Тамара Тинникова
Больше чем… Исповедь эмоционального мазохиста

От автора

«Больше чем…» – это исповедь юной мечтательной души, впервые столкнувшейся с суровой реальностью и разбившейся об ее острые камни, это путь становления духа через страдание и боль, через преодоление ложных представлений к осознанию себя.

Здесь нет имен, названий, определенных мест и стремительно развивающихся событий, все повествование сосредоточено на душевном состоянии лирического героя, на его внутренних ощущениях и переживаниях. Даже внешний мир, проявленный через особое чувственное мировосприятие, словно запечатлен в моменте проживания сильных эмоций. В нем переплелись иллюзорная действительность и реальность снов, стихи и проза, воспоминания и размышления, ощущение бессмысленности и духовные метания, обыденность будней и волшебство мечты.

В этой книге нет ни нотки фальши, ни слова лжи, лишь подлинные чувства, оголяющие душу до предела, лишь искренняя попытка разобраться в себе и понять истинные причины и побуждения, движущие человеком. «Исповедь» написана сердцем, поэтому и постичь ее можно только сердцем. Только читая сердцем, вдумчиво и неторопливо, медленно погружаясь в каждое слово, можно почувствовать вибрации, исходящие от стихов и строчек. Только отключив рациональный мозг, пытающийся во всем найти логику, доказательства и здравый смысл, можно ощутить мелодию, цветовую насыщенность и эмоциональную многомерность, которые откроют глубинный смысл за банальной любовной историей.

Всем, кто отважится заглянуть в душу этой живой одухотворенной книги, посвящаются эти строки:

Не пытайся меня понять, осознать, перечерпать мерой.

Ты почувствуй меня, как стать, как безмерную суть, как веру.

Не пытайся измерить даль, высоту разложить по полкам.

Ты почувствуй меня, как сталь, пронзающую плоть иголкой.

Не пытайся меня равнять с теми, кто по земле влачится.

Полнолунием глаз рыдать может только душа волчицы.

Положи мне на грудь ладонь, чувствуй каждым кончиком пальца,

Как в душе моей дикий огонь выжигает мелодию вальса.

Полной грудью меня вдохни, пей души неземную звучность.

Видишь, там, в облаках летит моя инфернальная сущность

Растворенностью неба стать, распахнуться в пространство дверцей.

Не пытайся меня понять, чувствуй каждой клеточкой сердца.

Исповедь эмоционального

мазохиста

…Страх

Зверь

Ночной город времен инквизиции черно-синей громадой навалился на плечи и полностью завладел сознанием. Его средневековая мощь и тревожное молчание сковали движения тела, остановили поток мыслей, который, как покрытая льдом река, замер в холодном предчувствии. Со всех сторон подступают кирпичные башенки зданий и пики церквей. Они еле заметны на хмуром небе, словно размазаны жидкой акварелью по грязному холсту; как призраки, они мерещатся в полной темноте, размытыми контурами сливаясь с густым мраком. На базарной площади безжизненно раскинувшейся плоским телом среди многоруких изогнутых улиц, чернеет сажей и золой сгоревший костер, еще вчера державший в объятьях измученную пытками ведьму. Так тихо и безлюдно, кажется, что город не спит, а вымер каждым жителем этих кварталов, каждой душой этого каменного тела.

Я стою на крыше какого-то дома, не в силах пошевелиться, прикованная жутким загробным оцепенением и пронизывающим подвальным холодом к красной черепице, цвет которой не вижу, но остро ощущаю босыми ногами. Она бесформенно крошится и безжизненно падает на узкую мостовую, мощенную серым разломанным камнем. Так падают мертвые птицы, крылья сложившие клином, так рвутся осенние листья, припавшие к бурой земле, так бешено сердце стучится у лани, настигнутой львиным безжалостным прайдом в кровавой трепещуще-мертвенной мгле.

