, кричали, что молодой царь холостой распутник, что Великому Северу такой царь невместен, с ними сцеплялись сколоты, и всё это нарастало с каждым днём, чем дальше, тем больше, угрожая перейти в настоящий бунт и смуту с расколом народа и войной стихийной и бессмысленной.

За эту седмицу, что проездили за мной, изменилось так много, что тянуть с женитьбой оказалось уже никак нельзя. Почему-то в народе уже никто не помнил, что её стали мертвой много лет, теперь всем казалось, что её лишили власти именно проклятые захватчики, и если не восторжествует справедливость в виде возвращения её на принадлежащий ей по всем людским понятиям и законам трон, то кровь польётся рекой.

Вот и спешили. Не зря смерть царя это всегда чёрные дни…

Всё это мне рассказывала Доброгнева, пока меня, пришедшую уже из бани, расчёсывали и одевали девушки-прислужницы, исподволь с интересом разглядывая. Оказалось, я стала легендарной личностью, просто проотсутствовав несколько лет и оставшись в живых.

Так что, я нужна не только царю Ориксаю, но и всему царству во имя единства, а значит и продолжения существования. Быть может, возрождения величия нашего Севера. Чёрт с вами, сколоты, всё же вы когда-то вышли из наших снегов тоже…

Надели на меня первое платье, белоснежное, с вышивкой белым по белому. Невесту как к смерти обряжают поначалу, в известном смысле это и есть смерть – замужество, отречься от всего, что было до мужа и начать жить сначала… Вот только мужа я даже не видела толком. Спасибо, хотя бы молодой, не старик, хотя какая разница, к смерти приготовили…

Я смотрела на себя в зеркало, всё бело, меня почти не видно под этим одеянием, козу одеть могли бы никто и не заметил разницы, сейчас ещё лицо закроют белой фатой. Только кончики волос и остались видны от меня. И называюсь я теперь невеста.

Жених примет меня, должен бы от отца, но за неимением, от Доброгневы, потому что Белогор станет проводить обряд над нами. Примет жених, и введёт в шатёр, где меня переоденут в богатое платье, расшитое красным, с берегинями, коловратами, сварогами, и всеми знаками женского плодородия, вроде окошечек и ромбов орепеев, пока пустых, никто ещё не засеял поля… Богатые украшения обовьют мне шею и запястья, отяготят мочки и лягут на чело. Но фату мне оставят, ведь я не жена ещё, но уже веста, ведь жених уже видел меня и не отверг, а значит, к утру стану я ему женой…

Ком из слёз разочарования и боли подступил к моему горлу. Я должна была к Явану идти в таком наряде… Ванюша… Разве я тебя не любила? Но как глупо сейчас думать об этом, от меня, оказывается, зависит жизнь и благополучие всего царства, всего Севера, пора вспомнить, чему меня учили, к чему готовили с рождения, и что я старательно забывала семь лет…

Скрепи сердце, Авилла, стальными обручами. У царицы не просят любви…

Белогор поёт своим красивым голосом брачную песнь, она летит над площадью. Сквозь густую фату я почти ничего не вижу, даже куда идти, хорошо, что ведут…

Сейчас Белогор кольца нам на руки наденет…

Вот рука царя, ну, что же, бери, никуда не деться…

Я не видел невесты и сейчас не могу разглядеть даже фигуры, только что она довольно высокая и волосы – концы болтаются из-под фаты, белые, почти не видные на белом платье… Пальцы тоненькие холодные, фу ты, вот лягушка! И худая, судя по пальцам этим хрупким, чёрт, терпеть не могу тощих баб, что с ней этой ледышкой болотной делать?! А впрочем… какая разница, лишь бы все успокоились и перестали во всё большем количестве ходить на улицы Солнцеграда и провоцировать моих сколотов на драки, каждое утро кровавые пятна на снегу всё прибавляются…

Вот надо же, неугоден им холостой царь, хотя, конечно, не положено пустым царю быть.

