Татьяна Полякова
Летний детектив для отличного отдыха

Два – один, надо же!..

Были бы мы в городе, а не в этой чертовой дыре, я бы тебе показал, кто на самом деле победитель, а кто побежденный!.. Там другие правила и другие условия игры, в которых я понимаю уж точно лучше, там бы ты не посмел разговаривать со мной таким снисходительно-насмешливым тоном!..

Под вечер, кое-как договорившись с собой, будто все дело в том, что матч игрался на чужом поле, Плетнев поехал «кататься», чувствуя себя виноватым еще и в том, что так и не помог Витюшке класть трубы, хотя вроде бы обещал.

Он всегда выполнял свои обещания, очень гордился этим и знал, что заслуженно.

Про слепней он, разумеется, начисто позабыл, и опять пришлось поворачивать из леса обратно, как только они на него накинулись.

Да что с ним такое?! Даже со слепнями справиться не в состоянии!..

Он «катался» по пустынному шоссе довольно долго, старательно загоняя себя в состояние сильной физической усталости, как будто физическая усталость могла искупить или притупить чувство недовольства собой, и повернул назад, только когда из-за горизонта всплыла сизая махровая туча, проворно сожрала половину неба, а солнце целиком, и теперь оно светило из брюха тучи тревожными длинными лучами, как будто там прожектор горел.

Стремительно холодало, и с той стороны, откуда надвигалось свинцовое чудище, несло запахом близкого дождя, и ветер вдалеке крутил пыльные вихри.

Совершенно разбитый, Плетнев въехал на свою улицу и был остановлен «газпромом», то есть Терезой Васильевной, которая, как ему показалось, караулила под забором.

– Молодой человек! Молодой человек, стойте!

Плетнев остановился и обернулся.

– Зайдите к нам на минутку, я прошу вас!

Именно так выражалась в кино одна артистка, когда играла мизансцену с прислугой. Марфа, я прошу вас, поставьте самовар!..

Плетнев подумал немного, вздохнул, слез с велосипеда и подошел к воротам.

– Я слушаю.

– Нет, вы зайдите!..

Плетнев зашел.

В тесной комнатке, заставленной шкафами и столами, горело душное электричество и пахло невкусной едой, то ли щами, то ли подгоревшим маслом. На желтой скатерти под лампочкой без абажура лежала какая-то бумага, исписанная, как показалось Плетневу, с двух сторон.

– Вы присаживайтесь, – тоном все той же артистки устало сказала Тереза Васильевна и указала Плетневу, куда именно следует садиться.

Решив отыграться за все унижения хотя бы на ней, Алексей огляделся и плюхнулся вовсе в другое место, в кресло, до того неудобное и жесткое, что захотелось сразу же встать. Зря плюхался.

Еще очень хотелось холодной воды, очень много очень холодной воды, и под душ. Вот молодец Прохор Петрович, соблюдавший себя «в смысле чистоты», оставивший ему в наследство ванную!.. Вот спасибо ему.

Наверху что-то грохотало так, что Плетнев невольно посмотрел на потолок. Ему казалось, что из него вот-вот посыплется труха.

– Это Маратик занимается, – сочла нужным пояснить Тереза Васильевна. – Я все понимаю, ему скучно в деревне, и знакомства тут самые неподходящие, взять хотя бы эту Женю, которая к нам ходит! Мы ее принимаем, конечно, но… Другой молодежи все равно нет, а это хоть какое-то развлечение Маратику! Зато здесь очень здоровая обстановка в смысле экологии. В Москве же в прямом смысле нечем дышать, положительно нечем!..

Плетнев молчал. Он умел молчать выразительно.

На крючке висела давешняя бейсболка с повязанной поверх косынкой, и она заинтересовала Плетнева гораздо больше, чем Тереза Васильевна. Он встал, подошел и посмотрел. Хозяйка насторожилась.

Ну да. Вот и надпись по-английски «Международный форум ЦЕРН-2000».

– Вы посещаете международные конференции?

– Что? Какие конференции?

Плетнев повесил бейсболку на место.

– Очень красивая вещь, – сказал он и кивнул на косынку. – Откуда она у вас?