Сверху нависло изодранное тусклыми звездами небо. Свисая черными лохмотьями своей потрепанной временем и дождями плащаницы, оно пытается раздавить этот пустой гулко-утробный город, горделиво взметнувшийся в первозданную высь. Уже исчезли во мраке готически-острые плечи фронтонов и ключицы стрельчатых арок, уже темнота сгустилась плотным кольцом вокруг крыши соседнего дома, где во мгле, в двух прыжках от моей плоти возвышаются бронзой литые, с медно-черным отливом, ворота.

Стою на краю, чувствуя, как все ближе и ближе, безжалостней и беспощадней приближается нечеловеческая сила, огромная, безудержная воля, рвущаяся наружу. Ее я чувствую на расстоянии, как дыхание разъяренного быка она касается кожи и холодит сердце, рвет на атомы боли и ужаса сведенный судорогой мозг, как северный ветер рвет в лохмотья мой серый балахон, сшитый из грубой мешковины. Не сдержать эту древнюю злобу разделяющим нас железным воротам, обнесенным гнилью и ржавчиной, не унять архаичную ярость, что оставила шрамы на кованых клеймах и в сомкнутом створе, и не вымолить верой прощенье – слишком близко чудовищный зверь – хозяин моих кошмаров.

Каждой клеткой сведенного тела, каждой фиброй дрожащей души ощущаю смертельный страх, черным скорпионом ползущий по коже, мое сознание кричит о приближающейся опасности, задыхаясь в безумной агонии, как жертва, пойманная свирепым охотником.

Начинает скрипеть сталь ворот. Удары литавр, скрежет железа, грудное рычание – диким ужасом отзываются в слабом, обескровленном сердце. Оно бешено бьется в предсмертных конвульсиях, не выдержав яростной схватки за жизнь с натиском абсолютного зла. Стальные преграды почти разрушены, там, за ними открылась другая жестокая вечность, она рвется наружу безмерной гордыней, щемящей тоской и могильным холодом. А из самых глубин поднимается жуткая непроглядная тьма, зловещий сгусток мрака, сверкающий пристальным блеском бездонных глаз готового к прыжку хищника.

Обреченность упала на шею вековым топором палача. Ничего не осталось на свете, ничего, кроме страха и ужаса: ни мертвого города, серо лежащего скелетами зданий и ребрами шпилей, обглоданных тьмою; ни визжащего ветра, порывами злости рвущего кожу до самого мяса; ни грозного неба, зловеще раскрывшего сизую пасть, беззубо жующую дряхлую вечность, ни той, что стоит на краю, обреченно, с седой головою – все распалось на голый, ничем не прикрытый первобытный страх. Страх смерти.

Из немых, леденящих бездоньем, глубин, из разверзнутых недр – неземной исполин, кровьюстынущей мощью пылающий зверь, обрекающий взглядом на вечную смерть, необъятною волей без мер и границ заставляющий вспарывать вены и вниз безоглядно шагать из пустого окна. Его мрачная сущность до жути страшна: он не знает прощенья, не ведает свет, в его каменном сердце любви больше нет… а на гордой спине горьких шрамов крестцы – от когда-то светящихся крыльев рубцы.

Сотрясая рассвет силой жилистых лап, изрыгая из пасти неистовый храп, выдыхая хрипящей обугленной тьмой, он пришел за моею бессмертной душой. Беспощадный, багровый, карающий зверь раздирающим криком души моей дверь разломал, разорвал страхом сжатых артерий сердечный комок, обезумевший взгляд, жуткий рев и рывок…

Я стою на краю. Боль врастает в мой мозг. В двух шагах от меня – исполин в полный рост. Обреченность упала клинком палача, небо черной вуалью закрыла печаль. Истерически бьется в поджилках душа. Беспощадная злоба сознанье круша, скрипом рвущихся жил растлевает мой прах, рвет мой мыслящий дух обезумевший страх, мою вечную душу стирает в НИЧТО, от меня ничего, Ничего, НИЧЕГО…

Открываю глаза. Ночь. Она крепко держит в объятьях бесконечных кошмаров, покрывая с головы до ног липким холодным потом. Сердце стучит у виска, снаружи, словно пытается разорвать височную вену и вернуться назад в плен грудной клетки, где спокойно, тихо и монотонно.

