Т. П. Емельянова
Конструирование социальных представлений в условиях трансформации российского общества

1.2. Этогеника и социальный конструкционизм

В литературе высказывалось мнение о том, что основания новой парадигмы были заложены Гергеном, а «Харре вместе с Гергеном стоял у истоков “альтернативной” социальной психологии» (Якимова, 1999, с. 52). Однако, если сравнить даты появления их трудов, имевших принципиальное значение для дальнейшего развития социальной психологии, то нельзя не заметить, что Харре, будучи одним из авторов работы «Контекст социальной психологии», уже в 1972 г. заявило своем подходе, состоящем в анализе эпизодов, а в 1977 г. он опубликовал статью «Этогенический подход: теория и практика» (Наггё, 1977), обосновав новое направление – этогеническую психологию.

Приоритет Харре состоит не только в том, что эта работа появилась раньше статьи Гергена «Движение социального конструкционизма в современной психологии», вышедшей в 1985 г. В отличие от Гергена, который предлагает дать новому движению в социальной психологии название «конструкционизм» и рисует лишь общие контуры будущей методологии, Харре заявляет методологические основания новой социально-психологической дисциплины, которые впоследствии станут базой как его собственных исследований, так и работ по дискурсивной психологии. В литературе подходы Харре и Гергена чаще всего рассматриваются независимо один от другого (Шихирев, 1999; Якимова, 1999) как существующие параллельно друг другу. Причины этого вполне понятны – данные подходы появились в разных странах, соответственно в Великобритании и в США; их авторы практически не ссылаются друг на друга, не указывая читателю на какие-либо точки пересечения или размежевания своих взглядов. Между тем, такие пересечения обнаруживаются, причем в принципиальных моментах. Хотя первый пункт сходства очевиден – это критика бихевиоризма и социального когнитивизма – его стоит упомянуть, поскольку, именно отталкиваясь от него, оба автора выстраивают свою позитивную программу. Они в разное время заявляют о наступлении революции в психологической науке, которую Харре в 1992 г. (Натте, 1992) называет второй когнитивной революцией (русский перевод этой статьи вышел в 1996 г.), а Герген в 1994 г. – второй революцией в психологической науке. Существо революции, согласно обоим авторам, оказывается сходным. Харре имеет в виду, прежде всего, отказ от понимания психики как «машинообразной обработки информации» и от проверки гипотез о законах этой обработки, Герген – отказ от картезианской идеи внутреннего производства знания и метафоры человека как машины.

Думается, более знаменательны пункты сходства в позитивных программах этих авторов. Без сомнения, в центре интереса обоих подходов оказывается феномен межличностного взаимодействия. У Харре – это действия, совершаемые людьми в соответствии с правилами и планами при активном использовании символических систем «в общественном и индивидуальном контексте для совместного решения различных задач» (Харре, 1996, с. 5). Символические знаковые системы, например, речь, используются активными индивидами для исполнения структурированных последовательностей актов, представляющих собой дискурсивный процесс. Таким образом, речь становится основным техническим средством этогенического анализа. В свою очередь, Герген, выдвигая тезис «Communicamus ergo sum», делает основным объектом исследования группы собеседников, участвующих в разговоре. В связи с этим «ни разуму, ни миру не придается онтологический статус. Для конструкциониста термины и для разума, и для мира – это компоненты дискурсивных практик» (Gergen, 1994, р. 68). Т. е., по словам Гергена, «для конструкциониста во главе угла стоит микросоциальный процесс» (ibid., р. 69). Именно здесь, а не в головах людей конструируется знание, и утверждение о том, что имеет место «общественное конструирование значения, а также непрерывное и бессистемное присвоение прошлых значений для выработки современного понимания» (ibid., р. 67) становится доминирующей посылкой. Эти примеры, на наш взгляд, являются вполне убедительным доказательством близкого методологического родства двух рассматриваемых подходов в социальной психологии, вместе составляющих направление, которое можно назвать интеракционным.

