Сэмюэл Дилэни
Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

– Мне говорили, что ты носишь ошейник – то есть носил его там, на мосту. Но ты сказал, что только…

– Разве в таких вещах признаются первому встречному?

Контрабандист замотал головой.

– Впрочем, я тебе не солгал. Порой твои юношеские игры настигают тебя в зрелости, скажем так.

– Твое войско стоит у замка принцессы Элины?

– Да… в разных местах окрест нас. Такой, как я, не ходит один, это слишком опасно. Мои люди сидят и там, – он показал за плечо контрабандисту, – и сям, и вон там. Ты это знай, я честно предупреждаю. За нами неусыпно следят. Вот откуда я узнал, что ты здесь: они мне подали знак. У меня служат только лучшие, готовые жизнь за меня положить. Ежели выкинешь что дурное, уйти не надейся. Если ты шпион кого-то из баронов-рабовладельцев, даже и не думай на меня руку поднять.

– А если б я был таможенником? – заухмылялся контрабандист.

– Молод ты для таможенника. Так я и поверил, что императрица пошлет такого вот сопляка против… против взрослого мужа? Ты просто нахальный проходимец из Колхари, везущий контрабанду на юг.

Контрабандист рассудил, что наблюдатели должны сидеть совсем близко, иначе костер в таком тумане не разглядишь.

– Я тоже хотел бы сразиться за тебя, только чтобы недолго. Боец из меня неважнецкий, да и на юг мне надо. В тумане, правда, не видно, куда едешь – на юг ли, на север, с меня бы сталось. Но если недолго, то я готов – вот только зачем я тебе? Тебе нужны люди преданные, побывавшие в рабстве и готовые сражаться с ним насмерть. Я видел бараки, где раньше жили рабы, видел каменные скамейки с железными кольцами, где ели свою похлебку пятьсот человек в дождь и в вёдро. Но теперь там рабов больше нет, и даже оковы на столбе для бичевания заржавели. В городе я говорил со стариками в таких же, как у тебя, рубцах – они помнят рабство. Говорил и с молодыми, бежавшими с запада – ох и злые же. Охотно верю, что в рабстве люди ожесточаются. А в детстве, с поля, где работали моя тетка и мать, я раз в год видел вереницы несчастных изможденных людей, прикованных к доскам; их гнали работорговцы в кожаных фартуках – один красноглазый, другой с заячьей губой, третий кашлял хуже своих невольников. Взрослые пугали нас ими, говорили, что они сразу нас заберут, если мы хоть чуть-чуть отойдем от дома. – Поджаренное мясо оказалось вкусней, чем думал контрабандист. – На себе, как ты, я рабства не испытал, но готов послужить твоей с ним борьбе. Поверь мне: сидеть с тобой у костра, беседовать, принимать твое угощение – для меня великая честь. Буду хвастаться этим, греясь на солнышке у тростниковой хижины, ежели до старости доживу. Но, будучи предан тебе, я не до конца предан твоему делу, потому что сам в рабстве не побывал.

– Выходит, двенадцати невольничьих ям тана Варнешского как бы не существует? Да, у него больше нет девятисот рабов, как у его отца ранее, но та единственная яма, куда загоняют на ночь человек девяносто, по-прежнему смердит так, что тебя вырвало бы, подойди ты к ней близко. Меня и то вырвало, хотя я человек привычный. Говоришь, работорговцы проходили мимо твоей деревни только раз в год? Стало быть, ты никогда не въезжал с ямсовых полей в лесные селения, где говорят только на варварском наречии, да еще таком скудном, что даже известных тебе пятидесяти слов не могут понять. Ты можешь лишь догадываться, что прошлой ночью здесь побывали работорговцы. Отцы, оплакивая похищенных сынов и дочерей, бьются лицом о стволы пальм и скалы, женщины сыплют песок в горшки с вечерней стряпней – они будут есть это еще неделю после набега. И знаешь? Я был в таком селении не пятнадцать лет назад, не пять, не год, а не далее четырех месяцев, всего в двухстах стадиях к западу. И сделалось мне там не менее тошно, чем от смрада варнишской ямы шесть лет назад. – Человек со шрамом отгрыз еще кусок мяса – этак у него скоро вовсе зубов не останется.

Контрабандист вытер о плечо собственную, залитую соком бороду.