– Это Маратик подарил маме, – с гордостью сообщила Тереза. – Он внимательный мальчик, не чета современным! Мы с Региной очень старались правильно его воспитать, а воспитание, как известно, нелегкое дело, и оно должно приносить свои плоды. Когда воспитание приносит плоды, это сразу видно.

Плетнев вернулся в неудобное кресло и внимательно слушал про плоды.

Тереза Васильевна тяжко вздохнула и приложила пальцы к вискам.

– Дело очень серьезное, – продолжала она, выдержав подходящую паузу. – Я бы сказала, уголовное. Это в связи с нашими потерями.

Сверху грохнуло особенно сильно, и Плетнев опять посмотрел на потолок.

– Я хотела попросить вас… простите, как вас зовут?..

– Алексей Александрович.

– Да, да, мне говорили, но я забыла. Вы понимаете, я занимаю ответственный пост, и уже само мое положение не позволяет мне оставить без последствий, не говоря о, так сказать, моральном аспекте!.. Моральный аспект в нашей непростой жизни – самый главный!

Плетнев молчал, глядя на потолок.

– Мы не должны безнаказанно попустительствовать, я в этом абсолютно уверена. И хотя не все со мной согласятся, но я буду твердо придерживаться этой линии.

Я даже знаю, кто с тобой не согласится, старая дура, подумал Плетнев, не отрываясь от потолка.

– Пока за преступлением не будет следовать неотвратимого наказания, мы не наведем порядка в нашей стране, к чему неоднократно призывают наш президент и правительство…

– Вас призывает? – не сдержался Плетнев. – Президент?

– Всех граждан, – парировала Тереза Васильевна с достоинством. – И я именно с гражданских позиций. Кроме того, я мать и бабушка, и мне небезразлична судьба будущего общества в целом и в частности.

Алексей Александрович взглянул на часы.

Он надел их сегодня исключительно для того, чтобы засечь, сколько он будет кататься, и тут же начисто о них забыл, а теперь вдруг вспомнил.

– Этот документ, – пухлая рука, перетянутая браслетом из какой-то полированной черной пластмассы – Плетнев видел такие по телевизору, там их называли «лечебными», – легла на исписанный листок бумаги в середине стола, – мое заявление в правоохранительные органы на предмет осуществленной из моего дома кражи. Здесь же содержится признание виновницы преступления. Этот документ совершенно необходим для того, чтобы преступление не осталось безнаказанным, и я прошу вас, как свидетеля, подписать его.

Алексей Александрович перевел взгляд с потолка на лоб своей собеседницы.

– Я не дам этому документу ход, пока виновница будет соблюдать те условия, которые я сочла необходимым ей предъявить в качестве оплаты ущерба и морального вреда. Должна сказать, что она согласилась на все условия, что еще раз подтверждает правильность моих выводов в свете совершенного преступления.

Тут Тереза Васильевна немного сбилась и опять взялась руками за виски. Плетнев, смотревший так странно, ее смущал, она никак не могла его раскусить, хотя считала себя знатоком человеческой природы.

Человеческая природа Плетнева с каждой минутой тревожила ее все больше, как и его молчание.

– Этот документ останется у меня в качестве страхового полиса, если она вздумает скрыться или не выплатит сумму полностью. Только тогда, подчеркиваю, только в этом прискорбном случае я дам ему ход. Поймите меня правильно, молодой человек… Александр… – Она точно знала, что он Алексей, и приостановилась, ожидая, когда он ее поправит, но он молчал. – Мое положение таково, что оставить это дело на самотек я не могу. И от вас не потребуется ничего особенного, только быть свидетелем, если обстоятельства повернутся безответственной стороной вопроса.

Она сделала паузу и покосилась на Плетнева, но безрезультатно.

– Вот здесь признание Любови Кашириной, написанное моей рукой и подписанное ею, а здесь описание кражи из моего дома и имена свидетелей, в присутствии которых было совершено преступление. Собственноручно мною подписанное, а вот здесь подпись преступницы Кашириной.

Плетнев молчал.

– Я даю ей шанс встать на путь исправления в человеческом обществе без отрыва от сына и изоляции в воспитательном заведении. После выплаты долга она получит эту расписку и сможет уничтожить ее в любой момент времени. Все же наличие у нее малолетнего ребенка, находящегося на иждивении, диктует мне свои условия как матери и бабушке. С другой стороны, мое положение таково, что я не могу просто так пройти мимо безнравственности и вопиющего, вопиющего нарушения закона о частной собственности.

