Татьяна Бочарова
Соло для влюбленных

– Очень рад, если это так, – улыбнулся тот.

Внезапно Ларисе показалось, что столь теплый и восторженный прием не слишком радует и удивляет Ситникова. Похоже, он привык к впечатлению, которое производит, и отлично знает себе цену, а все его смущенные улыбочки и растерянные жесты не что иное, как хитрые уловки, точно рассчитанная часть имиджа. Или ей кажется?

– Ладно, – произнес Лепехов, – с Герцогом все ясно. Займемся теперь вашими отношениями. Лара, ты готова спеть свое соло?

– Да, – кивнула Лариса, чувствуя невольное волнение. Нет, она, конечно, уверена в себе на все сто и партию вчера прошла на совесть, а тембр голоса у нее оригинальный, красивый, все говорят. Но все же петь после такого выдающегося исполнения будет нелегко.

– Тогда, пожалуйста, будь добра, вернись на качели. Они на сцене специально для тебя.

– Интересно. – Лариса в упор взглянула на Глеба и снова уселась на качели.

Лишь только раздались знакомые трепетные звуки, имитирующие арфу, волнение как по волшебству исчезло. На смену ему пришли восхитительное спокойствие и подъем, точно она заразилась от Глеба его уверенностью и вдохновением.

Первая же взятая Ларисой высокая чистая серебряная нота доказала ей, что так и есть. Голос звучал как никогда, тело само находило естественные и грациозные позы, дышалось легко и свободно.

– Чудесно. – Лепехов дождался, пока в партии наступит пауза, и жестом указал Зине, что нужно прервать игру. – Дальше будем фантазировать. Ты поешь о юноше, которого встретила в церкви и увлечена им до потери чувств. Он только что почти признался тебе в любви и исчез. Так в оригинале. А мы представим себе по-иному. Герцог, изображающий из себя студента, Гвальтьера Мальде, не ушел, а лишь спрятался. Он дождался, пока нянька Джильды, прервавшая их свидание, выйдет из сада, и вновь появился перед девушкой. Но он уже слышал, как она мечтает о нем, и прекрасно понимает, что ни в чем не встретит отказа. Улавливаешь мою мысль?

– Не совсем.

– Ну как же! Разве ты не понимаешь, все это чушь, что Герцог соблазняет Джильду после похищения! Он овладевает ею гораздо раньше, еще в саду! Да-да, в саду, прямо на качелях.

Лариса мельком взглянула на Глеба. На его лице читалось изумление.

– Что ты смотришь, как баран на новые ворота? – взорвался Лепехов. – Подойди к ней! Да поближе, поближе, она не кусается!

Глеб, улыбаясь, приблизился к Ларисе почти вплотную.

– Ну и давай, действуй! Девушка только что мечтала о тебе! Начни ее раздевать, что ли!

– Прямо на сцене? – пробормотал Ситников.

– А где еще? – рассердился Лепехов. – Что вы будете делать вне сцены, меня не волнует. Интересно только то, что происходит во время спектакля. Давай, Зинуля, играй!

Зина ударила по клавишам, стараясь скрыть улыбку. По залу прокатился смешок, но Лепехов, обернувшись, сердито зыркнул на певцов.

– Как-то не ожидал я, что вот так буквально… – тихо сказал Глеб в самое ухо Ларисы.

– Не буквально, – в тон ему прошептала она, – просто обними меня. Это же театр, что тут такого? Ария кончится гораздо раньше, чем наши объятия перейдут во что-то более смелое.

В этот момент проигрыш кончился.

– Гва-альтье-ер Ма-альде-е, – запела Лариса и тут же почувствовала, как на ее голые плечи легли руки Глеба.

– О, дорого-ое и-имя!

Что с ней? Кажется, кружится голова и перед глазами пелена. За ней постепенно исчезает зал, Мила, Артем, Мишка Лепехов. Остаются только руки Глеба, нежные, теплые, сильные. Они все уверенней касаются тела Ларисы, отыскивают застежку спереди на сарафане, легко преодолевают преграды в виде маленьких матерчатых пуговичек. А она все продолжает петь, и ей кажется, что губы произносят не вымышленное, а настоящее имя…

…Нежная, страстная мелодия растаяла, отзвучал последний хрупкий аккорд.

