Тамара Иванкова
Сага о Тамаре

Глава 7. Кошмарный сон

Сданы все экзамены, и впереди целое замечательное лето!

– Лида, знаешь, что я подумала? У нас во Львове 13 кинотеатров…

– 15, – Лида перебивает меня.

– Да? Не знала. Тем более! Надо составить график посещений, чтобы ничего не пропустить. И еще ТЮЗ, театр Музкомедии, оперный и драматический, у меня не хватает пальцев!

Расставшись с подружкой, я поднимаюсь по лестнице и натыкаюсь на парня. Его лицо мне кажется знакомым. Да, это Володя! Он всегда подписывает многочисленные письма бодро-официально: «С комсомольским приветом! Владимир». Топорщится белобрысый ежик волос, на кукольно-красивом лице строго сдвинуты четко очерченные белесые брови, губы капризно упрекают:

– Тома! Где ты ходишь?! Я тебя два часа жду!

Мне неловко, что я забыла о его приезде. «Хорошо, что я вечером посуду помыла и вещи прибрала, а то бы мне попало от мамы», – думаю я, открывая входную дверь.

– Когда ты приехал? Надолго? – стараюсь я найти тему для разговора. Что у него в последнем письме было? Чем интересуется? Знаю только, что он в органах работает. Точно помню, я ему про самодеятельность писала, а что он мне? О чем говорить?

– Чай будешь? Мама уехала на неделю, а я могу… макарон сварить… У меня молочная каша есть!

Володя устойчиво располагается на стуле, бесцеремонно разглядывая нашу скромную комнату.

– Макароны? Гы-гы… Давай! Я у сестры позавтракал, потом по делам бегал, жрать хочу, умираю! А может, у тебя настойка какая-то есть?

Он с ухмылкой смотрит на мое недоумение:

– Да ладно, обычно у тетушек всегда боярышник в шкафчике…

Пока в кастрюльке булькает нехитрая еда, из своей комнаты выглядывает соседка тетя Ира:

– Тамара! К тебе ребята пришли? Боря?

– Нет, то есть да… Знакомые… знакомый…

Уминая мисочку переваренных макарон (снова я на одну минутку позже их слила), Володя деловито рассказывает:

– У нас всегда дома сметана и котлеты есть, мать со столовки приносит. И масло.

У меня неожиданно выскакивает:

– Зачем? Зачем приносит?

– Ну, выносит под видом пищевых отходов. Чтобы нас прокормить. Семья большая у нас, я и три сестры. Отец в КГБ служил, погиб на границе в первые дни войны.

Сочувственно киваю:

– А мой отец перед самой Победой. Обидно так!

Он хвастливо продолжает:

– Я с 15 лет в органах работаю! Сначала курьером, потом – по особым поручениям!

И переходит на шепот:

– Я приехал во Львов за назначением, в какой город пошлют – тссс!

Я поддерживаю разговор:

– А я на юриста хочу учиться. Вот через год десять классов закончу и буду поступать.

– Мне не надо учиться! Я и так уже лейтенант! Знаешь, какая у меня работа опасная? Мне майора запросто дадут! У нас главное – физподготовка! Нас тренируют, знаешь, как?! На случай, если придется врага арестовывать. А кто это в дверь звонит? Когда мать приезжает?

Он выскакивает за мной в коридор, когда я открываю дверь Боре, и отстраняет меня:

– Ну-ка, иди в комнату, а мы тут побеседуем!

Мне кажется странной такая бесцеремонность, но он быстро отталкивает Борю за дверь, и мне остается вернуться в комнату. Сбитая с толку таким поворотом, я еще больше удивляюсь, когда он возвращается и с победным видом заявляет:

– Все! Вопрос я решил! Он больше не придет!

Он снова говорит о том, о сем, а я напряженно думаю, что это значит? Что он ему сказал?

Во время затянувшейся паузы в ничего не значащей болтовне, я спрашиваю своего неожиданного гостя:

– Володя, как ты доберешься? Где живет твоя сестра?

– В соборе святого Юра.

– Что?! Как это?

– Там раньше жили монахи, а теперь квартиры сделали. Это на окраине. Трамвай уже не ходит. Я, пожалуй, у тебя останусь. Вот тут, на кресле.