Впрочем, это родство вполне закономерно, если учесть, что, в частности, Герген, перечисляя своих идейных предшественников, указывает Д. Мида и Л.С. Выготского. Харре, критикуя когнитивизм, также говорит о близости своей позиции теории Выготского, который, по его словам, первым сумел четко сформулировать тезис о том, что «организация так называемого “ментального" – это результат приватизации социальных,

межличностных процессов» (Харре, 1995, с. 77). Разумеется, это влияние не было непосредственным: опосредствующим звеном для обеих концепций явилась феноменологическая социология А. Шюца. Герген, анализируя корни социального конструкционизма, признает, что именно теоретики направления «социального конструктивизма» «отдают первенство социальным процессам в формировании того, что понимается как знание на уровне индивидуального разума. Преимущественное положение социального над личным – отличительная черта социальной феноменологии, символического интеракционизма и работ Выготского с коллегами. По сути, существование индивидуального знания в итоге возводится в этих подходах к социальному процессу – это позиция, которая в высшей степени сходна с конструкционизмом» (Gergen, 1994, р. 68). Однако вместе с тем Герген настойчиво стремится размежеваться с этими близкими для него направлениями. Пункт расхождений он видит в ментальных процессах, «которым отводится первостепенное положение в этих теориях» (ibid., р. 69).

С этим утверждением Гергена о концепциях Выготского и Мида можно согласиться. Действительно, именно исследование высших психических функций, сознания является основным предметом исследовательского интереса обоих мыслителей. Замечание Гергена в их отношении выглядит закономерным: «В действительности, эти теоретики изобразили специфически ментальный мир. Напротив, для конструкциониста во главе утла стоит микросоциальный процесс. Конструкционист отвергает дуалистические предпосылки, порождающие “проблему ментального функционирования”. Объяснение действий переходит в сферу отношений» (ibid., р. 69). Другими словами, именно принятие или непринятие онтологического статуса индивидуальных ментальных процессов в философском плане отделяет, с точки зрения Гергена, позицию социального конструкционизма от позиций Мида и Выготского. В рамках этой же логики Герген размежевывает конструкционизм и понимающую социологию Шюца, отмечая, что Шюц оперирует понятиями «когнитивное окружение», «субъективность» и т. п.

Однако, думается, для Шюца как представителя феноменологической традиции в социологии социум всегда имел онтологический приоритет над индивидом. Процесс конструирования социального мира описывался им как построение повседневных типов «конструктов первого порядка», над которыми надстраиваются «конструкты второго порядка», или объективные научные понятия: «Для людей, живущих, мыслящих и действующих в этом мире, он имеет свое особое значение и структуру релевантностей… люди определенным образом расчленили и осмыслили этот мир при помощи набора обыденных конструктов» (Schutz, 1962, р. 5–6). Если обратиться к одной из программных работ этого автора (Шюц, 1988), то можно видеть, что приоритетным вопросом, на который стремится ответить Шюц, является вопрос о механизмах преодоления различий в индивидуальных точках зрения через формирование «интерсубъективных конструктов объектов мышления» (там же, с. 131). Социальный мир мыслится Шюцем как продукт человеческой деятельности, который интерсубъективно конституирован людьми. Если природный мир не зависит от факта его признания или непризнания людьми, то социальный мир, лишаясь человеческого признания, прекращает свое существование.

Таким образом, можно видеть прямые аналогии между «знанием как продуктом совместной деятельности людей» у Гергена (Gergen, 1994, р. 63) и «интерсубъективным знанием» у Шюца. Онтологическая неопределенность понимающей социологии при этом вполне соотносится с позицией конструкционизма, который, по словам Гергена, «ничего не говорит об онтологии» (Gergen, 1994, р. 72). «Как только мы попытаемся сформулировать, “что есть”. мы всегда вступаем в мир дискурса. С этого момента начинается процесс конструирования, и эта попытка неразрывно вплетена в процессы социального обмена, а также в историю и культуру» (ibid.). Если обратиться к концепции Харре, то в ней указания на дискурсивные процессы и дискурсивные акты практически определяют онтологические воззрения, в которых царит «конверсационная онтология» (Харре, 1995). Термин «конверсация», используемый Харре в широком смысле слова, включает в себя разнообразные интеракции, конвенциональные по природе, и подразумевает процесс создания и поддержания связей между людьми и, следовательно, «поддержания самой структуры при наличии инвариантов в данных связях» (там же, с. 76). Онтологически Харре предполагает существование двух аспектов человеческой реальности: с одной стороны, индивид имеет чисто «биологическую природу», ас другой, выступая «как коллективное существо, он приобретает свои атрибуты только