Кажется, она даже глаза закрыла?

Лариса словно вернулась с небес на землю, выпрямилась, мягко отвела в сторону руки Глеба и вопросительно посмотрела на главрежа.

– Очень хорошо, – ласково проговорил тот. – То, что нужно. Учитесь импровизировать. Теперь отдохните, посмотрим Маддалену.

Лариса, не глядя на Глеба, спустилась со сцены и уселась в зале с остальными.

– Отлично пела, – тихонько прошептал Артем, – молодчина.

– Спасибо, – кивнула Лариса.

Она сидела между Глебом и Корольковым, чувствуя все нарастающее смятение. Артем, словно угадывая ее состояние, повернулся, внимательно глядя в Ларисино лицо. Ей стало неловко. Артем Корольков, старый друг, надежный и преданный человек. Интересно, видел он, что произошло с ней на сцене?

А что произошло? Она и сама толком не может разобраться. Знает лишь одно: никогда ни в одном из четырнадцати спектаклей, ни в одной эротической сцене она не теряла головы. А сегодня потеряла. Явно потеряла! И сейчас еще ее плечи и грудь хранят ощущение прикосновений Глеба, а в ушах звучит его голос. Бред какой-то.

– Ты опоздала, – так же тихо произнес Корольков. – Что-то случилось?

Лариса кивнула:

– Случилось.

– Что?

– Потом.

Воспоминания о сбитой девочке потускнели, померкли, ушли в глубину сознания. Тревожить их не хотелось. Хотелось думать о Глебе, о его объятиях под музыку Верди.

– Хорошо, – Артем послушно кивнул, – если понадобится помощь, скажи.

– Спасибо, Тема. – Лариса нашла огромную его ладонь, благодарно пожала и искоса взглянула на Глеба. Тот сидел в глубокой задумчивости, чуть щуря темные глаза и сцепив руки на коленях. Огорчен? Или презирает ее? А может, ему просто глубоко наплевать на все, что произошло, – роль как роль, и ничего больше.

На сцене Мила заливалась соловьем. По своему обыкновению, она была одета в короткие штаны-капри, подростковую майку с каким-то немыслимым рисунком и напоминала не пышнотелую красотку-соблазнительницу, а Гавроша на французских баррикадах. Лепехов что-то внушал ей насчет выразительности жестов.

Обернулся Женя Богданов, бас, поющий в опере эпизодическую партию Марулло, придворного синьора, друга Герцога, и окинул Ларису и Глеба пристальным взглядом.

– Поздравляю, вы оба были неотразимы, – он подавил зевок. – Единственное, на что здесь стоило посмотреть с половины девятого утра.

Лариса усмехнулась. Глеб продолжал сидеть молча и неподвижно, будто уснув. Позади громко чихнул Костя Саприненко, бас, исполняющий роль наемного убийцы Спарафучиле. Мила допела и умолкла.

– Кажется, на сегодня все, – сказала Лариса.

Она не ошиблась. Мишка легко заводился, горел своими идеями ярко, но долго работать не мог, теряя продуктивность. Три часа были его пределом, после которого он скисал, становился вялым и наконец отправлялся в буфет пить кофе с бутербродами. Бутерброды эти Лепехов мог поглощать в невероятном количестве, и Ларису всегда удивляло, почему чудовищное Мишкино обжорство никак не отражается на его фигуре, состоящей сплошь из острых углов.

Так было и сейчас. Лепехов посмотрел в зал одуревшими глазами и устало махнул рукой:

– На сегодня все. Завтра собираемся в это же время. Попробуем пройти первое действие целиком. Всем спасибо и до свидания.

Народ с шумом поднялся со своих мест. К Ларисе подлетела Мила, на ходу взбивая свои пегие вихры.

– Это было нечто! – затараторила она, одновременно ухитряясь обнимать Ларису и пожимать руку Ситникову. – Ребята, о вас еще напишет пресса. «Новое слово в бессмертном творении Верди», – продекламировала она воображаемый газетный заголовок. – Тема, правда здорово?

– Лара всегда поет здорово, – пожал плечами Корольков.

– А молодой человек? – изумилась Мила. – Тебе не понравилось?

– Понравилось, – довольно сухо ответил Артем и, кивнув на прощание, поспешил к выходу.

Девушки удивленно смотрели ему вслед.

– Вы не обращайте на него внимания, – посоветовала Мила слегка растерянному Глебу, – он у нас всегда такой… немного замороженный, – она выразительно покрутила пальцем у виска. – Просто не умеет быть вежливым, разве что с Ларочкой, и все.

– Да я спокойно отношусь к комплиментам в свой адрес, – засмеялся Глеб. – Нравится, как я пою, прекрасно, нет – ничего не поделать.

– Нравится, всем нравится, не напрашивайся на похвалу. Ничего, если я на «ты»?

– Нормально, – Глеб рассеянно покосился в сторону.

– Ты куда-то спешишь? – спросила Лариса.

– Нет, скорее наоборот. Я бы хотел остаться, поговорить с режиссером. Так что не ждите. Завтра увидимся.

– Пока, – легко согласилась Мила и, подхватив Ларису под руку, потащила ее к двери.

– Подвезти тебя? – предложила та, садясь в машину.

– Нет, я заскочу к отцу. А то целую неделю не была, он небось и не обедал ни разу за это время.

Отец Милы был вдовцом и жил прямо напротив «Оперы-Модерн», ровно через дом. Она пару раз в неделю забегала к нему, убиралась в холостяцком жилище, готовила еду.

– Ну, давай, – Лариса помахала рукой. – Вечером звякни.

– Обязательно. А согласись, я была права! Верно же, Ситников – настоящий шедевр природы!

Выражение «шедевр природы» было придумано самой Милой и применялось исключительно к мужчинам, способным вызвать у нее восторг.

– Иди ты, – делано засмеялась Лариса, чувствуя, как зреет в ней твердое решение. – Обыкновенный окающий нижегородец, приехавший в столицу за удачей.

– Ну уж не очень-то обыкновенный, – ехидно возразила Мила и зашагала к тенистому зеленому дворику.

Глава 4

Лариса проводила подругу взглядом, дождалась, пока та скроется между домами, достала из пачки сигарету и закурила. Курить много Лепехов категорически не разрешал, поэтому обычно Лариса довольствовалась тремя-четырьмя сигаретами в день. Но сейчас курить хотелось просто смертельно, и она решилась нарушить распорядок. Жадно затягиваясь, девушка поглядывала из окна на дверь театра, откуда должен был появиться Ситников.

Постепенно вышли все певцы труппы, кто еще оставался в зале после ухода Милы и Ларисы. Лариса докурила, выбросила окурок в окно, достала из сумочки пудреницу, помаду, не спеша подкрасилась и продолжала терпеливо ждать. Она твердо решила не уезжать без Глеба. То, что произошло с ней сегодня во время репетиции, не давало покоя.

Павел был единственным мужчиной, который мог вызывать в ней такой трепет. Полтора года, как он ушел, а душа все тоскует о нем, невольно сравнивая с бывшим мужем каждого любовника. Ей казалось, что тоска и одиночество будут преследовать ее вечно, до самой смерти.

И вдруг час назад она поняла, что это не так! Существует человек, способный заставить ее волноваться, смеяться, желать его. Да-да, страстно желать, умирать от волнения и в то же время сознавать, что ее интерес к Глебу не только плотский. Нет, это нельзя упустить. Пусть сегодня же вечером ее постигнет разочарование, но, по крайней мере, она будет знать, что не прошла мимо важного человека в своей жизни.

Из дверей театра показался Богданов, задержавшийся дольше всех. Он оглядел двор, заметил сидящую в машине Ларису, махнул ей рукой и заспешил к своей «десятке».

Через несколько минут на крыльцо вышел Ситников. Лицо его было мрачным и даже злым, совершенно не таким, как сорок минут назад.

«Что это с ним?» – удивилась Лариса, и тут же ее осенила догадка: наверняка Ситников обсуждал с Лепеховым гонорар за сольную партию. В театре платят не бог весть сколько, в основном народ работает за престиж и популярность. Труппу главреж подбирал долго и придирчиво, много людей за эти годы побывало на репетициях и ушло. Остались лишь избранные, те, для кого «Опера-Модерн» больше чем работа, – скорее сама жизнь.

Конечно, восходящая звезда Ситников наверняка жаден до денег. Ведь ему нужно закрепиться в Москве, стало быть, он рассчитывал на то, что его работа будет должным образом оплачена. И ошибся.

Лариса тихонько посигналила. Глеб поднял голову, оглядел двор, заметил ее за рулем «Ауди». Лицо его слегка просветлело, он подошел ближе:

– Отличная машина. Выглядит совсем новой.

– Ей семь лет, – улыбнулась Лариса. – Садись.

– Нам может быть не по пути, – неуверенно возразил Глеб, – я живу в Марьино.

– Это не имеет никакого значения, – спокойно проговорила Лариса, убирая сумочку с соседнего сиденья. – Мы поедем ко мне. Нужно же как-то отметить наше партнерство и начало сезона. Или ты против?

– Да нет, – пожал плечами Глеб, – не против.

Ни на его лице, ни в голосе Лариса не уловила особой радости. Он распахнул дверцу и уселся рядом с ней в уже знакомой позе: свободно уронив руки на колени и сцепив пальцы.

Она не могла до конца понять это его спокойствие, плавно и неуловимо переходящее то в безразличие, то, наоборот, в оживление и интерес. Что кроется за этим – только ли простота или умелая игра умного, тонкого и одаренного человека?

Ей хотелось разгадать его двойственность, докопаться до сути. Глеб становился интересней с каждой минутой.

Она крутанула руль, и автомобиль, сделав красивый вираж, плавно выехал на магистраль.

– Классно водишь, – уважительно заметил Глеб. – Давно за рулем?

– Год.

– Ничего себе! – Он присвистнул. – Я права получил лет пять назад, а до сих пор чувствую себя на водительском сиденье, точно на электрическом стуле. Прирожденная бездарность.

– У меня был хороший учитель, – просто сказала Лариса. – Правда, меня близко к машине не подпускал, но наблюдать за тем, как он водит, было увлекательней самого крутого шоу.

– Кто ж такой? – усмехнулся Глеб.

– Муж. Я села за руль спустя полгода, как он ушел, и оказалось, что водить машину проще простого. Он словно заложил в меня некую программу, и она сработала.

– Жаль, что в меня никто не заложил такой программы, – весело засмеялся Глеб, помолчал, внимательно разглядывая свои руки, а потом тихо спросил: – Он ушел от тебя к другой женщине?

– Просто ушел. – Лариса притормозила на светофоре и слегка обернулась к Глебу. – Он слишком близко к сердцу воспринимал мою работу в театре. Не мог понять, зачем мне все это нужно. Требовал выбрать: он или лепеховская опера.

– И ты выбрала оперу? – уточнил Ситников.

– Как видишь, – Лариса усмехнулась. – За тем перекрестком хороший магазин. Заедем? У меня дома в холодильнике только минералка.

Они вышли у небольшого, недавно отстроенного супермаркета, взяли бутылку французского шампанского, большую коробку фруктового мороженого, связку бананов. Обременять желудок более тяжелой пищей по случаю жары не хотелось, к тому же профессия приучила обоих быть весьма сдержанными в еде.

Дома Лариса сразу же положила шампанское прямо в морозилку, бананы нарезала кружочками, а моментально расплывшееся мороженое выложила на тонкие стеклянные блюдечки. Поставила всю эту красоту на расписной поднос и принесла в гостиную на низенький столик у дивана.

Глеб тем временем ходил по просторной двухкомнатной квартире, с любопытством оглядывая дорогой и нарядный интерьер, картины и фотографии, висящие на стенах, большой музыкальный центр новейшей модели, полки с дисками и аудиокассетами.

Лариса уселась в кресло, наблюдая за красивыми, гибкими движениями Глеба. В его пластике было что-то кошачье: одновременно расслабленность и упругость, странным образом сочетающиеся. Наконец он осмотрел все и сел напротив Ларисы.

– У тебя тут шикарно, – он сделал широкий жест, обводя комнату, – глаз радуется.

– Все это покупал муж. Из моего тут лишь кассеты и диски. Да еще пластинки там, в шкафу. Он все оставил, когда уходил.

– Какое благородство! – насмешливо заметил Глеб.

– Не знаю, – рассеянно проговорила Лариса, – я его об этом не просила.

– Когда мой папаша уходил от нас с матерью, он унес даже покрывала. – Глеб аккуратно взял блюдечко с мороженым и подцепил ложкой раскисшую розовую массу. – Мне было всего пять лет, но я хорошо запомнил. Мы сидели в голых стенах, и мать плакала. А я радовался, что не нужно будет застилать по утрам кровать. Очень вкусное мороженое.

Ларисе вдруг захотелось обнять его, погладить по голове, как ребенка. Она с трудом сдержала себя.

– Шампанское в морозилке сейчас лопнет! Я пойду достану, а ты возьми фужеры. Вон там, в стенке.

– Понял, – Глеб не спеша поднялся, подошел к сверкающей хрусталем горке.

Лариса принесла запотевшую, ледяную бутылку. Глеб отодрал серебряную бумажку, ловко и беззвучно вытащил пробку.

– За что пьем?

– За нас.

– Тогда за нас, – серьезно повторил Глеб и осторожно коснулся своим бокалом Ларисиного. Хрусталь тихо и мелодично звякнул. Воцарилось молчание.

– Я хочу танцевать, – решительно сказала Лариса и щелкнула клавишей магнитофона. Над комнатой поплыл хрипловатый голос Патрисии Каас.

Лариса встала, держа фужер с недопитым шампанским за тонкую ножку и пристально глядя Глебу в глаза.

– Хорошая музыка. – Он сидел, удобно развалившись в кресле, похлопывая рукой по подлокотнику в такт песне.

– Тогда поднимайся, – она протянула руки, коснулась его ладоней.

– Послушай, – Глеб крепко сжал пальцы Ларисы, продолжая сидеть, и слегка притянул ее к себе, – я не знаю, как у вас принято. Если мы по спектаклю любовники, то значит…

– Не будь занудой, – прошептала она, наклоняясь к нему, – у нас принято вот так…

Их губы встретились, руки Глеба обхватили Ларису за талию. Она почувствовала, как возвращается восхитительное ощущение легкости и гармонии, охватившее ее сегодня утром на сцене. Все кругом провалилось, исчезло в тумане, и лишь темные, ставшие бездонными глаза Глеба все приближались, точно магнитом притягивая Ларису к себе…

…Ей казалось, что давно настала ночь, черная, глухая, скрывшая их от всего мира, поглотившая посторонние звуки. Но когда она очнулась, за окнами было светло. Тихо, завораживающе пел магнитофон, на ковре лежал опрокинутый бокал и подсыхала маленькая лужица пролитого шампанского. На столике в блюдцах застыла розоватая жидкость.

– Мороженое растаяло, – тихо проговорила Лариса.

– Пусть, – Глеб улыбнулся, отвел с ее лица светлую прядь. – Джильда, вы неотразимы!

– Вы тоже, Герцог.

Оба засмеялись. Кассета, щелкнув, остановилась. Лариса села на диване, не отрывая глаз от красивого, безмятежного лица Глеба.

– Как ты поешь! Где учился?

– До шестнадцати лет нигде. Я оканчивал последний класс школы, когда моей тогдашней подружке пришла в голову идея, что она непременно должна стать оперной примой. Ее предки владели у нас в городе сетью продуктовых магазинчиков и зашибали приличные бабки. Поэтому в один прекрасный день моя герлфрендша заявилась ко мне с толстым конвертом, полным баксов, и велела сопровождать ее на дом к профессору, у которого она якобы хочет прослушаться.

Мне тогда было совершенно все равно, где проводить время, и мы пошли. Профессор жил на окраине и оказался старым грибом, как в фильме «Приходите завтра!». Смотрела?

– Конечно, – Лариса улыбнулась. – Дальше что было?

– Дальше будущая Мария Каллас принялась распевать какие-то вокализы бедному дедку. Он слушал и морщился, точно от зубной боли. А я сидел в углу на диванчике и умирал со смеху.

Наконец старичок не вынес и стал горячо уговаривать мою подружку ни в коем случае не становиться певицей. Он говорил, что это черная, неблагодарная и безденежная работа, которая займет все силы и мало что принесет взамен, – Глеб вздохнул и усмехнулся. – Как он был прав, я узнал только теперь, спустя годы.

А тогда… тогда я не мог придавать серьезного значения его словам, настолько сам профессор выглядел чудаковатым и смешным. Подружка стала умолять его все же начать с ней заниматься и под конец сунула под нос пухлый конверт. Это решило исход дела. Бедный старик скривился, как будто слопал незрелую сливу, и согласился давать моей милой уроки два раза в неделю. Довольная, она собиралась уже уходить, но тут профессора что-то дернуло. То ли он был зол на себя, что так легко купился за зелененькие, то ли музыкантское нутро ему что-то подсказало… Не знаю. Но вдруг он обратился ко мне:

– Молодой человек, а вы что же, не поете?

– Пою, – ответил я шутки ради.

– Ну так спойте, не стесняйтесь, раз уж все равно пришли.

Я петь всегда любил, но репертуар у меня был неподходящий для профессорского уха – одна попса да блатные песенки. Единственным, что хоть как-то подходило по ситуации, были «Подмосковные вечера» и «Джамайка» – мать с утра до вечера крутила пластинку Робертино Лоретти на нашем стареньком, раздолбанном проигрывателе.

Я изложил профессору свою «программу». Он милостиво согласился послушать. Я думал, он будет хохотать как безумный, но профессор, дождавшись, когда я закончу, почему-то закашлялся. Кашлял старикан долго, я уже испугался, как бы он не помер на наших глазах. Но тут он пришел в себя и предложил мне заниматься у него так же, как и моя подружка. Я возразил, что денег нет вовсе, но он огорошил меня, заявив, что будет учить бесплатно, причем не два, а три раза в неделю. Подружка от зависти позеленела: представь, она-то готовилась к этому визиту целый месяц!

– И ты согласился? – со смехом полюбопытствовала Лариса.

– Да. Мы занимались прилежно до самых вступительных экзаменов в Институт искусств. Потом я поступил, а моя соученица провалилась. Больше мы с ней не общались.

Старичок был чрезвычайно доволен, твердил что-то про связки, природное дыхание. Мне, честно говоря, это было до фени. Просто мать дома запилила, в аттестате одни тройки, а тут – возможность учиться в вузе, пусть и музыкальном, но все-таки!

Лишь отучившись год, я стал понимать, что к чему. Например, что мой смешной старичок – один из самых маститых вокальных педагогов в регионе. К нему отовсюду приезжали на прослушивание, но выбирал он очень немногих. Если ему предлагали деньги, брал без стеснения, а потом заваливал на вступительных точно так, как мою подружку. Он ничего не боялся – слишком важной фигурой был для города, своего рода местным достоянием.

Меня он учил с нуля. Я ведь даже ноты твердо не знал, не то что там четверти и восьмые! Об этом разговору не было. Одним словом, точно как Фрося Бурлакова.

Но он умел объяснять так, что все становилось ясно. Наверное, потому и стал таким знаменитым, что имел этот талант – в двух словах передать самую суть.

Третьекурсником я впервые принял участие в общегородском конкурсе и… победил. Потом был областной конкурс, за ним – региональный. И наконец, тот самый, последний… – Глеб замолчал, думая, вероятно, о чем-то своем. Потом он взглянул на часы. – Наверное, мне пора. Уже пятый час. От тебя до моего Марьина наверняка не меньше полутора часов. Надо еще партию посмотреть и спать завалиться пораньше. Терпеть не могу рано вставать.

– Теперь придется. – Лариса прислонилась головой к его плечу, задумчиво глядя в потолок.

Глеб обнял ее, но потом тихонько отстранился.

– Пора.

– Останься, – попросила она, – тебе незачем сейчас уходить.

– Вот так сразу?

– И до театра от меня гораздо ближе.

– Ну разве что… – он усмехнулся и поцеловал ее в губы…

Посреди ночи Лариса проснулась с давно позабытым ощущением покоя и тихой радости. Квартира преобразилась. Она больше не была пустой и холодной. Теперь каждый ее уголок наполнился уютом. Тем особым уютом, который тонко чувствует женщина, когда в ее жилище находится близкий мужчина.