Его утвердительный хлопок по складному креслу заранее отметает отрицательный ответ. Я смотрю в его голубые невыразительные глаза, неуверенно пожимаю плечами, и мелькает растерянная мысль: «Как неудобно! Что мне ему постелить? Наволочка и простынь есть, а пододеяльник я погладить не успела. Правильно мама мне всегда говорит, не ленись! Если наперед какую-то работу сделаешь, никогда не пожалеешь!» В стопке белья в комоде я нахожу другой отглаженный пододеяльник с аккуратно заштопанными дырочками по шву и надеюсь, что он их не заметит…

Короткая летняя ночь тает, и ласковые лучи солнца щекочут мне щеки. Я расклеиваю ресницы от сладкого сна и пару секунд соображаю, почему этот белокурый затылок торчит из-под одеяла на разложенном кресле? А, это же Вовка, мой друг по переписке! Я переворачиваюсь на другой бок и сворачиваюсь калачиком. «Хорошо, что экзамены уже сдала, можно выспаться… Ой, а как же я вставать буду при нем в ночнушке? Вот досада, вечером я не подумала. Я халат накину сверху, а вещи в туалет возьму, там переоденусь… Да! Борю обидел чем-то. Как некрасиво получилось… Посплю еще…»

Голоса соседей, свистящий чайник, журчание воды, эти привычные звуки убаюкивают меня снова, и когда за ними захлопывается наружная дверь, я мирно сплю…

Что это?! Вовка неожиданно наваливается на меня сзади и тискает, урча и рыча, как медведь, вывалившийся зимой из берлоги! Я брыкаюсь изо всех сил, еще не понимая, что происходит?! Железными пальцами он скручивает мне руки и задирает ситцевую ночную рубашку. Треск ткани, грохот падающего стула… Я ору, отбиваюсь ногами, руки он держит так, что кажется, кожа слезет! Я в ужасе чувствую, что он загнул мне ноги чуть ли не за голову! Я бьюсь в его цепких когтях, как обезумевшая птичка… Дикая боль разрывает меня пополам! А он, не обращая внимания на отчаянные крики, кромсает и крушит меня на мелкие куски, трясется и орет с перекошенным лицом, ломая тело, душу и жизнь…

Почему же так больно?! И откуда столько крови? Я реву на испачканном одеяле, в драной рубахе, оглушенная кошмаром произошедшего.

Вовка в подштанниках важно расхаживает по комнате, потом становится напротив меня, подбоченясь:

– Томка! Гы-гы. Хватит рюмсать!

От его «утешений» мои горькие слезы прожигают дорожки на щеках…

– Посмотри, каков он у меня красавец!

Он показывает мне волосатое чудовище, которое вызывает у меня ужас и отвращение. Если честно, я никогда не видела, что там у мужчин. Где бы я это видела?!

– А кто это в дверь звонит? Мать, что ли?

Я не замечаю в его голосе испуганных ноток, мне совершенно не до размышлений и наблюдений, я ничего не вижу, не слышу и не понимаю. Он встряхивает меня за плечи:

– Кто пришел?!

Еле выговорив через всхлипывания: «Не знаю», я рыдаю с новой силой, вцепившись в подушку.

Он бодренько выскакивает в коридор и объявляет, вернувшись через пару минут:

– Соседям телеграмму принесли. Я в коридоре положил. Ну, ты это… мне пора, а ты… приберись тут!

… Вечер… Гаснет летний день… Солнечные зайчики на стенах… Для чего?… Воробьи чирикают под окном… Молнией вспыхивает в мозгу: «Боря! Как стыдно! Как же я…»

Я боюсь увидеть в зеркале мое лицо, опухшее от пролитых слез… Я грязная и раздавленная… Болит все тело, на руках и ногах разливаются синие пятна… Голова звенит непреходящим гулом… Надо кое-как доковылять до ванной… отмыть засохшую кровь… Рубашка… изорвана… испорчена… тщательно завернуть… в газету… выбросить… Застирать постельное… повесить сушить на кухне… Привычные домашние дела немного возвращают меня в реальность, но она хуже кошмарного сна…

Глава 8. Позорище

«Мама, мама… что я тебе скажу? Как стыдно! Разве можно ТАКОЕ маме рассказывать?» – в моих опухших от слез глазах расплываются очертания комнаты. Уши как будто ватой заложены, в гудящей голове летают и толкаются куски мыслей, как слежавшиеся прелые листья вместе с обрывками мусора в мокром хмуром осеннем парке…