Сверху заиграла музыка, Плетнев узнал группу «Линкин парк» и удивился, что Маратик такой знаток и меломан. С первого взгляда ему показалось, что единственное, на что он способен, – это грезить о певице Максим.

– Подпишите документ, – совершенно изменив тон, сказала Тереза Васильевна грубо. – При вас же дело было!

…А к Любе, видимо, все-таки придется идти.

Нет, к ней совершенно точно придется идти и взять с собой Элли, потому что с незнакомым человеком эта самая Люба не будет откровенничать.

Нет, совершенно точно придется взять!..

Все… не просто так, это настоящее «дело», а Алексей Александрович считал себя прежде всего деловым человеком.

От этой мысли он пришел в прекрасное настроение. Было плохое, стало превосходное.

Настолько превосходное, что он сразу отвлекся, соображая, как они с Элли пойдут к этой самой Любе и дорогой поговорят о чем-нибудь хорошем, о дедушке Лордкипанидзе, знатоке русского языка, о речке, велосипедах, медведях и гадюках, но тут Тереза Васильевна по прозвищу «газпром» постучала ладонью по столу.

Так у них в школе стучала учительница русского языка, призывая класс к порядку.

– Вы должны подписать, – сказала она с нажимом. – Это ваш гражданский долг. Кража имущества – подсудное дело, которое должно идти законным порядком. Евгения, наша соседка, которая тоже присутствовала, уже подписала, и я, и моя дочь Регина, очередь за вами в плане совершения правосудия.

Плетнев вздохнул, поднялся из кресла, взял со стола исписанный с обеих сторон листок бумаги, разорвал раз, – Тереза Васильевна ахнула и прижала к щекам растопыренные пальцы, – потом еще раз, потом еще несколько раз и сунул обрывки в задний карман джинсов.

Пояснять что-либо Терезе Васильевне он счел совершенно излишним, поэтому просто пошел к двери.

– Стой! – страшным голосом приказала хозяйка. – Не уйдешь!..

Плетнев толкнул дверь, сбежал с крыльца и глянул на тучу, которая была уже совсем близко.

– Это тебе так не пройдет! Ты меня еще вспомнишь, уголовная твоя морда! Будешь знать, как с порядочными людьми себя вести!.. Все дело мне испортил, паразит!.. Стой, кому говорю!.. Ты думаешь, на тебя управы не найдется! Да ты не знаешь, с кем связался! Кому сказала, стой!

Плетнев уселся на велосипед.

– Я этого так не оставлю, слышишь, поганец?! Я таких людей подключу, что тебе на всю жизнь наука будет!..

…Я подключу, я так не оставлю – это все Плетнев много раз слышал от своей тещи, образца сдержанности, умницы и красавицы.

Язви твою душу!..

– Кем вы трудитесь в Газпроме? – спросил он таким тоном, каким спрашивал на совещаниях у проштрафившихся заместителей, почему тендер на госзаказ ушел из-под носа, и этот его тон означал только одно – скорый конец света. – Кем, Тереза Васильевна? Ну? Вы ответственная уборщица? Или главная лифтерша?

Он точно знал, что не ответить ему нельзя. Она не могла с ним тягаться.

– Я… старшая по этажу, – пролепетала ответственная работница. – Поливаю цветы, проверяю ковры… рамы…

– Достаточно, – перебил Плетнев. – Будьте здоровы.

Он заехал на свой участок, когда дождь уже начался потихоньку, примериваясь, как будто пробуя силы, и как только Алексей Александрович втащил велосипед на террасу, ливанул отвесной стеной. По железной крыше загрохотало, зашумело, полилось из водосточных труб, и весь участок до ближайшего куста, объеденного козой, моментально исчез, пропал из глаз.

Сверкнула молния, и в белом неоновом свете на мгновение появились дальние березы, черная трава и качалка с забытым пледом, и опять все пропало за дождем.

От восторга и холода у Плетнева застучали зубы. Он стоял на террасе, мелкая водяная пыль летела ему в лицо.