благодаря своим связям с другими индивидами, причем не в одном каком-то коллективе, а во множестве коллективов» (там же, с. 75). Харре признает дуализм этой позиции (там же, с. 82) и считает, что именно психология должна искать в этой второй, конверсационной реальности «некий класс лингвистических сущностей, которые смогут играть роль элементарных частиц» (там же). Задачей науки, по Харре, является раскрытие структуры и основ этой реальности. В этом пункте обнаруживается любопытное пересечение его подхода и теории Московичи, которое могло бы иметь продуктивные методологические и исследовательские последствия. Именно в поисках структуры и основ конверсационной реальности Харре обращается к идее социальных представлений: «Конверсационные нормы или императивы, обеспечивающие ее упорядоченность, сами продуцируются как составляющие конверсации. В социальном мире нормы очень часто реально существуют в виде социальных представлений. Значительную часть социально-психологической работы можно было бы посвятить установлению принципов существования таких представлений» (там же, с. 91). Онтологизация человеческих взаимодействий, тем самым, оказывается важнейшим объединительным принципом концепций нового поколения.

Важнейшей для сопоставления «интеракционных» концепций Харре и Гергена, с одной стороны, и понимающей социологии Шюца, с другой, является также идея множественности социальных реальностей – миров. Шюц использует понятие «миры опыта» для квалификации таких «конечных областей значения», как, например, научное знание. Миров опыта много – это, к примеру, мир религиозной веры, мир художественной фантазии и т. д., каждому из них атрибутируется свойство реальности. В свою очередь, идея многообразия миров опыта заимствована Шуцем из прагматизма Джемса, с представлениями которого, также как и с идеями его последователя Мида, в концепции Шуца можно увидеть много общего. В конце XX в. идею множественности миров опыта актуализируют «интеракционные» социальные психологи. Идея Харре о создаваемых дискурсом «версиях реальности» воплотилась в понятии «локальных миров», широко используемом в дискурсивной психологии. Что касается Гергена, в его подходе идея относительности знания принимает форму принципиального релятивизма конструкционистской позиции, поскольку «для конструкциониста не существует вырванной из контекста модели… В более общем смысле можно сказать, что участники каждого сообщества вырабатывают собственные практику, ритуалы или модели отношений» (Gergen, 1994, р. 74).

Он настойчиво объясняет смысл и целесообразность рассмотрения максимально большего количества разнообразных точек зрения на предметы и явления, а также их описаний: «Будет ли какое-либо из описаний объективно более точным, чем другое? Если да, то, на каком основании?.. Адекватность каждого слова и каждой конструкции из слов состоит в том, что они схватывают реальность такой, какая она есть – это вопрос локальной условности» (ibid., р. 73). В качестве примера Герген приводит описание взрыва, которое могли бы сделать художник (через цвета, меняющиеся оттенки и интенсивность), поэт (рассказ о взлетающих всполохах), химик (анализ разогретых молекул) и шаман (магические силы). В этом перечислении можно увидеть не только знакомую из понимающей социологии идею относительности и условности любого знания, но и тот же набор миров, что и в системе Шюца: художественный, научный и религиозный.

Впрочем, близость позиций, заявленных в этогенике и в социальном конструкционизме, не исчерпывается исследовательским интересом к интеракции и к общественно вырабатываемым значениям в противовес традиционным картезианским представлениям. Критика картезианского дуализма в социальной психологии влечет за собой и особый интерес к речи. В концепции Харре дискурсивные акты, состоящие в использовании знаковых систем, создают «версии реальности». Конверсации, разговоры и создаваемый ими контекст являются основными предметами исследования, а главным техническим средством этогенического анализа становится анализ речи. С позиций конструкционизма Гергена язык кодирует события способом, принятым в определенной системе отношений. Он подчеркивает, что «термины – это не картинки событий, а своего рода локальные способы говорить, используемые для координирования отношений между людьми внутри определенного сообщества» (ibid., р. 74). Так же как и в концепции Харре, язык и речь являются здесь средствами для изучения реальности взаимодействия, но им, по-видимому, приписывается более расширительная функция, чем в этогенике и дискурсивной психологии.