Где-то далеко, в тумане беззаботных детских радостей и хлопот, остались мои подруги и учителя. Хорошо, что каникулы. Как я приду в школу? А вдруг они узнают, что я… не девушка? Я потеряла свою честь – вот как это называется! Все вокруг говорят: «Береги честь смолоду». Вот оно, случилось. Не сберегла. А мама мне строго говорила: «Смотри мне!» Что значит, это «смотри»? Куда надо было смотреть? Этот Володя… такие письма писал! Ясные, простые. И не намекал ни на что. Мы с ним даже не целовались! Как я могла подумать, что его надо опасаться? «Смотреть». Да со мной никто так не обращался! Борю отшил… «Он больше не придет». А как бы я ему в глаза смотрела, если бы он пришел?! Позорище! Он же догадался, наверное… А я… Вот дуреха! Наверное, нет никого на свете глупее меня! Как можно так опозориться?!

Слезы уже кончились, я всхлипываю и давлю ладонями глаза. Может, так меньше болеть будут? «Боря-Боря, как стыдно!» – повторяю я в сотый раз, раскачиваясь на кровати, как маятник. Украдкой выскакиваю на кухню, чтобы тете Ире не попадаться, и завариваю крепкий чай. Горяченный кипяток обжигает мне горло, и я вспоминаю ее слова: «Пусть ожог – это самая большая неприятность в твоей жизни будет!» Разве можно сравнить мое теперешнее горе с ожогом и испачканной шалью?! Остатки чая прикладываю к глазам и повторяю, как учила мама: «Не реви на ночь, утром глаза опухнут, не откроешь!» «А когда можно реветь, мама?» – жалобно спрашиваю я, проваливаясь в тяжелый мутный сон.

Остатки дней до маминого возвращения неотвратимо приближают объяснение. Вдруг мне в голову приходит соломенно-спасительная мысль: «Я маме ничего не скажу!» Я снова отмачиваю глаза чаем, тщательно убираю в комнате и убегаю. Куда? В кино. Где можно еще пересидеть момент ее приезда, чтобы она ни о чем не догадалась? Как будто мы компанией ходили. Как всегда. Лишь бы не встретить знакомых. Только бы никого не встретить…

– Ну, рассказывай! Что тут было?! – звенящий от напряжения мамин голос не предвещает ничего хорошего. – Мне Ира все рассказала!

– Что рассказала? – все еще надеясь увильнуть, бормочу я.

– Какой тут мальчик ночевал?

– Так это Володя приехал. К сестре.

– Как ты могла это допустить?

– Да что там такого? – я прячу глаза. КАК сказать? ЧТО сказать? Слезы душат меня и режут глаза изнутри.

– А простынь застиранную кто сушил? Ты понимаешь, что ты наделала? Разве порядочные девушки так поступают?!

– Мам, да я… Я даже не думала… Он даже не намекал…

– Вот именно. Не думала. Ты никогда не думаешь! Как можно было его ночевать оставить?! Приехал к сестре, пусть бы и шел к сестре.

– Поздно было… я боялась, что он будет выходить от меня… и тетя Ира подумает… и тебе скажет… мне не хотелось, чтобы она его видела. Я думала, они спать лягут, и он уйдет.

– Тамара-Тамара. Что ж ты у меня такая беспечная?

– Так мы сидели, тихонько разговаривали. Чего мне бояться? Я же не знала, что он полезет ко мне!

– Ну? И что теперь делать? Как грех прикрывать? Ты знаешь, что тебя замуж никто не возьмет? Какой позор!

– Мам, я же не хотела…

– Кому ты это объяснишь? Боре?! Что ты чужого парня просто так ночевать оставила?

Я уже реву вовсю:

– Он Борю выгна-а-ал, он больше не придет.

Мама сердится и причитает:

– Ой-ой-ой! Да дернуло же меня уехать! Это же надо, за столько лет отвлеклась от дома, отдохнуть надумала! Такой положительный мальчик! Скромный, хороший! Я радовалась, что ты с таким уважительным парнем переписываешься! Чистые, дружеские отношения, и – на тебе! Это ты виновата! КАК ты это допустила? Как ты себя вела?!

