Татьяна и Дмитрий Зимины
Сукины дети – 3. Круги на воде
Опустив майку, я побрёл обратно к кровати, где на табуретке аккуратно лежали свёрнутые джинсы и майка. На полпути остановился: с крючка, прикрученного к двери, свисал плащ-палатка, который я бросил в лесу. Подол его до сих пор был влажен, с налипшими травинками и палочками хвои.
На негнущихся, совершенно деревянных ногах я дошел до табуретки и взял джинсы. Сунул руку в задний карман и вынул мятую, но не потерявшую цвет шелковую алую ленточку.
Глава 4
Алекс был в давешней камуфляжной куртке, кепке поверх красной банданы и сапогах.
Меня охватило мощное дежавю, но тут же отпустило: вместо винтовки шеф держал в одной руке – пучок бамбуковых желтых удочек, а в другой – круглую сетку для рыбы.
– А мне казалось, на рыбалку на рассвете ходят, – глубокомысленно заявил я, спускаясь с лестницы. – Или на закате, на худой конец.
– На закате раков хорошо ловить, – я не заметил, что на лавочке у стены пристроился Гришка. – Им фонариком в норку светишь, дурачки думают, что луна взошла, и вылазят пачками, при лунном свете плясать. Тут ты их хватай, да в мешок суй, чтобы не разбежались. А рыбная ловля у нас круглосуточная. Рыбы в озере – страсть. Так сама на крючок и сигает. Турья-то почти нет, особливо на нашем конце… Идёмте, батюшка Алесан Сергеич, – вскочив, лохматый негодяй угодливо распахнул дверь из горницы в сени. – Я уж и лодочку к самому вашему порогу пригнал, и сиденье жесткое одеяльцем устлал, чтобы вы своё седалище белое не отсидели…
– Хватит заливаться, соловей разбойник, – шеф похлопал бугая по толстому загривку и пошел на улицу.
Я, рассудив, что в лодке мне ни сапоги, ни плащ не понадобятся, поторопился следом.
Был у меня и свой интерес, чтобы свалить по-быстрому: не хотел, чтобы Антигона всучила очередную порцайку крови…
Это было удивительно, но чувствовал я себя довольно сносно. Меня не колбасило и не плющило. Кровавые бесы перед мысленным взором не плясали. Словом, было всё так, будто я сижу на регулярной дозе. А значит, и принимать её не нужно. Верно ведь?..
Причал был деревянный, с резными перильцами, и начинался прямо от крыльца. Широкая лодка неспешно покачивалась на воде, а над бортами возвышались две знакомые уже фигуры: старосты Мефодия и бородатого Векши.
Оба сидели сгорбившись, накрывшись глухими брезентовыми капюшонами – словно бы свет ясного утреннего солнышка доставлял им сильное беспокойство.
Алекс смело шагнул в лодку и выжидательно посмотрел на меня. Гришка крутился здесь же, на мостках, угрожая нечаянно столкнуть нас с шефом в озеро. Как представлю этого увальня в лодочной тесноте…
– Вы езжайте, – словно прочитав мои мысли, напутствовал оборотень. – А я тут Анчутке по хозяйству пособлю. Дров наколоть, да воды в горницу наносить, да печь растопить, квашню, опять же, завести… Где ж девчонке без меня управиться?
– Хорош баловаться, – буркнул Мефодий Кириллович, по-совместительству, родитель этой орясины. – И чтоб смотри у меня.
Староста могучим толчком весла оттолкнул лодку от берега.
Я сидел молча. Понял уже: задавать вопросы, любопытствовать, куда мы едем и что собираемся делать – пустая трата времени. Чему быть – того не миновать. Признаться, мне даже интересно стало: что же приключится на этот раз?..
Плыли вдоль берега. Я не мог оторвать глаз от окружающей действительности: золотые узкие пляжи, пригорки, по которым светлые сосновые боры спускаются к самой воде, синее и глубокое, как море-океан небо, свежий тёплый ветерок – красотища здесь была, ни словами сказать, ни пером описать.
Где-то на горизонте угадывалась тёмная громада острова. С него-то и доносится колокольный звон, – догадался я, прислушавшись.