Думается, что позиция Гергена ближе к представлениям феноменологов, поскольку язык в ней понимается как локальный «языковой пейзаж». Герген пользуется понятием «лингвистические образы»: их часто можно встретить, например, в газетах и журналах. Заявляя конструкционистскую концепцию знания (знание не как ментальное представление, а как продукт совместной деятельности людей), Герген определяет и соответствующую феноменологию знания: «Феномен лингвистического образа можно рассматривать как аналог феномена знания в контексте человеческих отношений» (Gergen, 1994, р. 63). Ориентация позиции этого автора на «социальную эпистемологию» в противовес как экзогенной (знание – это копия мира), так и эндогенной трактовке знания (знание обусловлено процессами, которые изначально присущи самому субъекту познания), повлекла за собой понимание знания «не как ментального представления, а как продукта совместной деятельности людей» (ibid.). Знание и его феномены, – лингвистические образы, – по Гергену, должны изучаться путем сопоставительного анализа, а именно в историческом и кросскультурном планах. Следовательно, у него язык становится предметом макросоциального исследования в противовес микросоциальному анализу дискурса у Харре. Это станет понятным, если обратиться к непосредственным идейным предшественникам рассматриваемых авторов. Как будет показано в дальнейшем, Харре скорее опирался на этнометодологию Гарфинкеля и Гоффмана, тогда как Герген – на социологию знания Бергера и Лукмана.

Близость позиций подходов Харре и Гергена по важнейшим составляющим теории и методологии позволяет не только причислить их к разряду интеракционных направлений, но и с уверенностью определить обе концепции как конструкционистские. Термин «конструкционизм» является исторически более ранним, чем термин «дискурсивный» и, кроме того, характеризует эти направления в рамках эпистемологических воззрений, что важно при смене социально-психологической парадигмы. Сам Харре, правда, не причисляет свою этогенику к конструкционизму, определяя ее метатеоретическую суть в основном через противостояние с когнитивизмом. Однако современные британские представители дискурсивной психологии вполне определенно и уверенно идентифицируют этот подход с конструкционизмом (Potter, 1998, р. 235). Д. Поттер в своих публикациях в последние годы уделяет обсуждению теоретико-методологической принадлежности дискурсивной психологии большое внимание, и его вывод кажется нам весьма обоснованным (Potter, 2003).

Возвращаясь к двум первоначальным направлениям в конструкционизме, ввиду значительной близости их оснований можно говорить лишь о небольших тенденциях, отличающих эти подходы. Так, расхождение наблюдается в трактовке возможностей социально-психологического научного анализа. В текстах Харре можно встретить упоминания поисков «скрытого социального знания» через интерпретацию взаимодействия его участниками. Герген, определяя позицию Харре, называет ее трансцендентальным реализмом и расходится с ним в вопросе о научной рациональности: «трансцендентальные реалисты активно продолжают искать альтернативные основы для научной рациональности. В этом отношении позиция трансцендентальных реалистов противоположна конструкционизму» (Gergen, 1994, р. 75), которому свойственны серьезные сомнения в «способности научной теории дать точные представления о реальности» (ibid.). Релятивизм, свойственный конструкционизму Гергена, в полный мере присущ и современной дискурсивной психологии, о чем определенно заявляет, например, Поттер: дискурсивная социальная психология, пишет он, «больше ассоциируется с релятивистской, чем с реалистической, позитивистской мета-теорией» (Potter, 1998, р. 235). Впрочем, Поттер оговаривается, что не все согласны с квалификацией дискурсивной психологии как релятивистской в методологическом смысле, к числу несогласных относится и сам Харре.

