Татьяна Вячеславовна Иванько
Байкал. Книга 2
Часть 8.
Глава 1. Сбывшиеся мечты
Я сидел в саду, где так приятно проводить время летом, хотя в чертогах нашего дворца воздух и прохлада свободно гуляют под высокими сводами, камни не давят на сердце и голову, всё же здесь, среди деревьев, трав и цветов, под небом, купаясь в солнечных лучах, нежась в объятиях ветерков, овеваемый трелями и переговорами птиц, я всегда чувствовал себя вольготнее и лучше ещё и потому, что много лет меня преследует чувство, что за мной подсматривают даже стены, что в каждой щели, в каждой складке любой занавеси, под каждым ковром и покрывалом скрываются уши, из каждого угла следят ненасытные глаза.
С того памятного дня, вернее ночи, как я всё переменил в Авгалле, минуло двадцать лет. Прошедшей зимой. После того много, очень много переменилось не только в Авгалле, но и по всему приморью. Я по-прежнему был наследником, потому что отец мой был жив и даже вполне здоров. Но моя мать, царица Галея, умерла на другой год после той тревожной зимы, поздняя беременность унесла её. Я горевал даже больше, чем мог предположить. В детстве я боялся смерти матери, как не боялся ничего другого, но, взрослея, я перестал об этом думать и со временем вообще потерял все страхи. И вот, когда я забыл об этом думать, она внезапно покинула меня… Я винил отца в её смерти, впервые в жизни испытывая злость и чуть ли не ненависть по отношению к нему. Кто, если не он виновен в этом? Но, спустя несколько дней, я укорял самого себя за ту злость. И вот почему: моя жена Арлана начала говорить об этом, повторяя мои мысли, а на деле подлые сплетни своих кумушек, коих расплодилось вокруг неё великое множество. Даже Калга примкнула теперь к их сонму. И мне стало стыдно, что я в своих мыслях и чувствах опустился так низко.
Калга родила мёртвого младенца мужеского пола, чем вызвала облегчение в моём сердце, как ни грешно мне это признавать, потому что, как ни заставлял себя, одновременно стыдясь и испытывая отвращение, я не мог считать его своим, но и отвергнуть её сразу мне было совестно, хотя после насилия, произошедшего над ней, я отослал её не в силах больше не только касаться её, но даже видеть. И теперь она, моя бывшая наложница, что, впрочем, давно было забыто не только мной и самой Калгой, но даже Арланой, так давно уже Калга стала приживалкой при моей жене среди множества прочих. Они, все эти женщины, кого я и в лицо-то не различал, взялись едва ли не вслух осуждать царя Галтея, моего отца, обвиняя в том, что мать понесла и умерла от этого.
Услышав это, я взорвался.
– Не сметь касаться имени царя в грязных речах своих, подлые сплетницы! – воскликнул я, воззрившись на них и надеясь испепелить взглядом. – Арлана, или заткни рты своим рабыням, или я прикажу казнить их всех разом, предварительно урезав языки!
Все, включая Арлану, побледнели, отшатнувшись, никто не смел воспринимать мои слова легко.
Вообще же, после исчезновения, а я думаю, и смерти Сила Ветровея, потому что я не могу поверить, что он где-то так хорошо спрятался, что никто во всём приморье не слышал о нём с той великой ночи, с того самого времени, с его смерти Арлана очень переменилась ко мне. И вообще переменилась. Ведь не только её отец пал жертвой в ту ночь, но и вся её семья, как и все вельможи и их семьи, потому что удержать толпу, почуявшую кровь после первых убийств, было нельзя. Так что моя жена, имея всё же ум и осторожность, вела теперь себя теперь образцово, ничем не вызывая моего гнева и даже мелкого недовольства. А потому зажили мы ладно, за прошедшие годы она родила мне ещё двенадцать детей, семеро умерли, но шесть здоровых отпрысков радовали моё отцовское сердце.