Интересно всё же… поэт, конечно, с восхищением писал о ней, но я такой красоты не понимаю, вся эта стройность и тонкость, женщина должна греть и рожать, а что я с этой стану, жаровню в кровать ставить? Бог Папай, и ты, Апи, и Табити, посмеялись вы надо мной… За то, что я так Север полюбил, что почти отошёл от вас? И-эх… Замёрзнешь к чёрту, палка-палкой. Заноз не насажать. Мне стало смешно. Не могла потолстеть за столько лет, в голоде жила что ль?.. Хотя, может и в голоде, кто её знает, кто вообще знает, как она провела эти годы? Да и не знать бы никогда, ну её…

Честно говоря, вся эта спешка, усмирение ежедневное недовольных так утомили меня, что я думать уже мог только об одном: как бы выспаться… А мне ещё сегодня надо вспахать борозду через площадь, показать, что я молодой и сильный, что я могу пахать и сеять. А ещё убить белого быка – это жертва Солнцу, чтобы брак мой был плодовит и благополучен, а царство процветало во веки веков. И убить, не пролив и капли крови… Всё это испытания восшествия на престол, они же свадебные. Но вначале символическое: натянуть тетиву на отцовский лук.

Забрали теперь хладнопалую весту в шатёр, пока выйдет, чтобы за свадебный стол сесть со мной и сотнями гостей, среди которых горожане, купцы, даже жители окрестных деревень, вперемешку сколоты и северяне, нарочно, чтобы прекратись вражду, ведь мы соединяем сегодня две древние крови благородную – Севера и горячую – сколотов.

Чтобы вспахать мёрзлую землю в середине зимы, нужны не просто силы… И это, конечно, понимают все, кто смотрит на меня. Вот чёрт, что же эту Авиллу летом не нашли…

Земля как камень, сердце сейчас надорвётся, мускулы на пределе, но отступить нельзя, весь город, весь мой народ, весь Великий Север смотрит на меня, сдюжу или нет. Я пробовал плуг и не один раз, с тех пор как мы пришли на Север и обнаружили тут земледельцев, я просил пахарей научить меня, чтобы знать каково это – идти за оралом, царю полезно это знать, как и труд кузнецов, столяров и плотников, если бы не этот давний опыт, я не справился бы сегодня. И… Я смог, правильно выбрав угол, под которым плуг вошёл в землю, рассчитав силу нажима, всё же пройти проклятую борозду… Несмотря на мороз, пот ручьями катит по моему телу, волосы намокли, замёрзнут в сосульки сейчас…

Но окончание пахоты венчают приветственные крики тысяч зрителей, сначала единичные, но, подхваченные дружно сколотами, и за ними и северянами тоже. Знали бы, каких усилий мне это стоило, вопили бы так, что вытрясли бы весь снег из хмурого неба!

Я ушёл, чтобы смыть пот и снять рубашку, против белого быка положено выходить обнажённым, прикрыв только срам, люди должны видеть, что поединок честный, что ты не прячешь ни в рукаве, ни в сапоге ножа или стилета, быка надо убить без крови. Это два способа: ударом кулака в лоб, в этом я не был до конца уверен, или удавить поясом…

Я не знаю, видит ли Авилла царя из шатра, но зрелище достойное. Я, как женщина, испытала волнение и удовольствие, наблюдая, как надуваются мышцы на стройном теле Ориксая, когда он шёл за плугом, и ведь никаких поддавков, никаких символических актов, всё взаправду, пашет мёрзлую, поблескивающую инеем на изломах, землю, её только что от снега расчистили и всё, я смотрю и думаю, а если не справится?

Или нарочно ему нетронутую целину открыли? Могли же взрыхлить накануне, чтобы не убивался молодой царь на этой борозде, нет, всё оставили как есть, вот как взъелись, не на шутку. С Белогором надо поговорить, что он думает, кто это так воду вдруг взмутил, неужто стихийно всё?

– Если после свадьбы этой утихнет, значит, стихийно было, без заговора, – скажет после всего Белогор.