Кроме того, рассматриваемые позиции, по-видимому, расходятся и в вопросе о месте и роли индивидуального субъекта в социальной психологии посткогнитивизма. В концепции Харре вполне определенно оговаривается центральная роль активных субъектов в совместном решении задач с использованием символических систем. В своем понимании индивидуальной психики Харре прямо солидаризируется с Выготским и Мидом: «Источником всех умственных процессов являются межличностные символические взаимодействия» (Харре, 1996, с. ’ 4). В критических же текстах Гергена индивидуальный субъект ассоциируется либо с неприемлемой для этого автора эндогенной традицией в трактовке познания, которую он связывает с гештальтпсихологией и феноменологией (Gergen, 1994, р. 60), либо с эмпиризмом, свойственным когнитивизму. По словам Гергена, «конструкционизм бросает вызов “культу” индивидуальности, свойственному западной традиции» (ibid., р. 69), поскольку в этой концепции «индивидуальный разум теряет не только свое онтологическое основание, но и все свои традиционные составляющие – эмоции, рациональное мышление, мотивы, личностные черты, намерения, память и т. п. Все эти составные части Я становятся исторически условными конструкциями культуры» (ibid., р. 70). Так, обретая сильную «культурную» составляющую, социальная психология в версии радикального конструкционизма теряет индивидуально-психологическую составляющую и, думается, есть основания заключить, что конструкционизм Гергена является «бессубъектным».

Тем не менее, обозначенные расхождения в концепциях Гергена и Харре не отменяют принципиальной близости позиций обоих зачинателей конструкционистского направления. Можно даже сказать, что вместе эти концепции образуют одну из двух основных ветвей современного конструкционизма. Существование же второй ветви конструкционизма для многих критиков не бесспорно: речь идет о концепции социальных представлений Московичи, методологические позиции которой будут рассмотрены в следующей главе.

Глава 2
Социальные представления как процесс социального конструирования

2.1. Истоки методологии изучения социальных представлений

Сегодня можно смело утверждать, что исследования социальных представлений успешно развиваются как интенсивно, так и экстенсивно, причем для объединения и коммуникации их исследователей созданы адекватные институциональные рамки. Начиная с 1992 г. каждые два года в разных странах с большим размахом проводятся международные конференции по социальным представлениям, учреждена Ассоциация по их изучению, действует Международная информационная сеть исследователей, причем география исследований постоянно расширяется. Внешние причины привлекательности концепции социальных представлений достаточно очевидны: это использование научного языка, общего для различных социально-психологических школ, социальная актуальность и злободневность эмпирических исследований, плюрализм в операционализации самого понятия, возможность установления связей с другими социальными науками. Между тем кажущаяся «понятность» и «определенность» этого подхода, «легкость» следования ему на поверку оказываются только видимостью, в то время как на практике возникают разночтения методологического характера.

Бурные дебаты по поводу методологического статуса концепции социальных представлений, начавшиеся в 80-х годах XX в. после первых публикаций работ Московичи и его коллег на английском языке, не утихали до конца 90-х. Но стоит заметить, что полного взаимопонимания по этому вопросу так и не было достигнуто. Сформировался лагерь апологетов и сторонников концепции, в их числе такие видные социальные психологи вне Франции, как У. Флик, В. Вагнер, И. Маркова, А.-М. Де Роза, М. Огустинос, Р. Харре и Р. Фарр, который одним из первых поддержал идеи Московичи в Великобритании, и другие ученые. Полемика началась с выяснения статуса феномена и понятия социального представления в научном пространстве традиционной социальной психологии: шла работа по соотнесению и сопоставлению социального представления с аттитюдами, стереотипами, схемами, предрассудками и другими социально-когнитивными феноменами. Вердиктом критиков, настроенных на обновление социальной психологии, был вывод о промежуточном статусе концепции социальных представлений в континууме когнитивизм-конструкционизм (см., напр.: Augoustinos, Walker, 1995). Параллельно с конца 1980-х годов завязалась полемика сторонников концепции социальных представлений с разработчиками британской и американской версий конструкционизма на предмет принадлежности теории Московичи к этому направлению. При этом если Харре считал теорию социальных представлений плодотворной и новаторской, то разработчики дискурсивной психологии Дж. Поттер и И. Литтон (Potter, Litton, 1985) поначалу заняли позицию отрицания ее принадлежности к конструкционистской парадигме, рассматривая феномен социального представления как рядоположенный с аттитюдами, схемами и т. п. (подробно об этой дискуссии в параграфе 3.2,). Герген, со своей стороны, также критиковал «репрезентационизм» как версию социально-когнитивистского направления.