Отцом я был строгим, быть может, потому, что после Рады рождались только сыновья, и всю ласку и нежность, на которую был способен, я изливал на мою дочку, а может быть оттого, что понимал, что одному из них когда-то придётся занять трон, а ей придётся выйти замуж, и будет ли с нею так же ласков её муж, никто мне пообещать не мог. Семнадцати лет я выдал её замуж за Астава, царя Парума, царства восточного берега Великого Моря, Астав был сыном прежнего царя, ставшего моим хорошим приятелем во время моего странствия по берегам Байкала, когда я искал Аяю. Сам же Айхон семь лет как ушёл за Завесу, передав трон достойному наследнику. Нынешний царь, мой зять Астав, не мог, конечно, стать мне другом, как был его отец, но он унаследовал его разум и понимал, как важна дружба не царей, но разных краёв нашего приморья.
Всё изменилось, всё стало новым под ясным небом Байкала, ничто не оставалось прежним, кроме древних плит дворца и площади перед ним, и ещё… ещё Аяи…
Аяя… Она так и осталась в моём сердце самым большим и самым живым, что там вообще было за всю мою жизнь. И даже то, что она умерла или покинула меня, предав, чему так и не было и теперь не могло быть подтверждений, так ничего не изменило во мне. Время оказалось не властно над тем, чем и кем она была для меня. Я ничего уже не помнил из тех давних событий, потому что насильно заставил себя не вспоминать, я зашил все воспоминания в мешок и зарыл в самом тёмном, самом дальнем углу моей памяти, потому что иначе я не смог бы ни дышать, ни жить, ни смотреть на мир, всё застила она. Потому теперь при мне было только одно, только то, что она вообще была. Потому что с этим ничего нельзя было сделать, только это ещё оставалось живо во мне: Аяя и каким был я в то время. Я больше никогда не был таким. И не чувствовал ничего подобного больше никогда.
Спокойствие, уважение и доброе отношение Арланы ко мне вернуло меня в её объятия, я не искал больше отдушин в объятиях других женщин, сохраняя телесную верность все эти годы, потому что сердце моё не было теперь отдано никому, оно было похоронено в том же неизвестном месте, где и Аяя. При этом я вполне счастливо жил эти годы. Мои дела радовали меня, принося плоды каждый год, каждый день.
Авгалл стал самым сильным, прирастающим людьми царством на берегах Великого Моря. Веси разносятся быстро, словно их носит ветер, из уст в уста, из уст в уста и вельми быстро наши соседи приняли у себя то, что я отвоевал некогда ценой большой крови и потрясения для столицы и всего царства. В остальных царствах подобные Ветровею, Щуке, Чёрному Лису вельможи сами явились к царям с нижайшими челобитными: принять в казны большую часть их богатств. Участь наших князей, растоптанных чернью в одночасье, отучило прочих от алчности и забывчивой наглости.
А ещё спустя несколько лет всё приморье решило объединиться. И теперь я уже десятый год был царём над царями, оставаясь наследником Авгалла, я стал царём царей Байкала – Могулом. Вот так сбылись мои мечты, которые казались такими дерзкими когда-то и моему отцу и всем, кто слышал их. Только один человек, кто изначально поддерживал меня во всём и до мелочей мог понять моё торжество, не был теперь со мной рядом…
Но теперь помимо царей, над которыми был я, включая моего отца, у меня были мои прежние верные соратники – Загиб и Зоркий. Никакими вельможами они не стали, ни злата, кроме того, что Загиб умело зарабатывал, будучи старостой кузнецов, они не стяжали. Совет, созданный в ту самую всё переменившую ночь, и все принятые тогда законы и правила только укрепились за прошедшие годы, став непреложными, и распространились постепенно на всё приморье. Так что мы теперь жили единым союзным царством, с едиными законами.