И я приму это к сведению…

Но ещё лучше, когда Орик вышел против быка… Стройный и тонкий, но сильный, в штанах, закатанных под коленями, босой, ничто почти не скрывает наготы царя. Что ж, Ориксай, если победишь и быка… Его тело совершенно, он гибкий и ловкий, а бык огромный и матёрый с горлом в два обхвата… Дети от них с Авиллой должны быть под стать богам…

Бык свежий, голодный и злющий, может, кто-то хочет убить меня? Это вспыхнуло меня в сознании.

Но кто?

Кто-то из северян?..

Или из наших, из сколотов с претензией на трон?

Но кто?! Кто?

Явор, никогда он не проявлял интереса к трону, всегда в тени братьев, даже младшего, Явана, самого Явана вообще нет здесь, как уехал к своей невесте в Ганеш, теперь вообще не дождёмся.

Тогда кто? Из моих воевод? Который? Но воеводе надо будет все царский род извести, слишком сложно…

Из северян? Авилла не могла успеть сплети заговор за три дня, что ехала от Ганеша, она даже не знала, что свадьба будет, едва она приедет.

Или это кто-то из тех, кто рассчитывает убрать меня, а со мной и всех сколотов, устроить тут резню, чтобы на троне осталась только их царевна… То есть царица теперь?

Так нет – обряд ещё не кончен, она ещё не стала царицей…

Хотя надо ли им это? Главное, что меня не будет, а она есть, на что им этот брак, особенно довершённый? Ещё ребёнка моего понесёт, нет-нет, вот так и надо, чтобы я, узурпатор, подох тут принародно, вроде сами Боги против моего воцарения над их Севером, а законная наследница, вот она, здесь… И ведь я сам и разыскал её… На свою голову, выходит.

Ну, так не устрою я вам праздника! Кто бы за этим всем не стоял, Белогор ли, хитрый лис, или иные люди, тайно проводящие свою политику и ожидающие момента выйти на свет и заявить воцарившейся правительнице, что они способствовали её возвращению на трон и избавлению от сколотов, но им всем я удовольствия не доставлю…

Упрямство и воля побеждать, да ещё злость на неведомых пока врагов, вернули мне силы и я, перестав уклоняться от рогов, вскочил быку на громадный загривок, вмиг обмотал поясом от штанов, задница обнажится теперь, конечно, но… не ослепнет, небось, никто… Я дважды затянув удавку просунув под веревку ножны от ножа, только и позволенные на поясе, и стал затягивать. Бык, не сразу поняв, что происходит, мотнул головой, пройдя в пальце от моего лица острыми рогами, ведь даже рогов не сточили!..

Я отклонился, пропуская рога, и ещё крутанул рывком мою удавку. Только тут бык и понял, что погибает, попытался сбросить меня, но я сегодня умирать не собирался, поэтому, сжимая бёдрами его громадную шею, прокрутил ещё и ещё раз, бык повернул голову ко мне, падая на колени, будто хотел запомнить своего убийцу… глаз его, обращённый на меня, налился кровью и начал стекленеть…

Он упал уже мёртвый, а я соскочил с него, чувствую себя почти таким же мёртвым от изнеможения…

Восторженный ор поднялся над городом и стал мне заслуженной наградой. Люди кричали моё имя и просто орали, бросая шапки вверх. Казалось, само небо орёт мне: «Ориксай Герой!»

Что ж, эти мгновения стоили моих усилий. Интересно, царевна эта ледяная видела мою победу?..

Нет, я не видела ничего, могла бы подглядеть, конечно, но мне не хотелось вообще смотреть на него. То злость, то усталость одолевали меня, проклятый Доброгневин отвар всё ещё бродит в моей крови, ненавижу все разновидности дурмана, никогда не знаешь, когда и каким концом он ударит тебя…

Вот сейчас меня одолевают сонливость и равнодушие, я слышу будто сквозь туман, крики приветствия Ориксаю, что-то сделал, знать, наши так редко орут, но даже посмотреть мне лень.

– Ух, ты, свалил быка-то! А все говорили – не сможет, говорили, такого ему бешеного подведут, убьёт и дело с концом! – шепчутся девушки, выглядывая из-за полога шатра.