– Мы встретились, ничего такого. Я тоже была уверена, что он хороший парень! Когда с Борей по-хозяйски распорядился, я удивилась и встревожилась, но со мной никто так не поступал! Потом мы мирно беседовали… Я бы могла соседей позвать, если бы мне что-то не понравилось, но зачем я буду вмешивать чужих людей? Что я им скажу? Что там такого? Он лег и заснул, и я успокоилась. Я на кухне что-то делала, возвращалась, видела, что он спит… А утром, когда соседи ушли…

– Я хочу с ним поговорить! Ай-яй-яй! Что скажет наша родня? Никто же не поймет. Какой скандал! Позор! Как я братьям объясню? Хрисанф скажет: «Вот дура!». Так вляпаться… такой грех…

* * *

Вовка заявляется, как ни в чем не бывало, широко улыбаясь.

– Ну?!! Рассказывай! – мама настроена весьма решительно. – Как это понимать?

Он увиливает от прямых ответов и нахально огрызается. Разговор кружит вокруг этого ужасного события, но язык не поворачивается говорить прямо. Не принято у нас. Мы с мамой никогда такие вещи не обсуждали. Я готова провалиться сквозь землю от стыда и унижения, что приходится разбираться снова и снова, что было и как. Несколько вечеров подряд я, как в тумане, слышу эти рассуждения обо мне, как будто меня здесь нет.

– Что ж ты сделал, подлец? В моем понятии, в постель девушку укладывают после того, как женятся!

– А вы не ругайтесь! А я женюсь! – развязно заявляет он.

– Сначала предложение делают, – продолжает мама гнуть свою линию. – А ты посватался, как положено? Ты у меня спросил? Куда ты спешил? Так порядочные люди не поступают!

– Так я жениться приехал.

– А ты у нее спросил? 9-й класс! Ей еще учиться надо, в институт собиралась поступать! Если ты три года ждал, еще год мог бы подождать. Хоть бы 10 классов закончила.

– Я думал…

– Он думал! А она, что? Согласна за тебя замуж выходить? Ты у нее спросил? Нет. А че ты полез? Ей только 17 лет!

– Так я не отказываюсь! Я женюсь! Повезу ее к маме в Винницу, познакомлю. Распишемся в Проскурове, я там работаю, и там прописан.

– А учеба как же?

– У нас в Проскурове вечерняя школа есть. Это же областной город сейчас!

Мама немного успокаивается, переходя на выяснение простых бытовых подробностей. Их голоса в нашей маленькой комнатке звенят и молотком бьют по моим ушам, я слышу их как будто издалека и плохо соображаю…

В голове у меня крутится только одно слово: «Стыдно».

Я представляю, как приду 1 сентября в школу, а на торжественной линейке все повернут головы в мою сторону, будут смеяться и показывать пальцем…

Элеонора презрительно сложит губы и процедит: «Тоже мне, комсорг, называется! Пример для подражания! Пыталась тут поучать нас, как себя вести. А сама! С мальчиком! До свадьбы! Фу!»

Лида укоризненно покачает головой: «Как ты могла? Помнишь слова в романе Чернышевского? Умри, но не давай поцелуя без любви?» И я плачу оттого, что не умерла…

Мама снова строго отчитывает Вовку, он бубнит в ответ: «А вы не ругайтесь…»

А учителя? Математичка Мария Трофимовна, запретит своей дочке Лиде дружить с таким глупым и грязным существом, как я! Семен Львович скажет: «Так вот почему Вы экзамен завалили? Правильно, падшим женщинам учеба ни к чему!»

Я не замечаю, как за Вовкой захлопывается дверь. Мама произносит слова, которые вытряхивают меня из оцепенения:

– Приходится ему доверять. Видимо, парень все же порядочный, поскольку соглашается прикрыть это безобразие законным браком! Распишетесь и будете жить!

Ни ручьи слез, ни мои бессвязные оправдания не помогают. Через неделю, поспешно собрав кое-какие вещи, мы отправляемся в Винницу, к Володиной матери. Я в отчаяньи… Мама провожает меня напутствием:

– Найдете квартиру, напиши! Я привезу тебе нужные вещи, посуду. Помогу устроиться.