Я не пытался бороться с отличиями в разнообразных привычках наших царств, объявив равными и не имеющими решающего и разделяющего значения разницу в обычаях вышивать платья, или готовить кушания. В моём ежегодном расписании было обязательное посещение всех городов приморья, не только столиц и царей, но и всех прочих, и встречи с их старостами. Я не доверял этого никому, всюду ездил сам, выслушивая старост городов и деревень, нарочно для этого приезжавших в города. Я создал то царство, о каком мыслил ещё в детстве и мог теперь быть вполне счастливым. Я и был счастлив.
И сейчас, наблюдая за тем, как играют в саду мои младшие сыновья и мой внук, которого родила три года назад Рада и привезла в это лето в Авгалл погостить, я думал об этом, что моё будущее определено и прекрасно. Все эти годы в приморье царила великолепная погода, урожаи радовали, людей прибывало, наросли новые города и сёла, расцвела торговля не только между частями единого царства, но и из дальних стран к нам ехали и плыли по рекам, привозили свои товары, диковинные фрукты и специи, ткани, покупали наши, особенно ценили золото, драгоценности, вышитые одежды и льны. А ещё рыбу, тюленину, меха и ворвань. А кроме всего этого наезжали оружейники, по-новому умеющие варить металл из разных руд и делать особенно острые и прочные клинки, строители со своими секретами их изумляющего мастерства…
Я не мог не гордиться собой и своими свершениями, и сейчас под сенью большой раскидистой груши, где устроены были стол и скамьи, со мной вместе был Зоркий, он рассказывал мне, что услышал от купцов из дальних стран: далеко на полдень растёт большое племя, многочисленное, но до нищеты бедное и вовсе не образованное, и земли там скудны, потому люди, кочевники, перебивающиеся временами ловитвами, дики и озлоблены, а правители их алчны и лживы. Малая толика жителей богачи, остальные бесправные и безропотные рабы. И мне подумалось вдруг: появись там сильный правитель, что пообещает своему обездоленному народу лучшей жизни, что, если пойдут они на север к нам… от этой мысли по моей спине прошёл холодный ветерок, несмотря на зной, от которого едва спасала щедрая тень…
Я внимательно слушал Зоркого, поддавшись и течению своих мыслей.
– Как думаешь, Зоркий, правда то, али вотще энто бають? – спросил я, не поднимая глаз на моего приближённого друга, желая вслушаться в голос и по его звучанию понять, что он действительно думает. Притом, что Зоркий мною никогда не был пойман на лжи, я продолжал, своей навеки уязвлённой душой, до конца не доверять никому.
Зоркий вздохнул, поглядел умными чёрными глазами на моё лицо, повёрнутое к нему в профиль, а я чувствовал взгляды и читал их, даже не глядя, и ответил после промедления:
– Дак-ить… как и думать, Великий Могул, ежли никто не бывал там, ничего не видал этакого. Может правда, а может изветы лишние. Досужие измышления и молва… С людей станется, как известно… – он вздохнул, размышляя, как бы молвить дальше, чтобы я до конца понял его мысль. – Но те полудикие, что опасного в тех, кто не разумеет ни грамоты, ни кузнечного дела? Даже и пойди они куда, так то лишь толпа дикарей, как скот, что они могут супротив нас?
– Что смогут супротив нас-то? Что может сделать стадо быков с садом, али засеянным полем… – проговорил я. – Не останется ничего, ежли пробежится…
Я налил нам с ним душистого свежесваренного липового мёда в золотые кубки. Котломы, ладки на златых чашах, посверкивающих в солнечных зайчиках, проникающих сквозь густую листву сюда, лучики играли весело почти как мои дети в десяти шагах от нас.
– Стало быть, послать надо людей туда толковых и верных, – сказал я. – Оценить, понять надоть, чего опасаться, как оборону весть. А может они и вовсе мирные люди, так торговлю наладить. Нельзя вслепую жить, неверно энто. Много имеешь, обороняй хорошо, а чтобы оборонять, понимать надоть, что в пределах и сопределье делается…
– Так конешно, именно это и следует сделать в ближайшее время. Нехорошо будет, ежли внезапно нагрянут враги какие, – с облегчением произнёс Зоркий, ох и неохота ему размышлять о каких-то диких полуденных людях.