Такого восторга он не испытывал давно.

Молния опять прорвала тучи, все вокруг полыхнуло, как будто в потрясении, и исчезло, и Алексей Александрович выскочил на лужайку.

Дождь упал на него отвесно и сильно, как будто из ведра, и Плетнев стал скакать по лужайке, размахивая руками.

Он ни о чем не думал, он просто скакал под дождем.

Тот, словно понимая, как он нужен сейчас Плетневу, на секунду приостановился, собираясь с силами, а потом ударил еще мощнее. Под ногами уже не было травы, только вода, и вообще в мире больше не осталось ничего, только отвесные, первобытные потоки воды, реки, водопады, и в водостоках ревело, и громыхало по крыше, и молния сверкала, и гром раскатывался в черном небе, и Плетнев скакал по лужайке!..

Он понятия не имел, сколько времени длился его дикарский и необъяснимый восторг, но вдруг в шум и рев небесного катаклизма и в его собственные вопли – оказывается, все это время он еще и вопил! – добавился какой-то звук, совершенно посторонний, но отчетливый.

Плетнев перестал скакать и прислушался.

Ничего он не мог разобрать в грохоте грозы, но шум явственно слышался со стороны забора.

Плетнев, все еще не отошедший от своего восторга, побежал и выскочил к воротам. Ничего было не видно, но когда молния ударила в очередной раз, на дороге обозначился какой-то большой темный холм неправильной формы. Холм шевелился.

– Кто здесь?! – заорал Плетнев, перекрывая шум.

– Я здесь! – проорали с той стороны забора, откуда-то из середины холма, и Плетнев выскочил за калитку.

При следующей фотографической вспышке он увидел посреди черной вспученной реки, в которую превратилась дорога, мотоцикл, а рядом с ним огромное, мокрое волосатое чудище – Федора Еременко.

– Колесо заклинило!!! – проорал Федор. – Помогай давай!.. С той стороны, а я с этой! Ну, раз-два, взяли!..

Плетнев налег на мотоцикл. Вода капала с ушей и носа, стекала по пальцам.

Мотоцикл был очень тяжелый и почти не двигался.

– Поднимай! – орал Федор. – Поднимай, так не пойдет!!!

Он наваливался на руль, почти падая вперед, и, когда вспыхивало, Плетнев видел его оскаленные от напряжения зубы, вывернутые локти, мокрые волосы, залепившие лицо.

Потом Плетнев уже ни о чем не думал и ничего не видел, и все это было как продолжение катастрофы. Он знал только, что нужно толкать, обязательно нужно, а для чего – неважно, и ноги скользили по щиколотку в воде, и молния сверкала, и гром гремел, и вода отвесно падала с неба.

Так продолжалось довольно долго, Федор крикнул:

– Держи! – и куда-то делся.

Плетнев держал. Прибежал Федор, и они вдвоем затолкали мотоцикл под какую-то крышу.

– Первый раз в жизни, представляешь?!

Алексей Александрович кивнул, нагнулся вперед, оперся обеими руками о колени, тяжело и коротко дыша.

Вспыхнул свет, он зажмурился, подышал еще немного и выпрямился.

Мотоцикл стоял под навесом возле того самого гаража или сарая, где Алексей Александрович изучал следы во дворе Федора Еременко.

Дождь стал потише, но все еще лило как из ведра.

– Пошли, чего встал?!

По-прежнему ни о чем не думая, следом за Федором Плетнев поднялся на высокое крыльцо и оказался в просторном и странном помещении. Хозяин шуровал и грохотал чем-то за его спиной.

Плетнев слизнул с губ воду и огляделся.

Н-да.

– На тебе полотенце, сейчас еще штаны какие-нибудь найду. Так, это все грязное, это тоже… Во, нашел!..

Плетнев переступил ногами. Вокруг него на темные доски пола налило довольно большую лужу.

– Ну, чего застыл-то, Леха?! Вытирайся давай! Вон штаны, а там майка.

Стуча зубами, совершенно замерзший Плетнев стал стаскивать с себя джинсы. Они застряли на бедрах и никак не снимались.

– Тебе чего, водки или лучше вискаря?

– Ви-виски, – выговорил Плетнев, навыворот стаскивая мокрые штаны. С волос капало, и вдруг все это перестало быть приключением.