* * *

Моя будущая свекровь (ведь мы еще не расписались) принимает меня спокойно. Она и две ее дочери, 12 и 15 лет, ютятся в малюсенькой комнатушке, перегороженной шкафом с занавеской, как и у нас. На одной кровати спит хозяйка, а другую уступили нам, молодоженам. Девчонкам постелили матрас на полу, и спросонья я чуть не наступаю на чьи-то руки-ноги. На правах молодого мужа, Вовка каждую ночь исполняет свой «супружеский долг», а утром младшая сестра весело запрыгивает на кровать, садится на меня верхом, энергично скачет на мне и приговаривает:

– Буду делать, как Вовка!

Ужасно! Меня не покидает мерзкое ощущение унижения, грязи и раздавленности.

Клавдия – крупная и крепкая женщина, со своими детьми не церемонится и тумаками сгоняет девчонку с кровати. Да-да, я вспоминаю, что она работает шеф-поваром в столовой, и принесенные ею под видом пищевых отходов продукты помогают прокормиться их семье.

– С тех пор, как старшая дочь на работу во Львове в КГБ устроилась, полегче стало. Теперь и Володя назначение в Проскуров получил. Четверо их у меня, муж в июне 41-го погиб, – рассказывает она мне свою нехитрую историю.

«Что за ужасный запах? – думаю я. – Им пропитано все, одежда, постель, покрывало». И сама Клавдия от тапок до волос навсегда пропахла чадом. Котлеты! Столовские котлеты и лук, жареные на комбижире, издают этот неповторимый ненавистный запах, который я запомнила на всю жизнь! Этот изобретенный при Советской власти комбижир, смесь сала, смальца, растительных и животных жиров, невозможно забыть, даже если захочешь.

Угол комнаты всегда занимает сваленная в кучу грязная одежда. Мать кричит по утрам:

– Девки! Чья очередь стирать? Кто опять взял мою кофту? Почему она уже в куче лежит? В чем мне на работу идти?

Окрики матери они воспринимают равнодушно, а гора нестиранного барахла никогда не уменьшается.

Появление моей одежды и обуви очень радует сестер, за неделю все мои вещи уже переношены без спросу и попали в стирку. Перестирав гору белья, все равно трудно рассчитывать, что найдешь свое платье. Девчонки наперебой выхватывают из чистого то, что понравилось, неважно, сестры, мое или матери. Не успеешь оглянуться, и ищи снова в углу. Выражение: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое» приобретает для меня новый смысл.

Для Володи привычен такой порядок, он швыряет грязную одежду в угол. Через несколько дней утром выясняется, что ему нечего надеть, и он топает ногами и орет:

– Томка! Ты почему не следишь за мной?

Выдергивает из кучи барахла одну из двух «соколок» и швыряет мне:

– Я что, как замухрыжка ходить должен? Быстро постирай!

Нагрев в огромной кастрюле воду, я затеваю стирку, отбираю светлые вещи и замачиваю в горяченькой водичке, как научила меня мама.

– Сдурела ты, что ли? Мне сейчас надо! Сполосни и выкрути как следует! На мне досохнет!

Я послушно вытаскиваю из воды его соколку и с ужасом обнаруживаю, что в нагрудном карманчике остался проездной билет. Он не только раскис, но и чернилами полинял на светлую ткань. Вовка в бешенстве:

– Ах ты ж, дрянь безрукая!

И кто назвал пощечины «звонкими»? Удар наотмашь глухим гулом остается у меня в ушах…

«За что?? – слезы обиды неудержимо льются из глаз. – Что я такого сделала? Меня никто не бил! Это несправедливо!»

Вечером мать строго спрашивает у сына:

– Когда распишетесь?

Он туманно объясняет что-то о работе, отпуске, общежитии и прописке.

– Поедешь один, найдешь квартиру, а потом Тамару заберешь, – не терпящим возражений тоном она отправляет его в Проскуров.

– Дурак у меня Вовка, ой, дурак… Весь в отца, – жалуется она мне. – Тот выпьет, бывало, и бузит. Когда погиб, трудно мне эту ораву было прокормить, хоть и пенсию офицерскую назначили, и в столовую пристроили работать. Это же хлебное место, кого зря не возьмут. И проверяющим угодить надо, и на порциях не обсчитаться.

Клавдия раскладывает по тарелкам разогретую кашу и те самые котлеты, принесенные из столовой. Мне кажется, или это объедки?