Я выпрямил спину:
– Откуда и взялись они, никогда не было никого на много тысяч вёрст вокруг, а, Зоркий? – спросил я, заметив, что он смотрит на лужайку, где бегают малыши, а рядом сидят мамки и среди них Рада, улыбающаяся, ясная, сама, как это солнце, что играет лучами с её украшениями, белокурыми волосами. Славная, очень красивая выросла моя дочь, взяв от меня и от матери лучшее, и нравом была тиха и мила, Астав был счастливым супругом, как мы с Арланой счастливыми родителями. И взгляд Зоркого на неё, уже не впервые пойманный мной, не понравился мне. Потому что те самые глаза, уши и языки не утихали и не унимались никогда во дворце.
– Зоркий, – строго сказал я, глядя на него и ожидая, что он обернётся на меня и поймёт моё недовольство, как всегда понимал без слов. Но он был слишком занят любованием моей дочерью.
– Ты отчего до сих пор не женат, Зоркий? – спросил я. – Нехорошо энто.
Он вздрогнул и обернулся, краснея, даром, что седина заблестела в висках и чёрной бороде, залился румянцем, как нашкодивший отрок. Всё понял и взгляда своего устыдился, не придётся мне тратить речей, чтобы образумить его.
– Дак ить… вдовый я, ты же знаешь, государь, – пробормотал он.
– Я знаю, конечно, а только пора и ожениться, не дело холостому ходить, не по-людски. Давай-ка, выбери жену и чтобы к осени конём стоялым жадными глазами по чужим жёнкам не зоркал.
Зоркий покраснел совсем, кажется, и лицо слилось с тёмными волосами, будто от стыда линяя.
– Прости, государь, – заморгал он. – Давно не видал Рады… как уехала на восток к Аставу…
Вот умный-умный, а дурак! Кто же вслух эдакое произносит о парумской царице! Думки и те грешны, а уж слова…
– Забудь! – тихо прорычал я. – Даже имя парумской царицы произносить не смей! Вокруг мухи услышат и те донесут до жаждущих ушей! Не смерти неминучей за такое преступление бойся, но того, что оно может с царством союзным сделать. Всё на доверии, на честном имени каждого из нас держится. Захочется кому только забросить семя дряни, как оно даст такие всходы, что всё разорвёт изнутри, как трава разрывает камень.
Зоркий совсем смешался, вытянулся передо мной, будто я плетью его огрел.
– Забылся я, государь, виноват, не посмею больше… – задушено проговорил он.
– Ступай,– сказал я, смягчаясь. Обещает он то, чего не сможет исполнить, потому что ни любовь, ни страсть в сердце не схоронишь, выскакивает и из глаз, и с языка, из всего человека сквозит, любой, слепой и тот заметит. Отправить Раду восвояси надо…
Но этому воспротивилась и сама Рада и Арлана, скучавшая по единственной дочери, и по внуку. И я не стал настаивать, чтобы не вызвать подозрений уже этим, авось обойдётся всё и не станет никто следить за взглядами Зоркого.
Да и что значат его взгляды, кто не глядел восторженно на Раду? Только слепой. Так что, будь Астав самым безумным ревнивцем, и то почвы тут нет никакой. А он таким не был, любил Раду и доверял. Потому отпускал к нам в гости. Этим я и успокоил себя, уверенный, что Зоркий никакой взаимности никогда от Рады не получит.
Как я ошибся, что не поговорил об этом с моей разумной и в общем-то хладнокровной дочерью и не предупредил этого, как я мог подумать, что от своего красавца-мужа, каким был молодой Астав, Рада сможет отвлечься на немолодого уже для неё Зоркого… Но я быстро перестал думать об этом, занимать мысли ещё сердечными увлечениями близких – это требовало слишком больших усилий для того, чьё сердце давно умерло.