Он ничего не понимал.

Нет, не так. Он все понимал, и ему странно было, что он так давно и правильно обо всем догадался.

Он напялил сухие штаны – они оказались ему великоваты, но на поясе обнаружились веревки, которые он подтянул, чтоб штаны не падали, – и футболку с надписью «Kennedy Space Center». Вещи были ношеными, мятыми, но совершенно чистыми и от них хорошо пахло.

– Ну, чтоб мы были здоровы!

Под носом у него появился широкий стакан, налитый примерно на три четверти.

Плетнев взял стакан и залпом выпил, не чокаясь.

– Стрелять-колотить, – задумчиво сказал Федор Еременко.

– А собачки где же? – осведомился Алексей Александрович, выдохнув. – Отдыхают?

– На улице собачки. Они в дом не заходят.

Тем же полотенцем, что и голову, Плетнев подтер с пола лужу, которая натекла с него, скатал собственные джинсы и майку в огромный ком и вышвырнул на крыльцо. Все равно все мокрое.

– Ну, еще по одной?

– Давай, – рассеянно согласился Алексей Александрович. – Только закусить бы чем-нибудь. Окосеем.

Федор вдруг развеселился.

– Эт точно! Сейчас соображу чего-нибудь.

В громадной квадратной комнате находились пара широких диванов, телевизор «Bang&Olufsen», шкуры на полированном полу, деревянный стол на слоновьих ногах, на стене огромный постер под стеклом. Плетнев понюхал свой пустой стакан, подошел и посмотрел.

На постере отображена была какая-то грязь, летящая во все стороны, а посреди нее мотоциклист в шлеме, почти завалившийся набок.

Что-то зазвенело, стукнуло, и появился Федор с деревянным подносом в руках. На подносе – еда и бутыль.

Федор приткнул поднос на стол, отвинтил крышку и разлил виски.

– Дела давно минувших дней? – спросил Плетнев и стаканом показал на постер. – Преданья, так сказать, старины?..

Федор глянул и отвернулся, деловито расставляя на столе тарелки.

– А ты сразу догадался? – спросил он.

Плетнев сел на диван. В животе от виски стало горячо, и моментально неудержимо захотелось есть, как будто там разложили костер, который требовал топлива.

– Не сразу. – Он подцепил здоровенный кусок ветчины, огурец, соединил их и с наслаждением откусил. Вытянул ноги и пристроил на шкуру. – Как мотоцикл увидел.

Федор обрушился рядом, точно так же соединил огурец с ветчиной, засунул в пасть и сделал движение рукой – продолжай, мол!.. Волосы у него почти высохли, завились кудрями, и он нетерпеливо заправил их за уши, не выпуская, однако, огурца.

– Мотоцикл твой называется «Road King», производится в Штатах, в Европе их почти нет. Производит «Харлей Дэвидсон» то ли с сороковых, то ли с пятидесятых годов.

– Ну, давай еще по одной накатим.

На этот раз они чокнулись, и Алексей Александрович залпом пить не стал – из боязни окосеть.

– А ты откуда на нашей улице оказался? Да еще с той стороны? За мной только Валюшка с Витюшкой и Нателла Георгиевна, – спросил Плетнев.

– А я у них и был! – сказал Федор совершенно безмятежно. – Я с работы прямо к ним поехал! Меня Нателла еще когда просила антенну им наладить. Я и наладил. Это еще до дождя! А потом поехал, и расклинило меня прямо посреди дороги. Там курица еще есть. Приволочь?

– Волоки.

Пока Федор «волок» курицу, Плетнев жадно ел, очень уж проголодался.

– Нет, а как ты сообразил-то? Никто не понял, а он сообразил! Я с него все шильдики попилил!.. – не успокаивался хозяин мотоцикла.

– Шильдики ты, может, и попилил, только какая разница, написано на нем, что он американский, или не написано! Он все равно остался американским. У простого деревенского парня Феди не может быть такого мотоцикла, даже если он на него истратил все бабушкино наследство! Его же заправлять надо, а он бензина потребляет, как хороший автомобиль! Никакой зарплаты не хватит, а предполагается, что ты работаешь в гараже и живешь на зарплату. – Плетнев еще глотнул из стакана.