Я подошла к ним, посмотрела из-за их спин в раскрытый полог шатра. Посреди площади Ориксай, почти голый, придерживая сваливающиеся штаны, поднял свободную руку и будто небо ударил кулаком. Он… высокий и очень стройный, очень сильный, очевидно – буграми мышцы, лоснящаяся от пота кожа, блестит при начавшем уже потихоньку угасать дне, пар идёт от него на морозе. Сколько ему, двадцать? Такого зверя завалил… – бык громадный у его ног… как это он смог?

Но не это главное, главное, я услышала в разговоре девиц: заговор устроили против молодого царя, и хотя он сам мне противен до предела, но даже я не хочу его убить, за что так жестоко с ним? Такой стоит там, один посреди площади почти обнажённый перед своим народом, честный перед ними всеми, этими людьми, и убить его?.. Нельзя убивать царя. Царь от Бога приходит, поднять руку на царскую кровь пойти против Бога…

Но ведь это не всё. А важно вот, что ещё: тот, кто злоумышляет против него, меня хочет под себя забрать… Скажут: мы тебе трон освободили, бери мужем кого хочешь, но будь добра наши интересы теперь блюди. Рабство они мне его смертью готовят! Вот что!

Кто это?!

Надо подумать, оглядеться и понять… И царя поберечь, пока он жив, и я царица как царица.

Вот кто это? Вряд ли сколоты. Или очень хитрые сколоты, кто про Явана узнал. Нет, не похоже, нелогично… и слишком быстро, всего седмица… Но у них своя может логика быть, подумать, подумать надо… Как жаль, что мозг неповоротливый такой от зелья, я сегодня бы из-под фаты своей разглядела всё…

Однако мысли всё же зашевелились, заработали, кровь быстрее побежала по моим венам, выходить пора, жених зовёт свою весту за свадебный пир…

Это финальная часть действа. Авилла выходит из шатра, но теперь в богато украшенном одеянии, сплошь расшитом красным и золотым, в золотом кокошнике поверх фаты, запястья в браслетах, монисто и ожерелья позвякивают при ходьбе, вместе с серьгами и колтами… и пальцы её теплы. Уже приятнее, может, видела, каким я героем вышел из испытаний? Вон как кричали все, понравился ей, коли потеплела? Но ещё неожиданнее и удивительнее оказалось вот что: когда мы шли к столу, я вдруг услышал её голос из-под фаты:

– Слушай, Ориксай, за столом не пей и не ешь ничего. Невыносимо будет, из моего выпей кубка.

– Авилла?.. – вот это да, догадалась тоже о чём-то? Тощая палка, а голова, видать, работает… так, стало быть, не так зря я шлюху эту в жёны взял?

– Слыхал что ль? – прошипела она, чуть пожав мою руку пальцами.

– Тебе что за интерес? Ты почему не с ними? – ответил я.

– Не болтай, подумай и поймёшь. Всё, молчи, не показывай ничем, что догадался, у них сегодня час истины, когда ещё такой момент представится…

– Знаешь, кто?!

– Пока нет… Молчи ты! Услышат, нож в бок всадят и конец! – почти прорычала она.

Мне страшно хотелось пить за столом, я делал вид, что поднимаю кубок, когда произносят заздравия, даже изображаю, что пью, но послушав свою умную жену, не сделал ни глотка.

Прослушав троекратные поздравления и пожелания многих детей и приумножения богатства, мы удалились в опочивальню. Наши покои состоят из нашей спальни и прилегающих с двух сторон комнат для челяди, её и моей. Сегодня пусто здесь, никакой челяди до утра не будет, только помогут царице снять верхнее платье и украшения и уйдут все, оставив нас…

Глава 2. Чудная ночь

Я ещё не видел её и уже был во власти предубеждения: она спала с братом, конечно, он виноват больше, но и она не могла не понимать… и потом, столько лет таскалась где-то по стране, какую жизнь могла вести женщина, когда она вне дома… Но эти речи её во время свадьбы немного смягчили моё неприятие. Конечно, шлюха, но хотя бы не дура. И на моей стороне. Может, временно, пока не разберётся, какую позицию ей выгоднее занять, но…

Ложиться с ней в постель, мне не хотелось. Мне этого сегодня вообще не хотелось. Я устал ещё до всего, за эту безумную неделю бесконечных волнений в городе, потом все эти действа, что вымотали бы кого угодно. А в довершение, чёткое осознание, что рядом со мной опасность, если даже она почувствовала её.