Звон неспешно плыл по воде, сплетаясь с плеском волн, скрипом уключин, неумолчным жужжанием насекомых, и казалось, является важной частью этого озёрного мира. Я бы сказал, его настоящей сутью, стержнем здешнего бытия.
– Остров Святого Валаама, – кивнул на тёмную лесистую громаду шеф. Говорил он негромко, только для меня.
Я порылся в памяти.
– Там вроде был монастырь?
– Это ещё до войны, – откликнулся староста. Сидел он к нам спиной, мерно, ни на миг не сбиваясь, ворочая вёслами. – Тогда там и монастыри были, и храмы святые. А в войну здесь окружение стояло. Монахи частью вымерли, частью в скит ушли – озеро без пригляду оставлять нельзя… Сейчас, конечно, другое дело. Лет двадцать уж тому. Знамение было: погибший яблоневый сад заплодоносил. Ну, и монахи вернулись, своими руками по брёвнышку храм восстановили…
– А мы туда попадём? – не знаю отчего, но в душе что-то такое зашевелилось. Захотелось вдруг взглянуть на чудотворные яблони, войти под своды храма…
– Как карта ляжет, – скучно буркнул шеф.
А я подумал: не пустят меня в храм. От поступи нежити и святая земля горит.
Стало обидно. Но потом я себя одёрнул: с роду в церковь не ходил, образам не кланялся – сейчас-то чего потянуло?.. Отец коммунистом был, и меня воспитал сообразно. Так что нефиг сопли пускать. Всё путём.
Заплыли мы довольно далеко. Я имею в виду – ни берегов, ни острова уже не видно. Одна серая вода кругом. Тихая, словно её маслом полили. И прозрачная. Перегнувшись, я мог разглядеть длинные плети водорослей, какие-то узкие тени и шустрые стайки серебристых рыбок.
Мужики размотали удочки, насадили наживку, да и забросили лески в воду. Яркие поплавки закачались на воде.
Мне тоже дали длинное, и толстое, почти как моё запястье, удилище. Наживкой служило сырое куриное крылышко – Алекс добыл его из пластикового ведёрка из-под майонеза.
Опять же, никаких вопросов я задавать не стал. Бесполезно.
Обхватил покрепче тяжелое, с резиновыми накладками, основание удочки, упёр локти в колени и уставился на поплавок.
Не покривлю душой, если скажу: да. Я ожидал подвоха. Был уверен, что вся эта рыбалка затеяна неспроста. Возможно, как очередное испытание для меня – любит шеф это дело, чего уж греха таить. Иной раз я себя подопытным кроликом так и чувствую…
Но может, опыты здесь ни при чём, а охотятся они совсем, совсем на другую добычу… А я выступаю в качестве приманки.
Недавно заметил: моя сущность, или сила, притягивает других таких же. Подобное, как говориться, к подобному.
Но сейчас я твёрдо решил дознаться, что происходит. Ясно же, что всяческая мистика начинается с того, что меня неодолимо клонит в сон. И если бы не доказательства – шрам на спине и красная ленточка – я бы и сам себя убедил, что приключения в лесу мне привиделись.
В общем, я твёрдо решил не спать. Если что и случится – пускай. Но я в этот момент хочу находится в здравом уме.
Тишина. На воде покачиваются поплавки. Где-то над головой, так высоко, что его даже не видно, поёт жаворонок. Волна негромко плещет о борт лодки. Едва слышно дышат вокруг меня люди… Алекс посапывает чуть сдавленно, нетерпеливо. Словно ждёт чего-то.
Мефодий Кириллович вдыхает размеренно, степенно, и время от времени перехватывает удилище из одной руки в другую.
Векшу я не слышу. Дыхание его стелется легко, подобно пёрышку летучему, и безмятежно, как сон младенца.
Вопреки уверениям Гришки, клёва нет. Сетка на дне лодки лежит пустая, поплавки на воде почти неподвижны.
А солнце взбирается всё выше. Вот оно упёрлось мне в макушку, я прямо чувствую на затылке горячую сухую ладонь. Жарко – аж жуть. Но я упрямо бдю.