– Ты чего, в мотоциклах разбираешься?

– Не особенно. Но когда-то хотел купить. Жена отговорила.

Федор откинулся на спинку дивана, продолжая жевать, и сбоку посмотрел на Алексея Александровича.

– Ты не похож на женатого.

– Тогда был, когда жена отговорила.

– Понятно.

На двоих они моментально разодрали курицу и сожрали ее, как голодные волки.

– И собаки у тебя американские, – вспомнив про волков, продолжал Плетнев, – я в первый раз такую породу вижу, а мои знакомые каких только собак не держат!.. И зубы.

– Чего еще у меня американское?!

– Зубы, – буркнул Плетнев. – Такие зубы, как у тебя, бывают только у людей, которые долго жили в Штатах.

Федор прожевал курицу и захохотал.

– И соседи говорят, что ты даже в сортир на мотоцикле ездишь, а если попросить покататься, ни за что не дашь.

– Не дам.

– Вот именно.

Некоторое время они молча ели и пили. Дождь все шел.

– А ты кто? – в конце концов спросил Плетнев. – Гонщик, что ли?

Федор согласно помычал с набитым ртом.

– Хороший?

– В Дакар ходил.

– И что это значит?

– Хороший, значит.

– И что потом?

– Ничего потом. Потом перестал ходить.

Плетнев молчал, ожидая продолжения. Он умел выразительно молчать.

– Ну, что ты смотришь?.. Катался, катался, а на очередной медкомиссии у меня сердечную болезнь нашли, – Федор так и выразился «сердечная болезнь». – Лечили, не вылечили, я год по госпиталям лежал. То в одном полежу, то в другом. Потом операцию сделали, и я на родину отбыл. Привет соседям!..

Он с удовольствием вздохнул и тоже вытянул ноги, как Плетнев.

– Катаюсь теперь лишь вон по деревне. Жена ушла, как только я зарабатывать перестал. Я же перестал зарабатывать-то! Живу на то, что накопил.

– А почему ты в Штатах не остался?

– А почему я должен был там остаться?

Федор встал, подошел к камину и стал выбирать дрова из поленницы, сложенной рядом.

– Не, Леха, видел я этих эмигрантов и ничего хорошего не увидел! Тоска зеленая и грусть печальная. Мне здесь дышать интересней. А там я от ожирения через три года окочурюсь. И от скуки еще.

Он сложил дрова в пасть камина, зажег бересту и теперь подсовывал ее, отворачиваясь от дыма.

– Мне бы только с силами собраться, а то я расклеился маленько. Как-то все сразу навалилось, и госпиталь, и операция, и работу я потерял! – Береста трещала и горела весело. – И жену потерял… Ну, да бог с ней.

Дрова занялись, и Федор поднялся с корточек.

– Участок этот мне от бабки с дедом достался, я построился потихоньку, дядь Коля, егерь, на работу меня пристроил. Чего ты, говорит, без дела сидишь, ты же молодой мужик!.. Одичаешь совсем. Ну, я и пошел на работу. Там какие-никакие, а машины. А чего еще делать? Пить мне нельзя, это я с тобой только сегодня так расслабился. А байк у меня первый раз в жизни заклинило, веришь?! Три раза я в Дакар ходил, и ни разу не заглох, а сегодня – что ты будешь делать!.. Как нарочно!..

– А от соседей ты свое бурное прошлое зачем скрываешь?

– А чтоб вопросов не задавали, – неожиданно злобно ответил Федор, и Плетнев сквозь теплый и приятный шум в голове вдруг вспомнил, как он угрожал кому-то на лесной тропинке. – Они же тоже все разные! Вон дядь Коля человеком был, так его убили, а суки остались, живут себе!.. Только я того, кто дядю Колю прикончил, найду. Найду и…

– Ты лозунги не выкрикивай, – посоветовал Плетнев. – Ты найди человека, который тогда твою собаку застрелил.

Федор замолчал, покачиваясь из стороны в сторону.

– А ты думаешь…

– Я думаю, что это все одно к одному. Главное – зачем? Зачем застрелили собаку? Зачем убили Николая Степановича? Чего ради? Вот этого я никак не могу понять. – Плетнев попытался вспомнить слово и вспоминал довольно долго. – Мотива нет, вот чего!..