Какая там любовь? Сделать всё побыстрее и спать, наконец. Или… Может, не делать вообще?

И тогда она решит, что я слабак и рухлядь, с быком поборолся и весь выдохся?.. Надо, наверное, всё же… первая ночь…

Чёрт подковёрный… вот ерунда свалилась.

Спальню убрали лентами, душистыми сушёными травами, светильников столько, что светлее, чем днём, на что мне, спрашивается, глядеть?..

Но я гляжу, что поделать, жена теперь. В одной рубашке из тонкого льна, расшитой целым позументом из сварогов, пустых орепеев и молвинцев, оберегов рода, она совсем тонкая, слишком высокая… что там обнимать-то… ох, вот же невезенье, всё сразу навалилось…

Я вздохнул: «совершенство творения»… каждому своё, конечно, кому сочная груша, а кому свиной хрящик.

Волосы, правда, хорошие, волшебные даже, какие-то лунные, с отливом. И пышно крупно вьются, прямо облако … мягкие, интересно? Или такие же, как сама – сухая колючка? На что она мне сдалась…

– Так почему ты всё же решила, не дать меня убить сегодня? – спросил я, глядя на неё от двери.

Авилла обернулась, взглянула на меня, не смущаясь, не робко, обыкновенно, будто мы в спальню эту десять лет заходим… Села на край кровати со своей стороны.

– Просто всё. Убьют тебя, меня сделают своей рабыней. Я рабыней никогда не была, тем более царице быть рабыней нельзя. Сама для себя – выбирай что хочешь, но царь или царица – это весь народ, нельзя сплоховать и сдаться.

Вот те раз… Ну и речи. Мне как-то даже не по себе. А может, я приобрёл всё же в её лице?..

– Ишь, ты… поэтому согласилась за меня пойти? Или я по нраву тебе? – усмехнулся я.

И вдруг подумал: у меня были только мои женщины, те, что до меня были девственницами, никогда ни одной чужой я не брал, ни чужих жён, ни вдов, ни шлюх тем более… а эта…

– По нраву? Ещё бы, в задницу твою красивую, которой ты сверкал на площади, влюбилась! – усмехнулась она, мотнув волосами по спине, концы стелются по постели вокруг её зада… Ох, какой там зад, Боги, ничего нет, одной ладонью накрою своей, ну, если пальцы растопырить – точно… неужели покрасивее для меня не могли царицу припасти, вот горе-то… лядащая шлюха, чёрт, и не хочется нисколько…

Я сел рядом с ней, стараясь держаться деловито и уверенно, впрочем, чего другого, а уверенности мне терять было не с чего. Может потрогать, тогда, зашевелится во мне что-нибудь? Вообще с этими пашнями и быками, все мускулы и поджилки даже во мне растянулись и подрагивали сейчас… И она поняла, похоже… или почувствовала? Посмотрела на меня и сказала негромко и мягко даже:

– Тебе это надо сейчас? Ориксай? Ты может… Может, поспал бы лучше, а?

Нет, этак заводит, вот если бы ластиться стала, я бы точно ничего не захотел бы и не смог.

Я положил ладонь ей на бедро, провёл вдоль: тонкое и твёрдое, длинное, никакого тебе мягенького жирка, никакой приятности, вообще вроде моего – из одних мышц, только намного тоньше и коленка острая…

А может она не женщина? Мужик!.. Ну, или, вернее, парень, поэтому и умная такая?

Поддавшись этой безумной мысли, я сунул руку ей между ног так неожиданно, что она охнула, отпрянув, отбрасывая мою ладонь. И вскочила даже.

Да нет, выпуклый лобок и мягкая влекущая ложбинка, никакого мужского причиндала нет там и в помине. Значит, женщина всё же… бывают и такие. Что же, между ног у неё вполне притягательно, не хуже, похоже, чем у всех… у меня приятно разлилось тепло по животу, предвкушение всегда дарит наслаждение…

Я встал тоже, она отходит, играет, что ли? Или не хочет меня? С чего это? Разве шлюхи не хотят?