Ясно ведь: неспроста торчим мы посреди озера, в самый полуденный жаркий час, когда даже рыба вся упрелась, и прилегла отдохнуть на мягкое илистое дно, среди прохладных водорослей. Длинные тёмные стебли их медленно колышутся в студёной воде, плывут по течению, светлое дно озёрное меж ними усыпано сундуками с златом-серебром, самоцветами яркими, оружьем булатным, рыцарскими доспехами и сгнившей танковой бронёй…
Обширна и глубока история Ладожского озера, как и воды его. Ходили по ним ладьи купеческие, "из варяг в греки" возившие шелка заморские и другие диковины. Когорты тевтонских рыцарей пытались атаковать по льду неприступную крепость Орешек, струги Стеньки Разина бороздили озёрную гладь, собирая дань с богатых прибрежных городов. Нельзя забывать и про Дорогу Жизни, благодаря которой выстоял блокадный Ленинград…
Чувствуя что начинаю клевать носом, я подтягивал к себе поплавок и проверял наживку. Куриное крылышко на крючке размокло, выцвело и уже ничем не пахло. Поправив, я забрасывал его подальше, не обращая внимания на недовольный ропот Алекса и сопение старосты…
Солнце благополучно миновало зенит и двинулось на покой. Установился тот послеобеденный неподвижный час, когда веки смыкаются сами, и даже мошка кружит над водой сонная и ленивая.
От неподвижности, от усилий сопротивляться сну, в голове у меня установился глухой звон. Опустив руку за борт, я плеснул на лицо водой, вздёрнул удилище в воздух и поймал крючок с наживкой.
– Может, вернёмся? – это были первые слова, произнесённые мною с самого утра. – Ясно же, что ничего не поймаем.
Я посмотрел на Алекса, тот открыл рот, чтобы что-то сказать, и тут я почувствовал сильный удар по затылку.
От неожиданности я не удержал равновесия и кулём повалился за борт.
Не иначе, веслом били, – думал я, погружаясь в прозрачную холодную глубину.
Сидя на солнышке, я изрядно нагрелся, и в первое мгновение показалось, что тело охватил огонь – настолько ледяной была вода. Дыхание перехватило, ноги свело судорогой. Я открыл рот, чтобы вздохнуть, и в лёгкие хлынуло озеро.
Я забился, погружаясь всё глубже: тело и разум боролись, пытаясь доказать друг другу, кто прав. Разум говорил, что я умираю: водой дышать нельзя, и меня вот-вот захлестнёт агония утопленника. Но тело продолжало исправно функционировать, ему не нужно дыхание, чтобы жить.
Сквозь толщу воды я видел светлый кружок солнца, тёмное пятно лодки и три свесившиеся из неё головы…
Странно, но всплыть мне никак не удавалось. Брыкаясь, пытаясь разгребать воду руками, я всё равно неумолимо шел на дно – словно к моим ногам привязали цепь с мельничным жерновом.
Временами казалось, что спины, рук, груди, касаются холодные ладошки, я вздрагивал, оборачивался, но никого не видел.
Так я и опустился на самое дно. Здесь царил серый полумрак, росли толстые, как пеньковые верёвки, водоросли, а вдалеке, не приближаясь, мелькали какие-то крупные тени.
Вновь припомнились байки Антигоны об утопликах.
Я представил, как это: провести на дне целую вечность. Мрак, серость и скука – вот и всё… Мясо понемногу сгниёт и отвалится от костей, и буду я бродить среди замшелых валунов неприкаянным скелетом.
Ну уж нет, – решил я. Утопликом становится что-то не хочется. Может, пойти по дну? Я ещё раз огляделся. Темно. Расстояние до берега – неизвестно. Да и где этот берег?.. Лучше попробовать всплыть… Получилось с четвёртой попытки. Тело моё упорно не желало плавать, но я упорный.
Грести пришлось изо всех сил, и смутный кружок света над головой делался всё ярче.
Плыть было тяжело. Мешала намокшая одежда – джинсы сделались жесткими, словно картонными, майка неприятно облепила тело. Светлое пятно приближалось медленно. Временами казалось, что оно отдаляется, и я вновь опускаюсь на дно… Потом свет ушел, и меня окружили длинные тени. И я уж было решил, что это рыбы – приплыли полакомиться мертвечинкой; но оказалось, что вокруг меня настоящие утоплики.