Такая противоречивость в оценках со стороны признанных во всем мире специалистов заставляет задуматься о причинах неоднозначности рассматриваемой концепции. Можно предположить, что различные критики ориентируются на разные течения в рамках огромного массива исследований социальных представлений (см. об этом: Емельянова, 2001). Следует учитывать, что за более чем сорок лет существования концепции произошла ее значительная экспансия в смысле географии исследований, а также наметились заметные расхождения в трактовке положений, высказанных Московичи в 1961 г. Это, в свою очередь, стимулировало появление нескольких влиятельных направлений развития методологии исследования социальных представлений.

Если вернуться к актуальному ныне континууму когнитивизм-конструкционизм, можно сказать, что сотни работ, которые выносятся на международные конференции по социальным представлениям (а к нынешнему моменту их состоялось уже семь), ориентированы на исследование содержания и структуры представления исходя из идей Ж.-К. Абрика о ядре и периферии представления. Такая удобная для анализа операционализация понятия привлекает исследователей своей прозрачностью и практичностью, но делает концепцию вполне когнитивистской. Это и понятно: ведь еще в конце 1960-х годов Абрик, один из первых последователей Московичи, а также сам Московичи с соавторами проводили экспериментальные исследования представлений о партнере, задаче и конфликте в ситуации игры (Abric, 1967). Именно в рамках этой методологии, диктовавшей подход к представлению как к феномену, во-первых, индивидуально-психологическому, и, во-вторых, рождающемуся в ситуации непосредственного взаимодействия, зародилась идея о ядре и периферии представления. Уже в начале 70-х годов работы Абрика были изданы на английском языке и, таким образом, еще до появления англоязычных версий работ Московичи и Жодле в научном сообществе сложилось определенное мнение о подходе в целом. Как феномен индивидуально-психологический, репрезентирующий конкретную ситуацию в сознании участника игры, социальное представление действительно соотносимо по эпистемологическому статусу со схемами и аттитюдами. Опубликованная в начале 80-х годов на английском языке статья Московичи «О социальных представлениях» в книге, изданной под редакцией Дж. Форгаса (Moscovici, 1981), статья «Грядущая эра социальных представлений» (Moscovici, 1982), и особенно коллективная монография «Социальные представления», изданная в Великобритании, в которую вошли статьи Московичи, Фарра, Милгрема, Абрика, Жодле и др. (Social representations, 1984), вернули понятию социального представления то содержание, которое первоначально вкладывалось в него в программном исследовании Московичи «Психоанализ, его образ и публика» (см. об этом подробнее: Емельянова, 1985; Донцов, Емельянова, 1987).

Но существование разных течений в рамках концепции социальных представлений – не единственная причина неоднозначности ее восприятия психологическим сообществом. Сам понятийный аппарат теории вызывает критику, прежде всего, со стороны дискурсивных психологов: начиная с самых первых критических выступлений, они отмечали в нем «черты когнитивизма» (Potter, Litton, 1985), которые обнаруживаются в понятиях иконической матрицы и фигуративного ядра. В последующих полемических рассуждениях Поттер в соавторстве с М. Биллигом обращают внимание на процессы якорения и объективации^[1], которые находятся «в прямом противоречии с утверждением Московичи о том, что представления развиваются в “непрерывном журчании” повседневного разговора. Если якорение и объективацию рассматривать как фундаментальные когнитивные механизмы, тогда теория социальных представлений будет дрейфовать к когнитивному редукционизму» (Potter, Billig, 1992, р. 15). Критики, правда, допускали, что объективация социального представления может интерпретироваться «социологически», а не когнитивно, поскольку в противном случае «возможен риск, что внимание будет направлено скорее на интрапсихические когнитивные события, чем на характеристики спора и конфликта, имеющего место в рамках разговора либо текстов других символических медиа, распространяемых посредством различных социальных практик» (ibid.).