Меня ждали дела, и пора было вернуться из сада во дворец, куда, явились старосты городских скорняков, ткачей, им казалось, что цены у них слишком низки и хотели поднять их. Это мне не понравилось.
– С чего это станем подымать цены? Али нехватка какая образовалась? Али спрос очень вырос? – спросил я.
Любое повышение цен тянет за собой и все остальные подорожания, и недовольство людей. Никакой причины для этого не имелось сейчас.
– Дак-ить и вырос спрос, государь, и кузнецы-оружейники тоже говорят, много больше продаём теперь-от. Позволь поднять цену хоть на четверть куны, – проговорил кудлатый Морлан, старший скорняк. Глядя на него, я всякий раз думал о том, что неплохо было бы ему собственную голову и бороду в порядок привесть, а то звериные да коровьи шкуры налаживает, а собственная хуже овина у нерадивого ратая…
– Не вижу для чего делать это. Хотите, чтобы хлеб вам тоже стали дороже продавать? И молоко с яйцами? Оставьте ненужную суету, мастера. Сами говорите, много больше сбываете, стало быть, и зарабатываете больше.
– Дак не разгибаясь, трудимся, государь.
– Учеников возьми, подмастерий, помощников. Не скупись, ещё больше продавать будешь, больше золота в закрома потечёт. А цены поднимать не дозволяю, разброд от того может нехороший начаться. А причин нету, Морлан, акромя зазнайства и лени.
Морлан нахмурил косматые сизые брови и проговорил себе под нос, но вполне слышно:
– Обидно говоришь, государь, никто мене ленью не пенял.
А глаза опустил, ишь-ты, обиделся, с виду космач лесной, а, поди ты, как красна девка обижается.
Мне захотелось рявкнуть на них, обнахалившихся мастеров, требующих невесть что от царя, но я давно научился сдерживать гнев и ярость.
– А я и не говорил, что это ты ленив, – опустив глаза, негромко сказал я, чтобы огонь ярости не вылетел из моих глаз и не ударил в Морлана, – не сам, думается, ты решил ко мне явиться, товарищи тебя послали, вот среди них лентяев и ищи. А тебя я всегда как самого лучшего мастера почитал, ты знаешь.
Это правда, шкуры я покупал только у Морлана.
Он поклонился, оценив верно и сдержанность мою и к себе отношение.
– Так всё, государь, а только странно как-то слишком много стали покупать купцы иноземные. Никогда ране столько не покупали. Куды они везуть энто всё?
Вот над этими словами я задумался и через пару недель позволил поднять цены для иноземных покупателей и оставить прежними для своих, то есть для всех приморских. На том остались довольны наши мастера.
Длинный день я оканчивал, как и прежде, посещая перед сном отца. И хотя я был над всеми и над ним тоже, как над царём Авгалла, здесь я по-прежнему оставался его наследником, его сыном, Мареем-царевичем, став для всех Могулом…
Он не слишком постарел за прошедшие годы, будто замер в некоем неопределённом возрасте. Теперь он никого не звал больше по вечерам, кроме меня. Все мои братья и сёстры давно уже ушли из дворца, сестры вышли замуж, и младшая умерла родами три года назад, а братья жили теперь по всем берегам приморья, уехав в имения своих жён, которых поначалу выбирала матушка, а потом я, постаравшись найти таких, кто удержит в узде моих глупых и склонных к нехорошим развлечениям братцев. А потому все они жили теперь под толстыми каблуками своих сильных жён очень спокойно и даже благообразно. Полагаю, были они вполне счастливы и даже многодетны. Так что внуков у моего отца было такое множество, что он не помнил даже их имён. Об этом он и сказал сейчас, смеясь.
– Это хорошо, батюшка, – сказал я, – разве нет? Ведь это значит, что Боги благоволят нашему роду.