Синие морды искажены от удушья, из пустых глазниц таращатся черви, рты распялены в немом крике, и в них спокойно вплывают мелкие рыбки… Утопликов было много. Словно я попал в толпу на стадионе – все жмутся друг к другу, не давая протиснуться вперёд, к вожделенной сцене.
Я чувствовал их склизкие холодные прикосновения и дёргался от омерзения, я путался в их ветхой одежде, в плывущих по течению конечностях, чувствовал прикосновения к лицу их мокрых, похожих на паутину волос.
От отчаяния я закричал. В рот хлынула вода, рёбра расступились под давлением и лёгкие наполнились ею, как большие мешки…
– Вставай, засоня.
Услышав голос, я задёргался с утроенной силой, и наконец рванул наверх, к солнцу…
– Шурик, ну сколько можно? Весь отпуск проспишь.
Я вынырнул на поверхность, как тюлень, задыхаясь, хватая воздух руками и выпучив глаза от счастья.
Рядом, на постели, сидела Антигона. Я зажмурился: от цветов на её пёстром сарафане, от рыжих кос, нимбом окружавших голову… После мутных и серых озёрных глубин, после вздутых мертвецов с липкими пальцами, живая, тёплая, веснушчатая Антигона представлялась созданием настолько ярким, что заболели глаза.
Я протянул руку и обхватил её тонкое запястье, наслаждаясь его хрупкой твёрдостью, его гладкой бархатистой кожей, биением жилки в ямке у холмика большого пальца…
Повинуясь порыву, я сел и прижал девчонку к груди. Зарылся лицом в её волосы, вдохнул тёплый девичий запах…
– Но-но, – меня так толкнули в грудь, что я повалился обратно на подушку. – Руки-то не распускай.
– Прости, – я вновь сел и поискал глазами джинсы. – Кошмар приснился, вот я и хотел убедиться, что ты – живая.
– Оно и видно, – Антигона окинула меня скептическим взглядом. – Еле добудилась. Ладно, вставай, сокол ясный. Шеф ждёт.
– Опять куда-то пойдём? – вдруг стало уныло и муторно, как в давешнем сне.
– Зачем ходить? Это к нам все придут…
– Кто это – все? – мне представились василиск, призрачные навки и утоплики.
– Увидишь.
Распахнув шторы, она впустила в комнату солнце и направилась к двери.
– Да, тут это… – она поковыряла носком деревянный пол. – Я джинсы твои постирала. Вон, на балкончике висят, не высохли ещё. Так что поройся в шкафу. И найди что-нибудь приличное, ладно?
На перилах балкона действительно висели мои многострадальные джинсы. Были они насквозь мокрыми, с штанин всё ещё капало.
Озеро сквозь ветки сосен сверкало спинками серебристых форелей, но сейчас мне было неприятно на него смотреть.
Морщась от прикосновений к мокрой джинсе, я запустил руку в задний карман. Ленточка была на месте, потемневшая, похожая на заскорузлую тряпочку. Пальцы кольнуло острым, и вытащив руку, я уставился на горсть рыбьей чешуи… Шрам на спине сразу зачесался, и я невольно передёрнул плечами.
Развесив джинсы на перилах, я вернулся в комнату и направился к древнему резному шкапу. Отражение на дверце было таким же недовольным и заспанным, как и я…
Надев рубашку в мелкий голубой горошек, саржевые брюки и сандалии из ремешков, я стал походить на комсомольского вожака начала восьмидесятых. Усмехнулся, запустил в волосы пятерню и наскоро причесался. Когда стягивал хвост, пальцы опять наткнулись на твёрдое, тонкое и острое. Я содрогнулся, сразу представив человеческий ноготь – во сне мертвые утопленники пытались ухватить меня за волосья, не пускали со дна…
Рассмотрев ещё одну рыбью чешуйку, я бездумно уронил её на пол и пошел вниз, имея намерение сейчас же, не отходя от кассы, поговорить обо всех странностях с шефом.
Ни в горнице, ни на кухне никого не оказалось. Было прибрано, пусто и удивительно тихо. Только с улицы доносилось что-то вроде морского прибоя.