– А один раз случай был! Зовут меня в зал. Значит, недоволен кто-то. А бабы, знаешь, какие завистливые работают? У-у-у. Так и смотрят, чтобы с должности меня спихнуть, а самим продвинуться. Ну вот, и не предупредил меня никто. Выхожу, сидят два мордоворота с портфелями. Видимо, проверяющие, у меня глаз наметанный. «Что это?» – спрашивают. Смотрю, а в тарелке с супом рыжий прусак плавает. Верхние крылышки растопырил, а из-под них еще прозрачные торчат. Смотрю я и понимаю, что вот сейчас судьба моя решается, полечу я с работы, как пить дать. Я говорю: «Лучок это в супчике, жареный». Один из мужиков ухмыляется: «Лучок, говорите? Так съешьте его». Я быстренько ложку схватила, подцепила тараканчика вместе с юшечкой и – в рот.

Фу, мне совсем муторно становится.

– Да не кривись ты, Тома! Ради благополучия детей, когда такая работа на кону, и не то сделаешь! Да он и не противный был, проваренный. Если даже и были какие микробы, в кипятке сдохли.

Три летних месяца, проведенных в Виннице, отложились у меня в памяти редкими письмами-телеграммами из Проскурова: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Мать сердилась на него, ворчала: «Сколько можно квартиру искать?» Наконец, приходит телеграмма: «Приезжай», я посылаю ответную с номером поезда и выезжаю… Впереди меня ждали полгода жизни в страшном сне под названием «город Проскуров»…

Глава 9. Темная ночь

«Темная ночь, только ветер гудит в проводах…» – как ласково, задушевно и с любовью звучали эти слова на репетиции в школе!

Как страшно гудит ветер в два часа ночи на пустом вокзале в чужом темном городе, когда тебя никто не встречает! Пассажиры выпрыгивают из последнего вагона поезда далеко от перрона, прямо на землю с высоты в мой полутораметровый рост, и в полной темноте ковыляют по шпалам и рельсам в сторону тусклых вокзальных огней. Я мечусь и всматриваюсь в лица встречающих, но Вовки среди них нет. Оставаться в маленьком обшарпанном здании вокзала до утра одной мне страшновато, и я тороплюсь узнать дорогу в центр. Какие-то попутчики обстоятельно объясняют мне, где находится областное Управление КГБ, и подсказывают адрес единственной гостиницы, где можно остановиться приезжему.

На улице почти нет фонарей, только из подворотен жутко сверкают собачьи глаза… Я стучу в двери гостиницы, минут через десять недовольная толстая тетка-администратор открывает мне и равнодушно-привычным голосом отвечает:

– Мест нет.

– Что же мне делать? Куда идти? Пустите… – жалобно прошу я сонную женщину. И она все же позволяет мне дождаться рассвета в коридоре. Во всяком случае, делает вид, что не заметила мою фигуру, скрюченную в кресле на вылезших пружинах. «Вовка меня не встретил. Как же так?» – я кручусь в жестком кресле, а пружины ковыряют мне бока. Разве это сон? Уставшая и рассерженная, я еле дожидаюсь утра.

Город Проскуров по сравнению с чистым и ухоженным Львовом произвел удручающее впечатление. Ранним утром, в поисках Управления КГБ я за полчаса обошла фактически весь центр, состоящий из одной улицы, застроенной трехэтажными и двухэтажными домами, а дальше был частный сектор с покосившимися заборами, из-за которых доносился лай собак и мычание коров. Позже я узнала, что областным городом он стал недавно, потому что Каменец-Подольск был сильно разрушен во время войны.

Вовка вопит, вытаращив глаза:

– Какая телеграмма???

– Я посылала. Как обычно: «Выезжаю. Число, номер поезда, вагона. Встречай».

– Не было никакой телеграммы! Ты все врешь! Рассказывай, где ты была? Поезд в два часа ночи приходит, где ты шлялась до утра?

– В гостиницу пошла. Что я должна была делать? Ты меня не встретил!

– Но это не значит, что можно с чужими мужиками ночью по городу ходить! Смотри у меня! Со мной такие номера не проходят!