– Только Люба ничего ни у кого не крала, – вдруг воинственно заявил Федор, – и этой старой кочерге, которая на нее бочки катит, надо мозги прочистить!

– Вот и прочисть, – зевая, сказал Плетнев.

– И прочищу!

– А зачем Люба деньги обещала выплатить?

– Какие деньги?

– Да ну тебя, – пробормотал Алексей Александрович.

Камин горел, дождь шумел, шкура грела босые ноги, и все это было так хорошо и прекрасно, и так радостно, что он напился, и понимал, что напился, и еще отчего-то радовало, что Федор Еременко знаменитый гонщик, а не прохиндей, а завтра он пойдет с Элли к глупой Любе, которую все время пытается защитить Федор и делает это очень неловко, и от всех этих теплых чувств они еще выпили, а потом еще немножко, разговаривая об Америке, ее странностях и красотах, и, кажется, Федор велел Плетневу купить байк, и тогда на следующий год они смогут «прокатиться» и посмотреть любимые Федоровы места в Колорадо или в Вайоминге, и Алексей Александрович с удовольствием согласился.

Среди ночи вдруг погас свет, и Федор сказал, что это, должно быть, от того, что молния попала в трансформатор или дерево повалилось на провода. Без света стало еще уютней, и они немного выпили, сидя на коврике перед камином.

А потом Плетнев устроился спать на полу, потянув на себя шкуру, и ему было так удобно, что он улыбался, засыпая, а Федор еще что-то бормотал про то, что мотоцикл у него заклинило первый раз в жизни.

Утром Алексей Александрович был бодр и свеж как ни в чем не бывало, а Федор маялся головой и повторял то и дело:

– Я больше никогда, никогда!..

– Я в твоих штанах пойду, а? Мое все мокрое! И кроссовки насквозь! Я твои надену, ладно?..

– Что ты орешь!..

– Выпусти меня, а то собаки сожрут.

Следом за Плетневым Федор выбрался на крыльцо, охнул и зажмурился от солнца.

– Я больше никогда!.. Мик, нельзя, свои.

Косясь на собаку, которая взбежала на крыльцо и привалилась к хозяйскому колену, Плетнев сделал несколько шагов, стараясь не показывать виду, что боится страшного зверя, и обернулся:

– Ты Любе своей скажи, чтобы она идиотских бумажек больше не подписывала!

– Чего сказать?!

– Что слышал. Одну я изъял, а больше пусть не усердствует.

– Я не понял ничего, – пожаловался Федор.

– Вот и хорошо, – неожиданно ответил Алексей Александрович. – Байк дашь покататься?

– Не дам!..

В прекрасном настроении Плетнев пошел по еще не просохшей дороге в сторону своего дома. Улица была чистой, умытой, солнце особенно золотым, а зелень особенно изумрудной, и за поворотом дороги с левой стороны он увидел небольшую толпу возле железного трансформаторного ящика. Там что-то громко говорили, размахивали руками, и Валюшкин голос оттуда слышался, и, кажется, «газпром» гудела на одной ноте.

Плетнев, который теперь точно знал, что, если на улице толпа или шум, значит, непременно надо бежать, выяснять, в чем дело, и кидаться на помощь, повернул и подошел.

Солнце светило в глаза, и он приставил ладонь козырьком ко лбу.

– Доброе утро.

Люди обернулись к нему и как по команде смолкли. Плетнев заглянул за них.

Пломба с серых дверей трансформаторной будки была сорвана, внутренности с черными эбонитовыми ручками и белыми переключателями – все на виду. Часть ручек и переключателей оказалась то ли сорвана, то ли покорежена, болтались какие-то провода.

– Ты где был-то, Леша? – негромко спросила обычно очень бойкая Валюшка. – Я кричала, кричала! Где носило-то тебя?

Плетнев посмотрел на нее. Витюшка тронул его за руку и подбородком показал на велосипед, который валялся рядом с будкой, весь помятый и искалеченный, как будто по нему прошелся асфальтоукладчик. Рядом валялся какой-то огородный инструмент с длинной ручкой.