Вот и стена, далеко ты собиралась уйти-то, Авилла? Я прижал руки к ней, ладонью на грудь, за ворот рубашки, к соскам… вся она твёрдая, гибкая, вся будто струны или тетива…

И вдруг за волосы, оставшиеся длинными на затылке, схватила меня, отклоняя мою голову назад, я рванулся, рубашку тоже рванул на ней, обнажилась кожа, острые хорошенькие груди, розовые маленькие соски, как ягоды, живот совсем плоский, пупок ямкой, кончик мизинца войдёт?… Оттолкнула с силой меня, так что я и разглядел всё это…

– Ты чего?! – опешил я.

Вот те раз, бабы всё же дуры какие-то, то она тебе жизнь спасает, а потом тебе же, мужу, отказывает. Мало мужу, царю! Да ещё дерётся! Дура, как есть.

– Ты… отдохни, Ориксай, – тихо пробормотала она, прикрываясь обрывками рубашки и отпустив мои волосы.

Нет, она что, шутки, какие, затеяла?

– «Отдохни»? Взбесилась, что ли? На черта тогда жизнь спасала мне? – я потёр затылок, всё же больно за волосы рванула.

– Ну, не на то, чтобы сразу ноги раздвигать…

– А чего ещё ждать-то? Ты мне жена, вроде?

– Ну и что?!

Я аж задохнулся:

– Как это, что?! Ты что, шутишь, что ли, со мной? Или у вас, у шлюх принято в игры играть?

Она побледнела немного, губы поджала:

– У тебя жён-то хватает, вот и иди к ним, услаждайся, коли невтерпёж!

– Вон что?! – я начал по-настоящему злиться: – Ты не смей царю указывать, с кем услаждаться! Ты мне жена, ты обязана!

– Обязана? Ты шлюхой меня называешь, чёрта лысого я тебе обязана! Видала я таких!

– Так ты ведь шлюха и есть! С братом своим спала! И ещё, может с тыщей…

– Чего там с тыщей, с пятью! – закричала она, белея и выпрямляясь, будто я плетью её протянул.

И свою плеть достала и ка-ак:

– Ты кто такой?! Царь, гляди-ка! Ты в терем моих дедов забрался, царь сколотов! Степняк, кочевник! – она с цвыканием сплюнула на пол, сквозь зубы, презрительно задрав губу!

Как наглый пацан, врезать бы! А она продолжает:

– Ты на войлочном полу родился, а я дочь тысячи поколений царей, потомков Бога Солнца, золотая кровь, и не тебе меня подминать!

Ну, это я вам доложу! И после этого, я не возьму её?! Я прыжком бросился к ней, толкнул ладонями в плечи, прижимая опять к стене и сдирая остатки рубашки, но тут же получил кулаком в подбородок, отрезвляющий, надо сказать, удар, это она не сильно двинула, видно, что умеет приложить и по настоящему.

– Да ты что… – я отпустил её невольно, потирая подбородок.

– Ещё полезешь, зубы выбью! Или глаз! – прошипела она.

– Да ты… Сдурела совсем?! – заорал я и рубанул кулаком в стену над её головой, так, что посыпались мелкие щепочки-пылинки… она и не моргнула – ничего не боится. Любой мужик вздрогнул бы от моего рыка… Пылинки оседают на её и моих ресницах и лице…

И вдруг… у меня даже сердце остановилось на мгновение – я будто увидел её. Как будто только сейчас фата и спала. Вот только сейчас… совершенство красоты и чудо творения… Я задохнулся, потому что и дышать я тоже забыл… Чудо творения, чудо, правда. Не обманывал поэт безвестный. Совершенное лицо, чистый высокий лоб, брови двумя шкурками светлых соболей над необыкновенными глазами, в одном тёмная-тёмная синь, как вечернее небо, когда не зажглись ещё звёзды, такая глубокая, что я ухожу в неё весь душой всей и телом, со всеми желаниями моими и мгновенными, и вечными… а в другом – прозрачная вода родника, светлого совсем, и чистого, прозрачного до дна, только где то дно?.. Тонкий прямой нос, ноздри дрогнули, приоткрылись губы, краснея почему-то, и румянец вспыхнул розой весенней… и пахнет она… Ах ты… совершенство красоты, вся она необыкновенно, невиданно прекрасна, почти нечеловечески, вот я и не понял… привык к обычным людям… поэтому и хватать её взялся, а то и не посмел бы.