Он кивнул:
– Это верно, конечно. Вот только… Пора бы мне уже на тот свет, а что-то позабыли меня Боги.
Я налил вина в кубки, из белых роз хорошее вино сделали в этом году. Сладкое, душистое, светло-золотое. Орехи прошлогодние пока, засахаренные, а ягоды уже этого года, тоже в медовой пудре. Эти разговоры отец вёл время от времени, будто нарываясь на похвалу с моей стороны и уверения, что он вовсе не стар, что по-прежнему ясен его ум и тверда рука, что было правдой.
– Зато девицы не позабыли, – усмехнулся я, намекая, что совсем недавно он взял себе наложницей молодую вдову, красивую грудастую синеокую Кису, так и звали её за кошачью повадку.
Но отец лишь отмахнулся:
– Это так, от холоду, Марей-царевич, – сказал он. – Одному-то знаешь как тоскливо бессонными ночами… А читать глаза не дают, совсем слеп стал на мелкие энти буквицы…
Странно, тоски я не помню в нём никогда. Даже после смерти матери, когда он проплакал настоящими горючими слезами целую неделю, он после вышел прежним и не впадал вот в такое вот оцепенение, и равнодушие.
Прошло всего несколько недель после этого разговора, как отец заболел и слёг. Я, хотя меня с детства готовили к тому, что я наследник, что отца я должен буду проводить когда-то за Завесу, я оказался не только не готов к этому, но и повергнут в отчаяние его болезнью. Тем более что лекари в один голос говорили мне, что вряд ли он доживёт до зимы.
Арлана, однако, едва ли не впервые за многие годы, высказала вслух непонимание моего горя.
– И что это ты так горюешь, Марей-царевич? Не могу я понять, – сказала она, пожимая полными плечами.
Они так похожи с Радой, только косы у Рады как мои волосы: мягкие и шелковистые, крупными локонами вьются, а у Арланы прямые, гладкие как льняные нити и такие же сероватые без блеску.
Вот и сейчас, дочь, бывшая в наших покоях вместе с малышами, поддержала меня, воззрившись на мать удивлёнными голубыми глазами:
– Что вы, матушка, батюшка наш горюет. Как же не горевать, когда над дедушкой нависла такая…
– Такая что?!.. Что вы, в самом деле, оба? Сто лет Галтею отмерено что ли? Моему отцу помене нашего теперешнего было, когда… – она осеклась под моим быстрым взглядом.
Никогда она не упрекала меня за прошлое, не держала в сердце зла за то, что тогда произошло, приняв всё как победу сильнейшего. Думаю, она даже любить меня стала за то, что я оказался способным сломить её всесильного и непобедимого отца.
– Ну… ежли такое дело… – пытаясь оправдаться и загладить возникшую неловкость, проговорила Арлана, поглядев на меня, извиняющимся взглядом. – Надоть Галалия позвать али Сингайла.
О лекарях кудесниках я не слышал уже много лет, да и полно, живы ли они ещё?..
– Живы-живы, батюшка! – вдруг подхватила мать Рада. – У нас две деревни прошлой зимой шибко болели, опасались, как бы не перекинулся мор на ближний город. Галалий помог, остановил заразу.
– Галалий… Что, исцелились все?
– Не все. Померло много, но дальше зараза не пошла и те, кто нетяжко заболел, выздоровели, – сказала Рада.
– Тогда Сингайла придётся звать, – сказала Арлана. – Он кудесник, спасает всех.
– Что же там не позвали? – спросил я.
– Сингайл много золота берёт, – сказала Рада, – столько у тех деревень не было. А Галалий только книги, вина цветочного, мёду, ткани редкостные… – сказала Рада.
Я рассмеялся невольно, несмотря на тоску последних дней. И верно, забавно получалось, что странный лекарь Галалий берёт за свою работу такую странную плату.
– Что ж, зовите Сингайла, коли без кудесника никак, – сказал я.