Несправедливые обвинения, оскорбления унижают и обижают до слез. Комнату он не нашел, так зачем было писать «выезжай»? После первого скандала я сижу «на чемодане» в вестибюле КГБ, а его сослуживец предлагает ему временное пристанище:

– Володька, поговори с моей хозяйкой, майор из соседней комнаты уехал с семьей на месяц. Поживете, если она пустит, а там квартиру найдешь.

Добрая женщина соглашается за небольшую оплату временно сдать нам комнату.

– С условием – столоваться у меня будете, и я с вами питаться буду, за ваши деньги.

Вот и началась моя семейная жизнь. Не было у меня ни свадьбы, ни белого платья, ни букетов роз, ни подарков. Разбились мои представления о романтической любви. Никогда больше я не встретила своих одноклассниц. Навсегда исчез из моей жизни Боря, стерлось из памяти его лицо. Далеко, во Львове, осталась моя мама и моя веселая, полная надежд и стремлений, юность… Неужели один-единственный поступок может так резко и бесповоротно изменить ход событий?!

* * *

– Хватит картошки?

Хозяйка заглядывает в мисочку с лежащими в воде аккуратными круглыми картошинками:

– Еще одну почисти. Молодец, Тома, ты так тоненько кожицу срезаешь!

– Это меня мама научила, я могу всю кожуру, не отрывая ножика почистить. Вот такой спиралькой! А что Вы сегодня нам на обед приготовите?

Федоровна ловко режет капусту и объявляет мне «меню на день»:

– Борщ, блинчики с мясом. На ужин отбивнушечки с рисом и салат. На рынке утречком очень хорошего мяса для отбивных взяла.

– А разве… мясо разное бывает? – удивляюсь я. Мне это и в голову не приходило.

– Да, детка. Например, для борща надо сахарную косточку брать, чтобы навар был. И обязательно клади мясо в холодную воду. После закипания воду лучше слить и поменять, тогда бульон будет прозрачный и полезный.

От воспоминаний о кипящем бульоне я передергиваюсь, и мурашки ужаса бегают по спине! На всю жизнь я запомнила этот урок! Я рассказываю ей историю с ожогом, а она продолжает, сочувственно покачав головой:

– На кухне того и гляди, то порежешься, то обожжешься. Так вот. Когда для отбивных мясо выбираешь, нужно внимательно на цвет смотреть: свинина должна быть нежно-розовой, а говядина – светло-красной.

– А… как знать, где свинина, а где говядина? Мы с мамой редко мясо покупали, и то – косточки в магазине. Больше макароны и картошку, на мясо денег не хватало.

– Понимаю. Но мужчин надо сытно кормить и разнообразно. И мясное, и мучное. Сходим с тобой на рынок, я тебя научу, какой кусочек для фарша пойдет, какой для гуляша. Иди, отдыхай, успеешь еще наработаться.

– Так я помочь Вам хочу.

– Вот тесто подойдет, позову тебя пирожки с вишенками лепить. В 2 часа у Володи обед, надо три блюда успеть приготовить. Возьми мои записи, сколько я на продукты потратила, Володя придет, отдаст. С работы-то во сколько приходит?

– Бывает до двух и до трех ночи.

– Что так поздно?

– Я не спрашиваю, вы же знаете, он в органах. Секретно.

– Хозяева комнаты на-днях вернутся. Съезжать вам пора. Что, твой Володя, квартиру нашел?

– Да нет, не успел вроде.

– А мне, Томочка, показалось, что я запах перегара слышала утром. Водочка и самогон – плохие друзья, до добра никого не довели. Лучше бы он с тобой в постели баловался, чем водочкой. Ну-ну, не смущайся, дело молодое…

Как мне было не смущаться? Он вваливался ночью, пьяный, вонючий, грубо лапал меня, задирал мне рубашку и брал меня силой, как и в первый раз. Отвратительный паршивый самогон и дешевые сигареты, слюнявый рот. Я содрогалась от брезгливости, когда он приближался ко мне. Когда он сползал с меня и сразу засыпал, я скулила, как побитая собака. Какие там любовные ласки? Кроме боли и стыда – ничего.

* * *

Сложив вещи, я допоздна смирно жду на кухне своего мужа, хотя он прекрасно знает, что майор с женой и ребенком вернулись из отпуска. Он влетает, пошатываясь, хватает меня за руку:

– Пойдем! В гости пойдем!

– Что? Куда? А вещи?