Пытаясь убедить себя, что это всего лишь сон, сажусь на кровать и в тревожной темноте начинаю смутно различать знакомые очертания маленькой комнатки общежития, находить подтверждения в привычных силуэтах компьютерного стола и книжного шкафа того, что я окончательно проснулась, и брошенная на полу книга не вырастет новым чудовищем.

Больше всего боюсь заблудиться во сне, когда с трудом поднявшись с постели, включив свет и начав заниматься обычными делами, вдруг обнаруживаешь, что ноги налились тяжестью, и каждый шаг дается с трудом, что мозг, словно под толщей соленой воды, замутнен и туго соображает, что предметы неестественно размыты и каждый звук, как невнятный отрывистый шум, доносится откуда-то слева издалека. Но, даже почувствовав, что все еще спишь, закованный властью тяжелой дремы, даже осознав, что потерялся где-то между зыбью и явью, застряв в безвременье и пустоте, все равно никак не можешь проснуться.

Обычно пощипываю себя за запястье или предплечье, в надежде почувствовать легкое покалывание кожи и чтобы убедиться, что я здесь, в своем теле, а душа не плутает в лабиринтах загадочных снов и способна вырваться из крепких оков бессознательного. Но сейчас даже острая физическая боль, впившаяся ногтями в онемевшую ногу до синяков и кровоподтеков, не могла вырвать из жуткого оцепенения, стоящего за спиной живым воплощением ужаса, незыблемым и леденящим. И как бы я не вжималась в холодную стену, оно не исчезало, а, наоборот, ширилось и росло, словно питалось моим инстинктивным страхом.

Наблюдая, как в двустворчатое тусклое окно призрачным светом вливается белесая луна, растекаясь по полу длинными тенями, тревожной тишиной и щемящим одиночеством, стала постепенно приходить в себя. Вокруг все та же маленькая одиннадцатиметровая комната с белыми обоями на стенах и зелено-красным паласом на истертом, местами порванном линолеуме; все тот же компьютерный стол, стоящий в углу у окна, и одноместная панцирная кровать, скрипучая и продавленная под тяжестью бессчетных лет эксплуатации; все тот же старый массивный шкаф и деревянный книжный стеллаж, уставленный десятками потрепанных и видавших виды книг. Они стоят вплотную друг к другу, выпячивая цветные и белые торцы с потускневшими буквами, красуются разорванными и бережно заклеенными обложками, пряча в темноте форзацев свои исчерканные или нечитанные листы, и с нетерпением ждут, когда теплые заботливые руки заберут их с тесной полки и раскроют на первой странице, разрешив снова благоухать пьянящей типографской краской смешанной с многолетней пылью.

Мое никчемное земное существование отчетливо проступало в контурах этой пустой и одинокой комнаты, уныло застывшей в однообразии и неприглядной серости.

Душа, обладающая незаурядными силами и способностью творить, созданная для великих свершений и выдающихся событий, требовала высоты и полета, но, заключенная в телесную оболочку ничем не примечательного человека, придавленная грудой страхов, комплексов и сомнений, была обречена на убогое существование, словно птица, запертая в крошечной клетке, не позволяющей расправить могучие крылья. Это болезненное противоречие мучило и жгло изнутри, гноилось и нарывало, заставляя изъедать себя бесконечными вопросами – для чего живу? В чем смысл моего существования?

Картина обыденной реальности до обиды банальна: лучшую треть жизни учиться точным и гуманитарным наукам, вторую – упорно работать, зарабатывая на еду и недолговечный антураж, последнюю – болеть, стареть и умирать. А все для чего: чтоб в погоне за славой, карьерой, деньгами загнать, как гнедую, нетленную душу, куда-то бежать или плыть ненатужно, безмерно просить, не имея терпенья, жевать и проглатывать без насыщенья. И, вот, когда станет темно и не важно, когда остановится стрелок теченье, ты вдруг осознаешь, что прожил напрасно, впустую потратил бесценное время, чего-то не сделал, кого-то не встретил, и все, что достиг, несущественным хламом останется после тебя на планете. И боль сожаленья уже не оставит: жизнь кончилась – не изменить, не вернуть, не исправить.