– Я в людях разбираюсь! – отчетливо выговорила Тереза Васильевна. – Меня положение обязывает в них разбираться! И я вам точно говорю, дорогой товарищ участковый, кто это сделал. Это он сделал!

Плетнев ничего не понял.

– Велосипед-то твой, – даже не спросил, а как-то полуспросил Витюшка, и Плетнев посмотрел внимательно, зачем-то нагнулся и потрогал раму и обод. Это на самом деле был его велосипед!

Он полез через канаву, тюк мокрого барахла, который он тащил в руках, очень мешал, и Плетнев кинул его в траву.

– Минуточку! – грозно сказал человек в форме. – Ничего нельзя трогать, гражданин, на месте злостного хулиганства!

Но Плетнев его не слушал.

Ему вдруг так жалко стало велосипед, на котором он только-только научился ездить, который вел себя, как норовистая лошадь, и несколько раз сбрасывал его, а потом они все же как-то приспособились, пристроились друг к другу! Он поднял из травы искалеченный остов, посмотрел и швырнул обратно.

Жалобно тренькнул уцелевший звонок.

– Это ваш велосипед?

– Мой.

– А тяпка ваша?

Плетнев ничего не ответил, сопя, перелез через канаву и подобрал тюк.

– Одну минуточку!

– Леш, ты чего, ночью на велосипеде катался?!

– Да ладно тебе, Алексей, чего ты!

– А я говорю, дорогой товарищ участковый, это он все тут разворотил из хулиганских побуждений, а вчера пытался совершить надо мной надругательства и отъем документов.

Не слушая, Плетнев зашагал по дороге, наступая Федоровыми кроссовками в лужи.

Он чуть не плакал – из-за велосипеда.

Он не смог бы этого объяснить, но велосипед, и Элли, и отмытая розовая плитка, и река, и коза, и соседи стали частью его жизни уже давно, несколько дней – вечность! И это оказалась такая наполненная, цельная, осмысленная жизнь, и все это было так важно для него, что никто не смел прикасаться к этому, тем более разрушать!..

Никто не смел красть и ломать его велосипед! Никто не смел вмешиваться в его только-только начавшуюся жизнь и портить ее!

– Я вам русским языком говорю, обождите!..

– Леша, да постой ты, куда несет-то тебя!

– Что ты все стрекочешь, стрекоза?!

– А на вид такой приличный! Документы бы у него проверить не помешало.

Кто-то схватил Плетнева за плечо, он остановился и оглянулся. Человек в форме, догнавший его раньше остальных, собирался что-то сказать, но, взглянув ему в лицо, передумал и руку опустил.

– Что вам нужно? – глядя только на него, спросил Плетнев так, что человек растерянно пожал плечами. – Ничего? – уточнил Плетнев.

Человек кивнул головой в фуражке.

– Прекрасно.

– Задержите его, дорогой товарищ участковый, по всей строгости закона!.. Он тут нам будет характер свой показывать, а мы должны терпеть?! Меня положение обязывает!.. – бесновалась «газпром».

Плетнев вздохнул и с силой выдохнул. Ярость отпустила его, и вернулась способность соображать.

В конце концов, думать он умел лучше всего.

– Если вы что-то хотите у меня спросить, пойдемте, – приказал он человеку в фуражке.

– Леш, а что случилось-то? Ты где был? – тихонько спросила Валюшка, и Витюшка на нее прикрикнул.

Мужик в фуражке послушался и пошел за Плетневым, а за ним потянулись все остальные.

Плетнев пропустил участкового в калитку, закрыл ее перед изнемогающим от любопытства Валюшкиным носом и прошел к своему дому.

– Велосипед я вчера оставил на террасе с той стороны. Если хотите, я покажу где.

– Пройдемте.

Плетнев поднялся на террасу, хмуро глянув на лужайку, где он вчера скакал под дождем и был безудержно счастлив.

На полу, прямо под дверью в дом, валялось какое-то барахло, и Плетнев подошел и посмотрел.

Участковый взглянул следом.

– Вот е-мое, – протянул он и сдвинул фуражку на затылок.

Лоб у него моментально вспотел.

Плетневский дом – бывший Прохора Петровича – был разгромлен. Алексей Александрович знал, конечно, значение слова «разгром», но никогда не видел, что это такое на самом деле.