– Тихо! Никогда меня не спрашивай, ясно? Я знаю, что делаю! За столом посидим, а потом и переночуем!

Ничего не понимаю. Куда идти? Уже темно. Какие гости? Что значит – посидим и переночуем? Мне это совсем не нравится! А ему плевать! Он тащит меня за собой, а добросердечная Федоровна говорит мне:

– Иди-иди, детка! Пока молодые, надо гулять! Пусть вещи у меня побудут.

Я уже не слышу, как она вздыхает:

– Вот непутевый. Не повезло девчонке.

Изрядно принявшая самогона компания шумит. Вовкины сослуживцы г-у-л-я-ю-т. Наше появление сопровождается радостными криками:

– О! Вовка! Жінку привів!

– Налейте ей штрафную!

Для меня абсолютно непривычно находиться в такой обстановке! К запущенной холостяцкой квартире давно не прикасалась рука хозяйки. Простой деревянный стол, накрытый куском клеенки, прожженной до дыр в нескольких местах и с круглыми отметинами от горячих кастрюль и сковородок. Среди недоеденных разломанных банок с американской тушенкой валяются ломти помятого хлеба, грязные вилки и здоровенные куски обгрызанных соленых огурцов.

Меня усаживают на один из хромых стульев с разбитой спинкой. Некоторые гости восседают на растрепанной несвежей постели, скинув свои кители и гражданские пиджаки. С ужасом оглядывая эту нереальную обстановку, я пытаюсь вспомнить, где я это могла видеть? Мой отец до войны был руководителем автобазы, родители дружили с высокопоставленными людьми в городе, с начальником ГАИ, директором ателье. Они наряжались, ходили в гости семьями, танцевали танго под музыку патефона, пили шампанское и хорошие вина, слушали модные романсы, часто всей компанией ходили в кино. Когда мы жили с мамой, тем более, я не видела пьяных компаний, шумных застолий. И все же меня не покидает чувство, что я… Точно! Это же «Евгений Онегин»! Сон Татьяны!

 
«Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?… за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот»
 

Раскрасневшиеся, разгоряченные алкоголем люди, перекрикивая друг друга, спорят о работе:

– Да я всех урок наперечет знаю! Они мне с другой стороны улицы кланяются! Боятся, сволочи!

– Тебя? Как бы не так! Они просто знают, что с органами шутки плохи!

– А я тебе говорю, у меня в каждой банде свой человек есть! А ты только и умеешь, что протоколы писать!

– Да что ты понимаешь! Кто б говорил? Я всю войну в особом отделе прошел! Мы таких, как ты, к стенке ставили!

– Это из-за тебя моего курьера накрыли!

– Нет, это ты всю операцию провалил! Повезло тебе, что без стрельбы обошлось! Пошел бы под трибунал!

Мне становится страшно от непонятных разговоров о бандитах и урках, о стрельбе и драках. В моем представлении работники КГБ – герои, благородные защитники советских людей. Разведчики и контрразведчики, которые своим аналитическим умом и выдержкой побеждают врагов Советской власти. Например, обожаемый Кадочников в «Подвиге разведчика», который играл роль Николая Кузнецова! Сколько раз, дрожа от восторга, мы повторяли пароль: «У вас продается славянский шкаф?» – «Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой». И таинственный ответ: «С тумбочкой?» – «С тумбочкой!»

Кто эти люди? От едкого дыма папирос и самокруток у меня режет глаза и саднит в горле. Галдеж и шум отзываются дикой болью в голове. Я забиваюсь в уголок и терпеливо жду, когда закончится застолье, и не понимаю, что дальше будем делать мы? Прикрыв глаза, я пытаюсь подремать, потому что до кровати добраться сегодня мне, видимо, не придется. Сквозь мутную пелену полудремы далеко за полночь я слышу:

– Ах ты, падлюка, да кто ты такой, чтобы меня поучать? Еще молоко на губах не обсохло!

Летят бутылки и огрызки со стола, а мой муж хватается за грудки с собутыльником, с которым только что обнимался и пил из одного стакана. Орущая компания разнимает их, обоим неслабо попадает по ребрам до того, как они успокоятся и примут мировую. Я забилась в угол, как маленький зверек, и в моем усталом мозгу невольно снова высвечивается цитата из сна Татьяны: