Татьяна Чекасина
Чистый бор

Хуже не будет (Шрамков)

У конторы нет автобуса: никогда вовремя не привезут в делянку! В коридоре – бригадные, будто и не думают никуда ехать.

– Кака-то сходка у директора, – Чистякова шёпотом, – и нам велено ждать, когда к нему кликнут.

Это что за новые правила! Никаких «сходок»: световой день дороже денег! Рубят там, где полно болот, и летом не доберёшься. Зимой – зимником до любой делянки. Оттого и дополнительно людей нанимают, и объём превышает летний. В тёплое время тут только постоянные, и то многие отдыхают на югах.

Ни Илья Горячевский, ни Гришка Сотник, ни Генка Голяткин, никто не слухом, не духом ни о каком совещании, не говоря о нём. Отъехал ненадолго, и на тебе!

– Заходите, товарищи!

И зашли не только они…

В кабинете, кроме директора Паршина Леонида Сидоровича, Заковыкин, секретарь парторганизации, главный инженер Иван Фёдорович Оградихин и мастер Позднышев.

Лампы дневного света, длинные трубки, будто налитые молоком, мигают. К миганию привыкаешь, и оно, наверное, влияет исподволь. Мимо окон бегут редкие прохожие, обороняясь от ветра рукавами.

Мастер в ряду напротив, стараясь не глядеть на того, кто в другом ряду. При всех директорах он делает ровно столько, чтоб его не уволили. Этот директор его терпит с трудом. Недавно попытался выгнать.

Рядом с мастером – Луканин. С ним, как и со многими в Улыме, нет общения, хотя кое в чём он близок, женат на той, которая мелькнула, как маленькая станция, где Николай, случайно выйдя, вернулся обратно и никогда о ней не думал.

– Слово имеет главный инженер Иван Фёдорович, – объявляет директор.

– …Работа методом укрупнённой бригады не имеет простоев. Это выгодно и для предприятия, и для работников: объём заготовки больше, ну, и зарплата.

Леспромхозу невыгодно отдавать тариф, рабочим невыгодно его брать. Выход? Но на некоторых таких предприятиях укрупнённые распались обратно на малые.

– Так как бригада теперь одна, надо выбрать бригадира, – директор в улыбке смахивает на его брата манси, который, бывая у директора, в прихожей пару дней валяется пьяный в меховом одеянии, будто куль.

Молчат, ждут: Луканин снимет свою кандидатуру.

– А кого тут выбирать, кроме Николая Петровича! – Илья Горячевский оглядывает публику, как со сцены.

– Шрамкова в бригадиры! – другие шрамковцы.

И тут мастер, окривев неприглядной улыбкой, говорит:

– Я не против Николая, но Алексей перенял новый метод от того, кто этот метод внедрил.

Недоверчивые улыбки.

Но вдруг Луканин, будто его за верёвочку дёрнули, будто его кто в бок толкнул, а то и, правда, толкнул его в бок Позднышев, поднимает голову (была опущена), лицо уверенное и… незнакомое. Как на улице в яркий день – солнце глаза застило:

– Можно мне?

– Да-да, Алексей Романович, вернее, Родионович, – директор, как и другие, улавливают в Луканине нечто особенное.

– Работа будет без остановки, будет взаимо-мо-мость, взаимозаменя-емость. И будет объём, кубы! Егор мне чё говорит: «Две бригады в одну – и шуруй!» – от волнения гнусаво, а рукой так, что мастер увернулся от удара.

И речь неграмотная, и то, как мастер отклонил голову от ораторского жеста, развеселили публику.

Луканин, не обратив внимания на реакцию, как-то механически продолжил:

– Посохин мне обсказал работу. Метод ладный, – говоря это, глядит на плакат, будто у него с новатором, там изображённым, более реальный контакт, чем с реальными людьми в этом кабинете. – Не только внедрить, но догнать и перегнать! – Луканин сел. Его заметные уши горят, как фонарики.

Мнение о нём: тихий, никогда не говорит на людях, да и не умеет говорить. «Не только внедрить, но и …догнать и перегнать!» Непонятная бойкость небойкого человека. Ну, будто кто-то невидимый другим, но видимый Луканину, подбивает его на такое поведение.

А его жена Катерина на Шрамкова глядит затягивающе, глаза, как омуты, на дне которых дремлют неприятные ему воспоминания.

– Ладно, хорошо, – Леонид Сидорович не мог открыто предложить в бригадиры кого-то, кроме Луканина, но и Луканина никак не мог предложить.

Тихо и – только бряканье об угол конторы оторванной ветром от кронштейна водосточной трубы.

Николай Петрович читает мысли Александра Васильевича, так как это не трудно. Мастер думает о доме (свиньи, корова, утки и бог знает что). Это животноводство – его главная работа, более приятная ему. Лесоповал он ненавидит. А Шрамков любит работать в тайге и не имеет никакого хозяйства. Он родился в индустриальном городе. Улым – не деревня, корову пасти негде. Как-то корова Позднышева ела траву на болоте, рядом с которым находится его надел, и туда упала. Вытянули трактором.

Впервые мысли мастера о его прямых обязанностях. Но в нём, как и в Луканине, нетерпение, так как оба имеют дополнительную цель, которая рождает некий зуд, не имеющий отношения к делу.

В окне ветер сдувает с дороги снег, кидая его в лицо какому-то пареньку.

Директор, двигая пухлыми руками на зелёном сукне стола, точно великан пытается навести порядок на футбольном поле лилипутов. Мигание дневных ламп надоело. Леонид Сидорович, остановив руки, лампы велит вырубить. Рядом с выключателем – дед Оградихин, отец главного инженера Ивана Фёдоровича.

Дядя Федя не только выключает лампы, но стоит, будто на трибуне, на которой любит находиться. На собраниях в клубе этот дядька, как правило, толкает речь, и Шрамков в это время уходит «курить» и в те дни, когда не курит, опять бросив. Кафедры в кабинете нет, повёрнут стул спинкой, одной рукой – за неё, в другой – не горевшая трубка, ею дирижирует.

– Пущай Лексей-от и будет бригадирить, он и в городе с этим знаменитым парнем в одной комнатке! В номере, в номере, то есть! А Шрамков, он бойкий, пущай и он навроде бригадира. И будем робить с коммунистическим огоньком! В тайге-матушке не сласть! Я вот тридцать первый годок… Ране лошадьми трелевали! Кинешь ей овса погушше и – ноо! А теперя техника, трактора! А робить всё одно надо, никуды не денешша, влюбишша и женишша!

Некоторые в Улыме держат этого болтуна за какого-то местного деда Щукаря.

– Хватит тебе, время-то идёт! – не грубо, а гордясь ветераном-отцом, напоминает его сын Иван Фёдорович. Кроме него, никто дядю Федю не окоротит.

Мастер улыбнулся тёмными зубами; не видны в улыбке, и будто во рту у него пусто. Ну, эту идею нетрудно прочесть! Позднышев стал понятен, как пень берёзовый. Его цель, в отличие от цели Луканина, которая для Николая, так и осталась тайной, выявлена: «Он мне мстит». Работать не дадут: всю оснастку кинут на укрупнённую бригаду. И, находясь вне этой их затеи, вероятность организовать нормальную работу в его малой бригаде будет малой.

Ждут, как он отреагирует.

– Я так понимаю, – с притворной лёгкостью, – грядут неплохие условия. И, наверное, не в том суть, кто будет бригадиром, – немного медлит, так как не уверен в том, что «не в том суть, кто…» И добавляет убедительное: – Заработок, наверняка, будет.

На улице его окружили.

– Давай, Никола, с другими объединимся, и ты там будешь бригадир.

– Позднышев против, – поясняет Илья Горячевский.

– Но работу организуют ладом? – не верит тётя Дуня. – Вдругорядь больно глядеть на тебя, Никола, как ты крутишься, сколь нервов надо, а тута, поди, поднесут, приволокут.

– Опять рукавицы – в прах, а новых ни одной пары! Трос излохматился, вот-вот порвётся, обещали новый, но обещанного три года…, – Гришка Сотник глядит довольно.

– Если за каждую рукавицу и за каждую запчасть надо горло драть (о солярке и не говорю), клюнешь на такое объединение и на такого «бригадира». «Догнать и перегнать»! – У Ильи театральная мимика, идеальная для монолога.

– Денег будет в два раза больше, – напоминает обещанное главным инженером Генка Голяткин, у которого три исполнительных листа на троих детей.

– Вроде, бригадирство сдал. Но я в Улыме для заработка. У меня планы. И, если в укрупнённой бригаде не будет длинного рубля, мы от них отколемся.

Вот эти доводы бригадира (теперь бывшего) подняли дух. И каждый из них, наверняка, подумал и о своих планах, которые отличаются от пятилетнего плана. Их планы далеки от «догнать и перегнать». Их планы – это деньги, от которых зависит их будущее, где первым пунктом плана отбытие на малую родину, либо в менее суровый климат. Евдокия, например, думает о родном посёлке Шаля, где им с Архипом на пенсии будет, как в раю, ведь там и погода теплее, и до областного центра ходят электрички. Илья планирует стать профессиональным актёром, а для этого, как он думает, надо немало денег. Генка Голяткин хотел бы хоть что-то накопить с такой удавкой алиментов, да опять – семью и опять – детей… Девушка Тимофеева, предполагает Николай, копит, наверное, на приданое, ну, как многие девушки, у которых приданого нет.

Мечты всех бригадных более или менее понятны. Всех, кроме Гришки Сотника. Тот никогда никому не говорит о будущем. О прошлом – тоже. Денег тратит мало, не пьёт, вне работы модно одет, но и в этом не усердствует. Наверное, у этого парня и так имеется окончательная радость, до которой хотят дожить другие, и она – в этой конкретной бригаде, с этими конкретными людьми. Вполне вероятно, для него это и есть лучшее время его судьбы.

В делянку их не отправляют, распустили по домам. До угла Евдокия идёт рядом:

– Как Ира, как операция?

– Не знаю, тётя Дуня. Буду звонить.

В доме натопил, отварил картошки, впрок – гречки. Дополнительную еду купит ближе к концу дня в столовой, где с утра – судки.

Едой отоварился, детей забрал. В доме тепло. Если бы не ветер…

…Но ветер, пришедший с Вычегона, где нет деревьев, а только снега, принёс в Улым лютый холод. Ветер гудит и бьётся о деревянные дома. Дикий, не такой, как в городах, из тундры. В Улыме носится, поднимая белые облака снега над домами и над березняком. И пропали: березняк, домик станции, пожарная вышка, вертолётная площадка… Голубоватая пелена укрыла горизонты.

Догнать и перегнать (Луканин)

За эту январскую неделю Луканин начал превращаться в другого человека. И директор, и мастер теперь у него – вот где! Чё велит, то и делают! Ещё бы Катерине внушить, чё надо!

В кабинете директора Алексей, будто кино глядит, где он сам главный герой. Мечтой отдаёт, не той, которую надо ждать, пока-то она сбудется, а прыткой мечтой нынешнего дня, немного опасной.

Разрешают идти домой.

– Луканчик, Луканчик, налить тебе стаканчик? – Ухмылки и хихиканье Катерины неприятные, но не в этот день.

– А, давай! – интонация матёрого мужика.

Они выпивают, едят, смеются.

– Лексей, ты чё, как не родной…

Не думал оказаться так моментально у тайной цели. Недуга постыдного (научный термин – импотенция) как не бывало. А чудище в тёплом болоте? Ладно, не всяк сон в руку.

На другой день их перетаскивают из Чёрной Пади на Косогор. К вечеру перетащились. Тепляк, маленькую избёнку, кинули, как ненужную. У Шрамкова – вагончик. Вырвал не так давно. Мастер намеривался в нём конторку вдобавок к кабинету в конторе. Но в итоге какого-то конфликта директора и Позднышева отдан Шрамкову. Об этом болтовня в коридоре перед отправкой в тайгу.

Первый день работают укрупнённой бригадой на один наряд. Именно работают, а не томятся в тепляке, получая тариф!

Удивительно, но трактор Микулова ожил ещё в Чёрной Пади. Иван заводит его на платформу трейлера. А когда прибывают на Косогор, он его с платформы скатывает, и дальше трактор трещит, не умолкая. Врал Ванька про «дефехт»? Врал, нежась в тепляке с похмелья?

Валка тут вверх да вверх. Отдыхает Луканин, глядя с этой пологой горы: трактора на площадке, с одного гидропогрузчик убирает хлысты, кладёт их на лесовоз. Над вагончиком дымок. С другого волока гуд пилы. Шрамков валит.

Опять отдыхает он, ругая делянку: от дерева до дерева – цепкие кусты. А другая пила взвизгивает на холостых оборотах и опять воет, входя в ствол. Рванул свою со свежего пня. Внизу живота – боль. Опять бы отдохнуть, да Шрамков… Прекрати он валку, хоть на миг, но не умолкает гуд той, второй пилы. Подгоняемый ею, – от дерева к дереву… Вдруг – тихо! «И у этого отдых!» И сам – на пенёк. Тишина! Только топорики обрубщиков: тюк, тюк, тюк (обрубают сучья).

– Григорий, не подашь канистру?.. – толстый голос неутомимого Кольки.

Луканин кинулся к следующему меченому дереву. Вторая пила опять: заправил. До обеда тот ни разу не отдохнул! Наконец, обед. Устал, а рабочий день далеко не к концу. В руках – дрожь, будто в них вибрирует пила.

Дядя Федя отцепляет от трактора хлысты, но прерывает работу и – плюх на бревно, из ватника – трубку.

– Ты чё опять куришь! – орёт Иван Микулов. – Давай разгрузим!

Лицо дяди Феди Оградихина, как из бани:

– Счас, Ваня, счас!

– Когда «счас»? Каждый кубометр записывают!

А трактор тарахтит: дал бы он отдохнуть мотору, что ли! Вдруг, сам мотор умолк.

– Мать-перемать……..! – горланит Микулов. – Никак заглох скотина! Только бегал, вот дьявол…. чтоб его громом…

– Так опосля обеда, Ваня, глянешь, – предлагает дядя Федя.

– Опосля-то, опосля, – Иван, недолго думая, хлопает крышкой капота и тоже закуривает.

И тут выходят с волоков собригадники, а к ним с другого волока подбегает жена Луканина:

– Вот это работа!

Да она липнет к Шрамкову! Но в этот день не будет говорить обычное: «Сидим, как дураки, а деньги мимо плывут».

Зойка с обедом. Шрамковцы обедают у одного края, луканинцы – у другого. Пока на плите подогреваются блюда, выкладывают домашние соленья, колбасу, варёные яйца. Угощают своих.

Луканин побаивался: в момент наедятся эти, пойдут вкалывать, и тогда хочешь, не хочешь, выходи. Но обедают они, как работают, основательно. Спина Шрамкова, которой он к Луканину, вроде, умотанная. А чё – покемарим! У Микулова слипаются глаза, он как войдёт в тепло, бух на лавку, точно в обморок. Но тут нет его лавки. Тут две, но будто не его.

Чай допит. Дядя Федя прикуривает. Катерина брезгливо следит, как в падающем от окна свете тянется дым. Она ненавидит куряк, и её муж давно в этом плане ею лично закодирован. Иван не дымит в тепляке, но дядю Федю никто не одёргивает. И Шрамковцы не думают тут курить и выходят.

Тихо в тайге, и Луканин рад!

– Кто как может, так и работает!

– Вот-вот, Лексей! – подхватывает дядя Федя: – Молодец, дело говоришь! Кто сколь могёт, столь и робит!

– Шрамков в блокнот кубы и трелёвки пишет. И этот его Илья параллельно, – напоминает Иван.

– Пущай гонят, техника у их новая! – ещё поглупел дядя Федя: трактор у Горячевского далеко не новый. – Щеловек должон быть щестен, – это главно! – оглядывает публику, как с трибуны: – За имя нам гнаться не надо. Главно – робим щестно-благородно, с коммунистическим огоньком!

– Какую погань ты куришь, Фёдор Григорьевич! – отмахивает дым Катерина.

И тут – рык соседского трактора. Микулов, будто упал с лавки. Нахлобучив шапку, вылетел.

Какое-то время работает один мотор, потом – и второй.

Иван криком – в дверь:

– Айда работать! И Николай с Ильёй считают, – дефехт!

– Понятно, кто бригадир? А ты – липовый инициатор, Луканчик! Ой, не могу, бабы, сердце слабое! – хохот Катерины.

Ни на кого не глядя, Луканин бредёт на волок, где работает тяжко и горько. Трактора трещат без передыха. А он надрывается. До обеда день у него был прямо ударным…

– Маловато у тебя? – Шрамков!

Не отвечает Алексей. И тот, ничего дополнительно не сказав, отваливает. Но – пять минут – и Генка Голяткин с пилой (у них две!):

– Вы идите к нам на волок на обрубку. – И давай валить, будто так и надо.

Сучья обрубать легко, но как-то обидно.

В целом день прибыльный (с тарифом не сравнить), но Луканин не рад. Обида пухнет, будто квашня, которую ставит Катерина. В полумраке автобуса Катька глядит весело, и туда, где Шрамков, баба которого болеет женской болезнью. И год, наверное, она так, а он год – монах. Про «монаха», правда, молва говорит надвое. О нём в памяти – то одно, то другое, будто мусор (раньше – в углах) собирается в кучку.

Эта история с Ивановым трактором не выходит из головы. Да и приятней работа, как поезд. А тут, того гляди, рельсы двинут не туда, а то и останется без них вообще. И какая ему – шлея?.. Ярко видит Дворец Труда, Егор Посохин – на трибуне. А в номере говорит о таком, о чём робеет говорить Алексей. Про евойную бабу – хоть под кровать – от стыда! Будет ли Катерина вытворять в койке то, что вытворяет Посохинская жена? Недавняя ночь – не то! И, наверное, глупо он с этим методом!

Генка Голяткин: «Идите к нам на волок». И мимо пня с утомлённым на нём Луканиным, будто на пеньке не бригадир, а какой-то ненужный старый гриб! Крикнул «берегись!» и – падает сосна.

Зря вместо этой инициативы не уехал в деревню Калиново, да и жить там тихо! Но, нет. В те краткие минуты счастья («догнать и перегнать» он приравнивает именно к счастью), усёк: может более гладко говорить с трибун, не как этот Егор. Тот глупо добавляет «понимашь», а он будет говорить только дельное. Нет охоты пятиться на рельсы накатанные, которые ведут в тупик.

Лёг на диван, звездочка в окне, ветер стих. Но мороз окреп. Радио передало: в Надеждинске минус двадцать. Тогда в Улыме всех двадцать пять.

Глава вторая

…Человека заметили. Он стоял между бетонными складами, но не на земле, а, будто над землёй.

Кран несёт кругляк на открытую платформу вагона, и у стропаля, работающего на штабеле, минутка сбегать в туалет. Он – заочник из областного города с думой о длинном-предлинном рубле. Лес меряют кубометрами, и этот Лёвка Санитаров умножает их в уме на расценки, имея в итоге немалые цифры заработка. Правда, говорят, на нижнем складе не так выгодно работать, как на верхнем в тайге, особенно вальщиком леса! Это форменный Клондайк!

День на исходе. Ругнув не в меру выпитое импортное пиво, перед уборной, деревянным домиком, выбеленным белым (входить в него вечером небезопасно для обуви), он опять в уме умножает кубы брёвен, но вдруг видит: неподалёку у пакгаузов что-то темнеет. Днём не было. Это напугало Лёвку: новые кубы не умножил (дообеденные – успел).

Он трогает ботинком ледяную корку сугроба, она скрипит, как фольга. Звук предупредил: туда не надо. И тут кран гудит коротко, игриво – шутка крановщика. Лёвка вздрагивает. Обратно – бегом.

Его напарник, дядька непонятных лет, в молодые годы немало скитался по таким предприятиям. В Улыме женат и года три – никуда, только на отдых в деревню. Пиво импортное он не пьёт, но многовато пьёт водки. Этот Кузьмич (на работе, как стекло) в ответ на нервный доклад молодого коллеги:

– Идём, гляну.

Мах рукой в небо крановщику, удивлённому у себя на верху: стропали у пакгаузов, глядят в проход между ними.

– Это удавленник, – опытный Кузьмич добавляет длинное, плохо переводимое с матерного. – Один в том году на улице Молодёжной в дровнике. А чё ты хочешь, – вывод без особой логики: – народ в Улыме – сгонщина.

Парень недоумевает:

– Какое горе надо иметь, чтоб на такое пойти!

Воспитание собригадника (Шрамков)

Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.

В конторе у коммутатора – недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», – пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.

Автобус под парами, собригадников в два раза больше.

Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще – громадный костёр.

Только добрались, Позднышев – на бортовой:

– Как трактор, Иван?

– Вроде, бегает…

Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.

Мастер обратился к Луканину:

– Алексей Родионович, я и в обед буду. – Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: – Директор велит вам уделять внимание!

– Без тебя знам, – тихо – Евдокия Чистякова.

Шрамков ей – об операции и реанимации, мол, нормально, в воскресенье надо бы проведать.

– Детей – к нам. Передачу ей соберу, да и поедешь с богом.

– Спасибо тебе. Как дядя Архип?

– На работе в гараже, – ответ неопределённый.

Косогор, где они рубят теперь укрупнённой бригадой, нелёгкий для валки. От дерева к дереву – вязкими кустами. А на трелёвке: то в гору, то под гору, захлёбываются трактора. Микуловский выдохся. Позднышев обещал, но нет его; хорошо, повариха с обедом.

Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:

Заявка

Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал № 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).

– На, Алексей…

Луканин отталкивает блокнот.

– Ладно, Иван Микулов…

– А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!

– Ну, ежели обыкновенная заявка, – дядя Федя карябает автограф.

Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя – у него под копиркой.

– Это ты здорово, – не отвертятся, – Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!

Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.

– Я намедни менял! – И, вправду, как он говорит, «дефехт».

– У тебя есть запасные?

– Уже нет, – ответ-перегар.

У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы – считают будущие деньги.

У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит:

– Говорю: не ходи! Горе какое, Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь! – она говорит: не «Ванька», а «Ванькя».

Николай спрашивает:

– А куда он?..

– Ко сезонникам в барак! В «Бригантину»! – и ответ криком.

Иван удаляется нетвёрдой иноходью.

Жена Ивана – к дому. А они – к вертолётному полю. На краю барак, с того времени, когда вертолёты тут не летали. Первое в Улыме рабочее общежитие. Над дверью: «Бригантина». Окна светятся, из труб дым. Иван – внутри.

На лицах Ильи и Гришки понятливая таинственность. Чистякова ворчит, мол, «чё ты опять надумал». Но они не уходят, имея опыт: «надуманное» влияет на их работу, на их деньги.

Не радио! Вживую играют на баяне.

Знакомый голос поёт знакомую песню:

 
«По диким степям Забайкалья,
где золото роют в горах,
бродяга, судьбу проклиная,
тащится с сумой на плечах…
Бродяга к Байкалу подходит,
рыбацкую лодку берёт
и грустную песню заводит,
о родине милой поёт…»
 

– Вы к кому-то? – Комендант, чернявая тётка, кладёт дрова в печки, топки которых выходят в коридор.

– Кто у вас тут так играет и поёт? – ведёт диалог Николай.

– Та один местный… Он поёт, а ему водка льют…

– Ну, такому и деньги не жалко.

– Ни, динех ему не дають. Только водка. Льють один стакан, второй, потом он падёт пьяной… Динех самим нада. Жёны, дети дома, далеко.

Идут от барака, голос Ивана им вслед:

 
«Бродяга Байкал переехал,
навстречу родимая мать…
“… ах, здравствуй,
ах, здравствуй, мамаша,
здоров ли отец мой и брат?”
“Отец твой давно уж в могиле,
сырою землёю зарыт,
а брат твой давно уж в Сибири
давно кандалами гремит”…»
 

Как рыдает этот голос! Как душу выворачивает!

– Был парень у нас в Шале, душевно пел, да петлю накинул, – вздыхает Евдокия.

– И этот может… – В книге по психологии алкоголики приравниваются к самоубийцам.

Соседская бабка вымыла дочек. Он даёт ей два рубля, но она не берёт. Навязывает картошки. Её дети – в городе, а ей некуда ехать. В Улыме надо вкалывать, пенсия не очень, хоть и северная. Но эта – одна версия, по которой Наталья Гавриловна Неупокоева продолжает тут жить.

Думает Николай о собригаднике Иване Микулове. Как поёт, как душу выворачивает!

Утром – телеграмма. Явление в Улыме редкое. А то и неприятное. Почтальонка, укутанная, протянув склеенный вдвое листок, подаёт карандаш, велит расписаться. Переговоры! Больница! С Ираидой что-то в реанимации! оттого и берут эти подписки: ответственность – на близких!

С невероятной скоростью одевает дочек. Отводит их, и – на станцию, где телефон.

Холодно, ясно, утреннее небо мерцает звёздами. И маленькие выглядят яркими. Внезапная тишь. Ветра нет. Удивительно. Хорошо бы понять тайну и в природе, и в людях. Но думать о таком некогда. Увидев тёплый квадрат окна в станционном домике, ощутил утрату чего-то или вину перед кем-то за несовершённое.

Волнуясь, нетерпеливо дёргает ручку двери, обитой войлоком. Подаёт телеграмму.

– Обождите маленько, – телефонистка эта с гонором.

Она недавно из деревни. В её представлении тут – одни улымские «медведи». Он наблюдает, как она втыкает в гнёзда проводки, как выкрикивает в наушники: «Дежурненькая, дежурненькая, давай Надеждинск…» Телефонистка добралась до больницы.

– Войдите-ко в кобину!

…не голос той врачихи, сообщившей об «удачной операции», назвавшей Ираиду «Шураковой».

– Ида, ты?! – горячая радость.

– Привет, Кольша. Операцию отменили. Будут делать переливание крови. Дают лекарства. Когда домой, телеграмму дам.

– Как отменили?

– Профессор говорит, не надо.

– Он, наверное, больше понимает того, в квадратных очках, который заставил меня подписку дать?

– На-аверное.

– Дать бы ему в очки, – маскировка бурной радости, которая не годится для общения с тем, кто, хоть и избежал этого кошмара – операции, но пока – не дома, а в больнице.

В ответ милый робкий смех.

– Чувствуешь как?

– Нормально…

Телефонистка подслушивала. Выдал её любопытный взгляд и щелчок в трубке. Когда о ком-то плохие мысли, неприятно. Он думает о людях больше хорошо, находя оправдания. Иногда оправданий нет, но не убить в нём надежду на то, что зло временно и поправимо. Одна умная дама говорит: «Ты романтик, свято верящий в добро».