Выкатившись на парадное крыльцо, я онемел. Во дворе наблюдалось народное гулянье. Степенно прохаживались мужики в чистых косоворотках и лоснящихся пиджаках, в смазанных салом кирзовых сапогах и блестящих галошах. Стайками кур кучковались бабы в светлых платочках, в ярких суконных кацавейках. Меж ними непослушными рыбками носились дети…
– А вот и барчук пожаловал, – услышал я тихий шепот из толпы.
– Чегой-то он смурной какой-то, – это уже другой голос. – И на барина совсем не похож.
– Жена у Алесан Сергеича была иностранка, – охотно просветил третий голос. – Из сопредельной Финляндии. Так барчук в неё пошел.
На меня бросали сочувственные взгляды.
Странно всё это. На дворе двадцать первый век. Интернет владеет умами прочно и невозбранно, а тут – средневековье какое-то. Впрочем, вон наш Хам стоит под навесом, рядом с громадной копной сена… Ну слава Богу.
То, что селяне представляли меня сыном шефа, почему-то льстило. Как к нежити, ко мне здесь никто не относился, и даже оборотень Гришка после первого инцидента принимал, как родного.
С другой стороны, это и неудивительно… Сосредоточившись, над головами селян я улавливал редкие, но явственные вспышки энергии.
Староста-оборотень с отпрыском – это раз. По праздничному делу Григорий был наряжен не в обычную драную майку с желтым смайликом, а в светлую, застёгнутую на все пуговицы рубашку и шерстяные колючие штаны.
Высоченная девица с чёрными, переплетёнными монистами косами, в открытом сарафане – что позволяло рассмотреть бугрящиеся на предплечьях мускулы – это два. В кого она перекидывалась я так и не понял, но что передо мной оборотень – чуял безошибочно.
Мальчишка с такими же белыми, как у меня волосами, подстриженными в круг, конопатый, как Антигона, в широкой белой рубахе, подпоясанной верёвочкой. Мальчик стоял, держась за руку древнего деда, белобородого, лысого, с коричневым продублённым лицом… Ауры у них были одинаковые, яркие и радужные. Друиды? Или, как на Руси принято говорить, лесовики?..
Ой, необычное имение у Алесан свет Сергеевича, не то слово. Навки, утоплики, русалки на ветвях… Кота говорящего не хватает. Хотя вот пёс – есть.
Среди селян разгуливал Алекс. Он милостиво кивал детишкам, церемонно раскланивался с женщинами, жал руки мужикам – словом, вёл себя, как добрый хозяин, приехавший полюбопытствовать, что в его наследной деревеньке деется…
– А я тебя в сенях жду, – в спину меня толкнула Антигона.
– Зачем?
– Как зачем? А завтрак?
– Дак я же… А, понятно, – я вовремя сообразил, что она хочет влить в меня очередную порцию свиной крови. – Слушай, давай потом, а? Люди всё-таки. Неудобно.
Я и вправду опасался, что кто-нибудь из продвинутых селян Ненарадовки почует кровь и обидится.
Антигона оглядела меня оценивающим взглядом, покачалась с носков на крепкие розовые пятки – девчонка была босая – и наконец кивнула. Толстые косицы смешно дрогнули по обеим сторонам от лица. – Ну как знаешь, – протянула она вслух. – Потом не жалуйся…
Надоели мне местные загадки. Вот выловлю шефа, утащу за овин и хорошенько растрясу на предмет местных тайн.
– Ну так отдай ему корову, а себе телёнка оставь, – долетели слова, сказанные Алексом. Стало интересно. – А поле, что начинается от старой берёзы и до самого лога, издревле принадлежало семейству Бобры. Так что на чужой каравай, как говорится… Затопляемые луга должны отойти к вдове Медведевой, как и было о прошлом годе уговорено. И да, Мефодий, проследи, чтобы ей крышу перекрыли. Шел мимо, смотрю – одни дыры…
– Не извольте беспокоиться, – солидно кивал староста. – И крышу перекроем и стены подновим. Медведь хороший мужик был, жаль, что пропал…
– Ладно, об этом потом поговорим, – оборвал старосту шеф и повернулся с сияющей улыбкой к старой ведьме, что с черепашьей скоростью ковыляла к нему, упираясь в землю крючковатой клюкой.
Нос у ведьмы был кривой и тёмный, как навершье той самой клюки. Лицо изрезано такими глубокими морщинами, что различить его выражения не представлялось возможным. На подбородке сидели целых три бородавки, из каждой торчали жесткие волоски, от чего старуха казалась изрядно бородатой.
– По здорову ли, Маланья свет Карповна!.. – соловьём залился шеф, спеша навстречу старухе. – Как ваша ножка? Помогло ли лекарство, что я из города присылал? А внучка? На бухгалтера учиться? Ну Надюха, ну пострел!
Он знал всех. Мужиков, тёток, детишек. Словно жил здесь постоянно, виделся с ними каждый день, вникал во все проблемы и тонкости непростого сельского бытия…
– Трактор починил, дядь Степан? – говорил он нестарому сивому мужику в картузе с лопнувшим пополам козырьком. – Лучше прежнего бегает? Ну, я ж говорил, всё дело в искре… А как матушка? Не хворает?.. Видит плохо? Так я закажу офтальмолога из города, пущай всем зрение проверит и очки, кому надо, выпишет. Прасковья, как твой младшенький? В школу пошел? В первый класс? Ну, удачи ему в учёбе, как закончит, пусть в Питер едет, меня найдёт… Ну, ты знаешь. Ксюха! Ну ты вся в бабку! Одно лицо… От женихов, поди, отбою нет. Ты погоди, за первого встречного не сигай, аки в прорубь. В медицинский пошла? На медсестру? Хорошее дело, нужное. Одобряю.
Так он ходил ещё минут двадцать. Давал советы, обнимался, жал руки и сочувственно выслушивал горести. Всякий раз обещал помочь.
Что характерно: никто перед Алексом не лебезил, шапку не ломал. Говорили как с вернувшимся из дальних краёв другом, или даже родственником…
Пока народ общался, староста с Гришей потащили из овина деревянные столы. Их ставили перед крыльцом, прямо в траву. Бабы принялись уставлять их разными блюдами, судками и чугунками. Запахло вкусно и соблазнительно.
Я сглотнул и прикрыл глаза.
Представил себе полную тарелку варёной картошечки. Рассыпчатой, политой желтым топлёным маслом…
– Доброго утречка, – ко мне подошел Мефодий Кириллович. В кильватере его тащился бородатый Векша, всё в том же вылинявшем до бела брезентовом плаще.
Я сдержанно кивнул.
А ведь кто-то из них саданул меня веслом по затылку… – невольно я поднял руку и пощупал голову. Нигде, конечно, не болело, но ведь и заживает на мне лучше, чем на собаке…
– Как спалось? – а говорит, гад, так, словно знает, что мне снилось.
– Вашими молитвами.
– Добре, добре… – было видно, что староста хочет что-то сказать, но стесняется.
А я подумал: почему он мне не нравится? Гришка, сынок его – нравится. Даже Векша, угрюмый бородач, от которого я за всё время не услышал ни слова – нравится. А вот староста – нет. То-ли из-за бегающих глаз, то-ли из-за слишком ухоженных для сельского человека рук…
– А не изволите ли откушать, чем бог послал?.. – староста неловко двинул толстым подбородком на столы.
Во мне начал закипать гнев.
– Вы же знаете, что я не ем.
Где-то в груди начал образовываться острый комок. Словно в лёгкие напихали рыболовных крючков… Я уже приготовился этот комок выплюнуть, но тут подошел Алекс.
– Кириллыч, тебя там хозяйка ищет.
Староста поспешно сбежал, Векша увязался за ним. Странный мужик…
Я заметно расслабился. Клубок из крючков рассосался и в груди сделалось тепло.
– Что, царевич, ты не весел?.. – участливо спросил шеф. – Спину саднит? Затылок ломит?
– Откуда вы знаете?
– Так слепой бы не увидел, что с тобой что-то неладное творится.
И тут со стороны деревни донёсся душераздирающий женский вопль.
– УБИЛИ!… УБИЛИ, ИРОДЫ!!!
Мы с шефом переглянулись и рванули наперегонки.