Мне волной жара окатило сердце и этим жаром там осталось. И жжёт… Но что это? Я такого не чувствовал никогда…

…В это мгновенье и я разглядела его, когда он остановился вдруг, изумлённо глядя на меня. Весь светлый, золотистый, брови только что хищной птицей взлетели от злости, и вдруг опустились, удивлённо округлившись, свет зажёгся в его глазах, он моргнул, как-то по-детски, приоткрылись удивлённо губы, под золотистой щетиной неотросшей бороды…

И ещё… я ощутила, вдохнула, как дурман, аромат его горячего тела, такой… аромат силы, запах огня… Жар шаром разрастается внизу живота, раскрывая лоно, захотел бы он сейчас, я отдалась бы ему с вожделением, которого не знала ещё, и, сгорая в экстазе… Но он больше не захочет… не захочет… Напугала, дура бешеная…

Провёл только ладонью по моему лицу, смахивая пылинки, едва касаясь, тронул кончиком большого пальца ресницы, будто поцеловал… Не убирай руку, Орлик… Ты – Орлик, даже сокол, рарог, никто не видит?.. Убить ещё хотят… вот такого, ясного, всего из света…

Отяжелели коленки, сейчас упаду… Не уходи… Я не злая, я просто… Я не знаю… не знала тебя…

Он отошёл, глянул ещё раз, молча, из-за плеча, снова, будто желая убедиться в чём-то… и вышел, дрыцнув железками петель и ручки на двери.

Ох… я опустилась на пол, собирая лохмотья рубашки, надо же, выгнала мужа из спальни, «выбью глаз», дура какая… вот привыкла сражаться, чёртова дура… Мужа, которого хочу так, что не могу стоять на ногах… куда пошёл-то?

В царёвы «соты» свои, куда ещё… вот к утру говорить-то будут… сама же и послала его туда, ох, Авилла, что натворила-то?..

…У меня горел и лоб, и чресла и живот и грудь. Сердце горело огнём, кипятком. Я не чувствовал такого никогда, я не знаю, что со мной, куда мне с этим, к ней бы, в эту самую тёплую ложбинку её, там огонь этот остудить или сгореть совсем… Да куда там – «выбью глаз». И ведь выбьет, небось, проделывала не раз…

И что делать, что мне с огнём этим делать? И куда бегу?.. Я опомнился у Агни. Она, надув губы, сложив руки на груди, раздувшейся молоком, фыркнула, увидев меня:

– Что, молодуха ласкать не умеет? Ты ей столько золота, платьев, подарков, а она так и не сделала, как ты любишь?

Я сел на кровать, посмотрел на неё, такую, как я думал, близкую, а она так далеко, не понимает совсем ничего, вон Авиллу знаю час, и поняла, что устал я, и что убить хотят… Хотя, не приласкала, это правда… Но ведь в первый раз видит меня, женщина же она, что же сразу… Вот и шлюха тебе…

Надо же и думать ни о чём не могу другом…

А ведь мне ни разу не отказывал никто. Все рады были услужить царевичу. А родная жена, самая настоящая жена, Богом Солнце благословлённая, с кольцом на руке, отказала, да ещё и врезала и обругала…

С ума я сойду сегодня с бабами этими… Агня продолжает пилить и пилить про подарки что-то снова, что я ничего не дарил давно, может, и правда, давно не дарил?..

Я посмотрел на неё, она на сносях уже и ей и Лилле рожать вот-вот, для чего я пришёл-то? Думал в прежний свой уютный и спокойный мир вернуться? Где меня не пытаются убить, где нет необыкновенных необъяснимых женщин, необычайно близких как никто ещё не был, до сумасшествия желанных и таких недоступных…