Идёт к конторе, в ушах голос Ираиды, неровный, будто соскальзывающий с проводов на немалом пути.

В их первые дни он то и дело набирал контору: «Мне бы расчётчицу… А, это вы, девушка? А это Шрамков. Вы мне немало денег переплатили…» «Сколько?» «На треть больше!» «Ну, придите». И он у её стола. Наклонив голову, она листает книгу учёта. Аккуратная, как первоклассница. «Вот, видите! Правильно!» Он с трудом держит мину. Но и она гасит улыбку. Им обоим радостно. Она догадывается, что разыгрывает, но не портит его игры.

Работа отвлекает от дум. Думы в иные моменты невесёлые.

Завклубом, жена главного инженера Оградихина, выглядит немолодой девушкой. Она в Улыме по комсомольской путёвке, окончив техникум культпросвета, поднимает культуру и просвещает беспросветных улымцев. Свадьбу они с Иваном Фёдоровичем играли, видимо, в её родном селе. Эта непонятная девица, бездетная, тушуется перед любым. С виду они с Иваном Фёдоровичем – интеллигентные, как родня. В её кабинете Шрамков извинился, что он в рабочей одежде.

– Мы теперь укрупнённая бригада, и ваш папаша, уважаемый Фёдор Григорьевич… – Он ввернул «папашу», будто по-другому и не назвать ему этого болтливого дядю Федю, который ей свекор.

Но эта вечная девушка, родом деревенская, не видит в его словах изгибов дипломатии, кивая с полным доверием.

– Есть у нас один в бригаде, он – талант. Он баянист.

– Да знаю я, это Микулов Иван! – она, не имея никакой причины, зарделась. – Но он такой выпивоха…

– Он поёт, играет… Мы, укрупнённая бригада, предлагаем ему в клубе выступить с концертом. Мы в выходной дадим перечень его песен…

– Репертуар?

– Ну, да.

– И жена его голосистая! Эта пара будет украшением программы. Они русские народные поют. Электромузыка многим надоела.

Доволен итогом в клубе, но вспоминает какие-то недомолвки Ираиды через помехи на линии…

На другой день во время обеда Шура Микулова причитает песенно:

– Ох, Николай, помоги, от твоих слов он зашьётся! Пущай бы ему – эту «торпеду»! А гармонику проклятую отдать в клуб! – Информацию о том, что он в клуб наведался, растиражировало сарафанное радио.

Иван прикрывает руками лицо.

– Не гармоника.

Другие глядят так, будто Николай оговорился. Зойка остановила раздачу борща.

– Ба-ян!

Микулов отнимает руки от лица и глядит в лицо Шрамкова, как кролик-алкоголик на льва-нарколога.

– Мы были в бараке у сезонников, и мы: Евдокия Селивёрстовна, Илья Горячевский, Григорий Сотник, удивлены, как ты пел и как играл на баяне. И от нас заявление к тебе, Иван Афанасьевич…

Шрамков, будто подбирает слова. Но подобрал их раньше. И теперь отправляет эти слова к себе в сердце, и оттуда их говорит:

– Не дело тебе в этой «Бригантине» инструмент трепать и голос драть. Ты должен в клубе. Ты – артист! Мы договоримся о твоём концерте. Тут в отрыве от городов и с плохой телевизионной трансляцией, ты нам напомнишь любимые песни. В выходной переговорим с завклубом.

Он внимательно оглядывает аудиторию. Публика рада, Луканин не рад, и это не радует. Наверняка, впереди воспитательная работа и с этим собригадником, хотя он, вроде, не пьёт.

Шурка ахнула. Иван рот открыл в удивлении. Так, не закрывая рта, он принялся за борщ, удивив публику, так как давно не ел. Молчание. Стук ложек.