Именно инициированные этими публикациями дискуссии, длившиеся не менее двадцати лет, на наш взгляд, инспирировали возникновение новых идей в рамках рассматриваемой концепции (см. об этом в параграфе 3.2). Во второй половине 90-х годов начинает заявлять о себе направление, разрабатываемое австрийским сторонником теории социальных представлений В. Вагнером, который делает акцент на конструкционистской составляющей этой теории. В условиях поляризации мнений относительно парадигмальной принадлежности концепции социальных представлений мы будем придерживаться позиции Вагнера и Флика, считающих, что конструкционистский потенциал этой концепции очень высок. Идея о социальном конструировании знания, имеющего историческую обусловленность, с самого начала существования концепции занимала центральное место в текстах Московичи. Другое дело, что рассматриваемая концепция представляет собой особое направление социального конструкционизма, по многим методологическим позициям отличаясь как от подхода Харре, так и от подхода Гергена.

Первое и главное отличие между этими подходами, определяющее все другие различия, состоит в понимании механизма выработки нового знания: знание вырабатывается в контексте широко понимаемого общественного взаимодействия людей, содержание которого фиксируется в текстах СМИ, политическом и других видах дискурса. Субъектом, носителем этого знания являются не отдельные индивиды, а большие социальные группы. Основной исследуемый феномен общественного знания – социальное представление – вырабатывается группами в ситуациях дефицита информации и разного рода угроз, тем самым выполняя важные социальные функции. Таким образом, теория Московичи в конструкционистском лагере стоит особняком как в плане понимания взаимодействия и его субъектов, так и феноменов знания, которые здесь исследуются большей частью в макросоциальном контексте, в отличие от подходов Харре и Гергена, ориентированных на микросоциальный процесс взаимодействия.

Тем не менее, в концепции Московичи с самого начала (и значительно раньше, чем в теориях Харре и Гергена) была решена задача обновления бихевиористской и когнитивистской социальной психологии, поставлена и разрешена проблема активности социального познания в выстраивании версий реальности (которыми и являются социальные представления), а также проблема относительности и исторической изменчивости знания. Небезынтересен, на наш взгляд, и вопрос о том, на какой теоретической базе осуществлялась постановка всех этих проблем, в целом аналогичных тем, которые решались в рамках британского и американского конструкционизма. Как утверждает Московичи, такой базой послужила для него французская социологическая школа. На первый взгляд, это выглядит вполне логичным и закономерным: французская социологическая традиция порождает во Франции современную социально-психологическую концепцию.

Но, думается, идея о непосредственном выведении методологии концепции социальных представлений из дюркгеймовского «социологизма» не вполне соответствует истине. Безусловно, влияние французской социологической школы на концепцию Московичи ощущается не только в заимствовании им центрального понятия «коллективные представления». Дюркгейм, как верный продолжатель традиции Конта, выступал, прежде всего, против психологизации социальных наук, последовательно проводя принцип «социального реализма»: общество – это реальность, существующая независимо от составляющих его индивидов. Для Дюркгейма психологизация, т. е. декларирование примата индивидуального сознания над коллективными представлениями, – недопустимая редукция высшего к низшему. У Московичи эта мысль выражена достаточно определенно: «Невозможно объяснить социальные факты исходя из психологии индивидов» (Moscovici, 1999, р. 84). При этом Московичи солидаризируется с Моссом, который противопоставляет эту точку зрения представлениям, доминирующим в Англии и Германии (ibid.). По Московичи, реальность социальных представлений – это не индивидуально-психологическая, а социальная реальность, которая конструируется в микро- и макросоциальном взаимодействиях. Как атрибут социальной группы, социальные представления и служат этой группе, участвуя в социальных процессах. Впрочем, здесь уже начинаются различия между взглядами Дюркгейма и Московичи на феномен представления. В социологии Дюркгейма коллективные представления рассматриваются как элемент «коллективного сознания». Корни этого подхода уходят в философию истории Дж. Вико с его противопоставлением общего разума индивидуальному, а также в идеи П.Ж. Прудона о противоречиях между требованиями индивидуального и общего разума как движущей силе истории. Думается, не без влияния этих авторов родоначальник французской социологической школы выдвигал идеи общественной солидарности, социальной интеграции, а также коллективного сознания.