Так и живу, плетусь в потоке человеческих масс к своей смерти, ступая тихой, неприметной и не оставляющей следа поступью. И каждый день, такой же, как вчера, безликий, безрадостный, бесцветный, стремительно проносящийся мимо переполненным трамваем. Года утекают сквозь пальцы, как вода, как сухой песок, оставляя тонкий бесполезный след, иллюзию следа, расплывчатый намек…¹ Чувствую незначимость своей жизни, дикую и болезненную бессмысленность своего существования – этого незаметного проживания в съемной квартире, не в своей квартире, не обжитой, не уютной и втридорога переплаченной своим временем.

Но пора вставать.

Пора вытаскивать себя из постели, отдирать ото сна и собираться в университет на лекцию и семинары. Как же я не люблю это время суток, когда приходится собирать все свое мужество, чтобы откинуть тяжелое одеяло и опустить затекшие ноги на холодный пол; когда леденящий утренний озноб с остервенением набрасывается на теплое тело и жадно впивается под кожу, покрывая ее колючими мурашками и покалывающими судорогами, заставляющими непроизвольно вздрагивать от каждого шага. Ужаснее всего, что туалет и раковина в общежитии находятся на этаже, и для того, чтобы умыться и привести себя в порядок нужно выйти из холодной комнаты в еще более холодный коридор.

Этот длинный, по-настоящему «общажный» коридор, с облупившейся штукатуркой и облезлой синей краской, хорошо продуваемый сквозняками со всех сторон и утыканный через каждые полметра убогими комнатами, в которых жили студенты, семейный пары и одинокие работники ЖКО, всегда вызывал во мне содрогание и неприятную дрожь.

Каждое утро в этом промерзшем до железобетонных плит узком пространстве необходимо выстаивать приличную очередь в уборную, встречаясь лицом к лицу с недовольными и озлобленными соседями; каждое утро приходится смотреть на их помятые физиономии и слушать удрученные вздохи, раздражающие причитания и громкую ругань, доносящуюся отовсюду из закрытых дверей.

Стараясь не замечать эту невыносимую серость и убожество будней, как всегда погружаюсь в свои мысли или ищу спасение в фантазиях и грезах, сбегая в иную реальность, созданную уставшим от уродливой обыденности мозгом. Только в мечтах о живописных путешествиях и далеких странах, о волшебных свершениях и поразительных сюжетах прекрасного будущего, о радостных встречах с интересными людьми и безупречной сказочной любви я чувствую себя счастливой и живой.

Мой придуманный мир наполнен глубоким смыслом и яркими красками, здесь бурлят чистые эмоции и истинные чувства, и каждый миг этой воображаемой жизни намного значимей и ценнее, чем все мои вместе взятые утра.

Действительность же моя похожа на туманный и размытый сон, на тяжелый беспробудный кошмар, чей монотонный круговорот засасывает все глубже в бесцветное и безэмоциональное болото повседневности. Душа сжимается в беспомощный комок, забиваясь в самый темный и пыльный, заросший вековой паутиной, угол моей сущности, и уже не пытается проснуться или вырваться из этой зыбучей обволакивающей рутины. Несмело мечтая о свободе и солнечном свете, она прячется где-то в сырых и кромешных подвалах хилого тела, которое, как заведенный робот, машинально ходит, бездумно говорит и натяжно смеется².

Не потому ли, мои сны намного ярче моей безнадежной реальности? Подобно мечтам, они полны жизни, впечатлений и переживаний, порой кажется, что можно дотронуться рукой и почувствовать плоть, уловить запахи, осязать материю видимого. Каждой четкой деталью, выверенной до мелочей, каждым мельчайшим шорохом, тонко касающимся слуха, каждой невероятной историей, пронизанной притягательной тайной и символичными знаками, они напоминают жизнь, которую я бы хотела прожить.

Меня неудержимо манят сны, эти красочные и неповторимые миры, такие странные и загадочные, такие ужасающие и страшные, но всегда живые и захватывающие, намного реальнее и осмысленнее моей настоящей жизни. Они оставляют в душе неизгладимый отпечаток, в отличие от прошедших дней, которые полностью стираются из памяти или остаются размытым пятном на ветхой одежде, висящей в затхлом чулане мозга.

Наконец, наскоро одевшись, отбросив беспорядочный ворох мыслей и, как всегда, не успев позавтракать, я вырвалась из четырехстенного плена на улицу. Там снова осень. Не та осень, которую так люблю за желто-красную, шелестящую под ногами и перешептывающуюся над головой, листву, за морозную свежесть и прохладу сухого воздуха, за высокое чистое небо и легкую, слегка давящую сердце грусть.

Тяжкая поздняя осень вступила в свои права. Свинцовое небо, неделями затянутое сплошной безрассветной пеленой, так низко нависло над городом, что тонкие плечи угрюмых прохожих натужно согнулись под тяжестью его влажных опирающихся ладоней. Безутешно рыдает дождь, смывая последние краски с голых, замерших в мольбе деревьев, что обнажили просящие, вздернутые к небу руки, мелко дрожащие скрюченными сучковатыми пальцами.

Улица застыла тонкой декорацией. Словно рисованная простым карандашом, она собрала все оттенки и штрихи унылого серого цвета: грифельный мокрый асфальт с бесформенными лужами, отражающими пепельно-грязное небо, бетонные коробки зданий, изборожденные венами бордюров тротуары и одинокие безликие прохожие, зябко кутающиеся в дымчатые шарфы и мышиного цвета куртки.

Я никогда не смотрю им в глаза, боясь в мутно-черном окошке зрачка разглядеть пустоту, боясь обнаружить, что там, за пределами радужной сетки темно и уже никого не осталось, словно хозяин ушел, оставив бездушным тоскующий дом с потускневшими карими стеклами, словно забылся безрадостным сном, выключив свет и задвинув наглухо шторы.

Я никогда не смотрю им в глаза, этим прохожим с померкнувшим взглядом, что мерят привычно ногами асфальт, несущим заботы, года и потери на изможденных сутулых плечах. Они равнодушны, бесчувственно слепы, они безучастны, безмолвно-бесцветны, в пустых оболочках, уткнувшись в тревоги, мусолят проблемы, не видя дороги, неважно, что солнце, что снег, что гроза… Я никогда не смотрю им в глаза.

– Привет! – передо мной стояла незнакомая девушка и улыбалась мне, как старому другу.

– Привет, – неуверенно ответила я, оглядываясь назад, в надежде увидеть того, кому она действительно улыбалась. Позади была только улица, напоминающая средневековую безликую гравюру. Судорожно в памяти я начала перебирать всех знакомых и знакомых моих знакомых, тщетно пытаясь вспомнить, где мы виделись или могли познакомиться. Может быть, она обозналась?

– Как дела? Как учеба? – с неприкрытым интересом спросила она.

– Нормально, – определенно: героев Достоевского я помню отчетливей и ярче, даже штампованные физиономии избитых сериалов в памяти находят больший отклик, чем это миловидное лицо. Нет, это лицо я точно никогда не видела.

– Вы общаетесь с Верой, также ходишь в литературную студию? – вереница вопросов, которая явно доказывала, что она меня точно знает, загнала меня в угол. Я постоянно забываю имена, не помню дат и последовательность событий, но как я могла забыть человека?

Не в силах больше притворяться, я отмахнулась от нее стандартными ничего не значащими фразами и важными делами, так и не вспомнив, как ее зовут и кто она такая, и поспешила исчезнуть в глухих перекрестках улиц и домов, боясь выдать свою забывчивость. Как беспощадно мозг стирает из памяти события, лица, людей и с ними часть моей сущности, оставляя пустые пробелы, словно меня никогда и не существовало в этом коротком отрезке времени.

И вот, я бегу, спотыкаясь на каждом шагу, в этом тяжелом мире машин и манекенов, спешу поскорее прожить еще один бесцельный день, не чувствуя себя под тяжестью одежды, костей и тела³. Постоянно чего-то жду, не живу в полной мере, словно в предчувствии жизни; плутаю в мучительном сне, пытаясь проснуться, и каждый раз просыпаясь, понимаю, что все еще сплю. Но в глубине своей робкой души надеюсь найти ту великую цель, ради которой и пришла в этот мир, отыскать непротоптанный путь в чаще мирских потребностей и забот, чтоб не истлеть как трухлявый пень, не дав ни огня, ни света.

Хочется гореть, хочется отдавать себя жару своего предназначения, пить взахлеб каждый миг, каждой клеточкой чувствовать жизнь⁴, а в итоге просыпаешься утром и понимаешь, что опять наступила осень, и за прошедший год было всего пару эмоциональных мгновений, когда удавалось вынырнуть из болота повседневности и вдохнуть полной грудью свежий воздух осознания, замерев от многогранности и величия этого удивительного мира, когда неизъяснимое беспричинное счастье и внутренняя гармония переполняли изнутри и выливались наружу полетом души и истинным вдохновением…

…И снова осень. И снова один бесконечный серый день.

…Обреченность

Акула

Ослепляющий яркий свет, настолько белый, что сил нет открыть глаза. Изнуренным мозгом кричу! Слеза рвется вниз с обожженных век на припухлость щек, словно в камеру пыток попавший зрачок, под прицелом ста тысяч прожекторов, обезумел от боли диодных оков. Не спастись, не укрыться, и мочи нет. Всюду голый, пронзающий райский, холодный свет.

Никого. Слепящим пространством затянута явь, как стена в психбольнице, как снежная гладь. Одиночество стиснуло нервную пасть, обреченность, тоска. Не упасть, не упасть! Ядовито-слепящий, похожий на бред, беспощадно-терзающий чистящий свет.

В неземной пустоте, в безвременье широт, в беспространстве глубин, в безграничье высот, там, где свет распростерся над толщей воды, ненадежно закованной в хрупкие льды, словно в тонкий прозрачно-хрустящий обман, я стою на стекле, под стеклом – океан.

Равнодушно тиха беспросветная стынь. Под ногами бездонная жуткая синь. Поедает глаза необъятная мощь, забирает рассудок холодная толщь. Манит в самую бездну опасная муть. Мне себя никогда из глубин не вернуть – крепко держит в тисках непроглядная власть, только сердце все тише стучит – не упасть.

Я прикована взглядом к лазоревой мгле, кто-то есть там, в безбрежной немой глубине, кто-то жуткий, до боли знакомый и злой, тот, кто темным пятном из пучины за мной поднимается медленно и не спеша, чтобы корчилась в каждом мгновенье душа, чтобы страх по спине дикой паникой полз, по артериям в сердце врывался и в мозг, чтобы в каждую клетку, как кровь, проникал, чтобы раем казался бушующий вал.

Скоро кончится этот непрожитый день. Все отчетливей вижу горбатую тень – под ногами огромный акулий плавник, беспощадный, бездушный, безудержный пик. Каждым импульсом чувствую скрежет стекла, словно вскрытая рана пульсирует страх, неизбежность свернулась на шее петлей. Из глубин грозный хищник несется за мной. В голый ужас расплавились жертвы зрачки… Все сильней и сильней под ногами толчки. Все больней и отчаянней разум кричит, и уже не стекло – мое сердце трещит.

Безысходность. Бессмысленность веры в добро. Слишком хрупкое нас разделяет стекло. Не спастись, даже тонкой соломинки нет. Обреченность. В конвульсиях бьется разодранный свет.

Свет, беспощадно проникающий в мозг через тонкую щель, прикрытую воспаленными ресницами, свет, метко бьющий в расширившийся зрачок, не успевший принять нормальное человеческое состояние, кричащий свет заставил веки дрогнуть и выпустить из подкожного плена обжигающую слезу, которая покатилась к виску и за ухо, приводя в чувство. Что за ужасная привычка читать лежа перед сном, впадать в мучительную дремоту от невдумчиво прочитанных строк, монотонно ползущих от одной страницы к другой, и каждый раз просыпаться от раздирающего глаза и мозг ослепляющего света.

Виновница полуночных пробуждений лежит на полу вверх зеленой обложкой, выставляя напоказ потускневшие, истертые, когда-то золотые буквы: Шарлотта Бронте. Какая величественная и непостижимая любовь, превозмогающая непреодолимые препятствия и раздвигающая могучими руками бурю пошлых страстей и людских пороков. Раньше я верила в такую любовь. Теперь за плечами тяжелый роман, мучительный и низкобюджетный, безверие и сломанные крылья.

Жизнь преподносит верные хорошие уроки. Держать удар, превозмогая страх, и ставить блоки, лицом к лицу с судьбою на один на ринге стиснув зубы, нас учит мастер бытия, великий тренер грубый до хруста в мышцах, до потери пульса, до душевной боли, через огонь и пот, через тоску и кровь, и стертые мозоли. Приходит опыт не из книг, из знаний мудрецов или чужой словесно-умной дури, приходит – через боль, с рубцами на спине и шрамами на шкуре.

История моей любви началась в год совершеннолетия. Тогда за окном была весна. Весна. Холодная, свирепая и беспощадная. Ее искаженная яростью физиономия нависала с тяжелого неба, изрыгала ругательства градом, рыдала дождем на опустевшие ревматические улочки, разрушая и без того размытые рельефы тротуаров. Она раздувала землистые щеки туч и завывала шквалистым ветром, била в стекла набухшими ветками и вонзала молнии острых зубов в кирпичное тело, словно голодный хищник, с наслаждением терзающий добычу.

Каждый день весна ненасытно рыскала в поисках жертвы, бродила по подворотням и кривым переулкам, глодала бетонные кости продрогших домов и, втягивая ноздрями воздух, искала живые, бьющиеся под одеждой сердца. Она почти насытилась и уже успокоилась, но вдруг, резко повернув голову и ощерив хищный оскал, замерла возле моего окна. Долго вглядываясь в темноту и следя за тонкой фигурой, замершей у занавески, она язвительно ухмыльнулась, словно зная, что я за ней наблюдаю, и с новой яростью накинулась на обезумевший от страха город.

Я любила мой город, промокший и обессилевший от бешеной схватки с неукротимой стихией, город, который, казалось, молил пощады иссохшими ручонками деревьев, и взглядом загнанного оленя мигал лампочками фонарей. Я любила мой город, поющий фонтанами и сверкающий блеском неоновых вывесок, который звонко смеялся голубиными скверами и тихо плакал, когда ему делали больно. Вечерами часто слышала его огромное сердце, бьющееся из-под асфальта, и выходила на улицу в дождь без зонта, брела по знакомым улицам и куталась в пышные пряди волос, чувствуя, как холодные крупные капли стекают по коже и проникают в душу, такую же мокрую и уставшую как этот город.

Ах, каким был прекрасным мой бирюзовый город, он весело подмигивал желтыми глазами окошек и склонял добродушные головы фонарей в знак приветствия. Мы гуляли с ним вечерами, наслаждаясь своим одиночеством и не замечая тяжелых свинцовых туч, нависающих с металлически кислого неба, мы беспечно болтали о глупостях или серьезно молчали о главном, не видя жуткой ухмылки неумолимо надвигающейся грозы.

Он прятал мою хрупкую душу в теплых ладонях цветущих парков и нежно обнимающих берегов, скрывал от острых углов действительности в возвышенном мире, сотканном из призрачных нитей фантазий и шелковых ленточек розовых грез. Здесь струились фонтаны красивых иллюзий и распускались благоухающие лилии чарующих снов, здесь любовь разливалась красками солнца по холсту лазурного заката и небеса сверкали крупными алмазами звезд в червонно-черном бархате ночи. Этот мир был прекрасным, и он был создан только для меня. Он окутывал сознание сказочной дымкой, и я парила в его невесомости, не поднимая сомкнутых век и боясь взглянуть в холодные глаза беспристрастной жизни; спасалась в нем от нудных будней и равнодушно-жестоких людей; строила заоблачные баррикады, чтобы не видеть предательства и злости, не замечать насмешек и обмана, и чтобы по-прежнему непреложно верить в чудеса.

Но действительность безапелляционна, непредсказуема и независима от чьих-то желаний. Без стука и приглашения она резко входит в жизнь и сурово расправляется с любыми мечтами, уничтожает высокие перисто-кучевые миры, созданные окрыленными выдумщиками и чудаковатыми сказочниками. У реальности много способов и средств напомнить о себе, мне же был выбран особый инструмент, сердечной болью разрушающий иллюзии.

Он был соседом в общежитии, жил в комнате напротив и учился на пятом курсе юридического факультета. От своих друзей, вернее сотоварищей по крепким напиткам и ежедневным посиделкам на лестничной клетке, он отличался высоким ростом, броской внешностью и громким голосом. Его четкий профиль, напоминающий поймавшего след койота, выдавал расчетливый разум, упорный характер и притягательную харизму. Привлекали в нем темные глаза, блестевшие тщеславным огнем и жадной страстью, такие глаза знают женщин, и умеют раздевать без рук, вызывая у наивных девочек неуверенность и неуклюжую робость. Его показное душевное одиночество, которое он прятал под маской веселых анекдотов, забавных случаев из жизни и заразительного смеха свело с ума и разбило сердце не одной дурочке с широко распахнутыми глазами. Каждая искренне верила, что этот разочарованный странник, не упускающий на своем одиноком усталом пути ни одну юбку, найдет утешение и пристанище именно в ее преданности и любви.

Я же относилась к числу тех первокурсниц, которые одной ногой вступив на дорогу взрослой жизни, еще не вышли за порог детской комнаты. Как все девочки, чье воображение никем не занято, я торопилась и подгоняла время, томилась в ожидании великих чувств, спешила заполнить пустоту своего прекрасного, но иллюзорного мира кем-нибудь более или менее подходящим. Начитавшись книжек о любви и сказок о прекрасном принце, представляла себя героиней большого романа и неслась навстречу судьбе с чистым и открытым сердцем, расправив крылья, как паруса, подгоняемые заоблачными мечтами, нетерпеливыми надеждами и детским максимализмом.

И как неопытный моряк с треском налетела на подводные рифы действительности. Реальность настигла на общей обшарпанной кухне второго этажа, где я не столько пыталась быстро приготовить что-нибудь на ужин, сколько взахлеб, не пережевывая, старалась проглотить очередную книгу. Помешивая ложкой что-то пригоревшее в кастрюльке, с головой погружалась в дебри человеческой души, в хитросплетения страстей и пороков, почти касалась душой внутривенно объемной сущности внутристраничного героя в тугом переплете.

Неожиданно громкий стук плоских каблуков о старый потрескавшийся кафель больно вернул на землю. Я повернулась и подняла глаза. Это был он. Герой моего времени. Темноволосый, белолицый, целящийся в упор черными дулами глаз сквозь ребра, в самое сердце, готовый пристрелить тебя на шести шагах без предупреждения и секунданта. Раньше мы никогда не здоровались, не разговаривали, не встречались глазами и оба делали вид, что я не замечаю, как он провожает меня оценивающим взглядом.

– Что читаешь? Смотрю, ты постоянно готовишь с книжкой в руках, – он смотрел с нескрываемым любопытством, нескромно разглядывая, словно на лице у меня выросла рыжая борода.

– Классику, – я закрыла книгу, показывая лицевую сторону обложки, чтобы он мог прочитать название и автора. От волнения руки неловко дрожали, и сердце лихорадочно билось, пытаясь побороть подкашивающую бледную слабость.

– Никогда не любил подобную литературу, – хмыкнул безразлично.