– Я знаю, что рабство существует. И убеждаюсь в этом, когда тебя слушаю, и готов сражаться против того, что ты испытал на себе. Я не думаю, что в рабстве есть что-то хорошее, не поддерживаю его. Если б меня кто спросил, я повторил бы то, что сказал ты семь лет назад при встрече с бароном Кродаром, вызвав его ярость: «Рабство – это злая насмешка над любым, кто смотрит на солнечный свет, дышит воздухом и смеет мечтать о свободе, о любви, о праве самому распоряжаться своей судьбой; кто хотя бы на миг понадеялся, что виновников этого ужаса ждет тюрьма и справедливая казнь». Эту твою речь повторяют на всех неверионских рынках, часто искажая ее, но я докопался до истинного смысла того, что ты говорил, и не забываю этого смысла. Как можно забыть, если ты видел рабов, видел людей в ошейниках на Мосту Утраченных Желаний и даже уходил с ними? Я знаю о рабстве, но не испытал его на себе. Несколько раз я помогал бывшим рабам, и старухам и мальчишкам, отважным и безнадежно наивным, потому что знаю – очень хорошо знаю, – каково оказаться одному в большом городе. Несколько раз отказывал в помощи тем, кто пытался нажиться на том, что осталось от рабства. Знаю, это не то же самое, что взяться за оружие, и сражаться на твоей стороне, и разбивать оковы. Такой человек, как ты, не может доверять такому, как я, и прав ты будешь, если мне не поверишь.

– Но рабам ты помогал, а работорговцам нет? Это больше, чем сделал я… больше, чем способен был сделать. Может, если б таможенники были столь же суровы с контрабандистами, как неверионские господа со своими рабами, то и ты бы за оружие взялся, а?

Контрабандист засмеялся, кивнул, откусил – все сразу.

– И то, что я знаю о твоих подвигах, будет укреплять меня в каждом бою. Сколько глаз следит за нами теперь – десять, пятьдесят, полтораста? – Сам он думал, что в лесу может укрыться не больше семнадцати человек. – Я часто думал, что скажу тебе, если вдруг тебя встречу. Думал, что язык мой завязнет во рту, как повозка в ручье… или как при разговоре с веснушчатой девушкой, которую я хочу так, что никакими словами не выразить… и отказ ее все равно что камень, ломающий ось. Однако вот я сижу и разговариваю с тобой, и говорю, поверь, то, что думаю. Правду? Не сказал бы, но так близко к правде, как только может надеяться вор, лжец, лиходей – так называет меня старуха, знающая обо мне не больше, чем я о тебе, хотя в чем-то она права. И если она вправе судить о человеке, которого мало знает, то и я тоже!

– Могу поспорить, что ты и впрямь лиходей, – усмехнулся его собеседник.

– Есть знак, который называется крестик, – продолжал контрабандист. – Я только его и знаю – один мой друг говорил, что им обозначают, в том числе, и неграмотных. Школяры ставят его на картах в местах событий, которые называют историческими – я видел, как они разглядывали такую карту в таверне на Шпоре, потому как цены в Саллезе, где они учатся, не по карману им. Иногда я вижу эти крестики на опоре моста у отхожих канав: варвары к ним добавляют свои каракули вроде тех, что находишь на всех южных развалинах. Ну так вот: в этом месте мой путь скрестился с твоим. Отсюда ты пойдешь сражаться за то, во что веришь, а я – заниматься своей контрабандой. Эта встреча ни тебя, ни меня не изменит, но станет поворотной точкой всей моей жизни!

– Ты и сам как школяр глаголешь! – засмеялся человек со шрамом.

– Но тебе до этого дела нет. Послушай: ты накормил и обогрел меня в эту туманную ночь. Такого я ни от кого на свете не ждал бы, а меньше всего от тебя. Если обо мне кто и вспомнит, так лишь из-за этого. Я сам помню тридцать-сорок мужчин и женщин – честно говоря, скорее пятнадцать – потому только, что ты сделал для них еще меньше, чем для меня. Одна женщина, воевавшая за тебя, сказала мне, что ты иногда здесь бываешь. Потому я сюда и пришел, только за это ее и запомнил, хотя она иноземка и большая чудачка. Зовут ее Вран…

– Да, я знаю ее!

– Глупо, конечно… но ты и представить не можешь, какая это для меня радость! – Что-то подумают незримые соглядатаи о его излияниях? Да пусть себе думают что хотят! – Вот что главное: радость. Встретить наконец человека, который для тебя значит больше всех остальных – на что еще я мог…

– Погоди-ка. – Человек прислонил к камню палочку с недоеденным мясом и взялся за нож. – Говори, что везешь.

– Но зачем тебе…

– Затем, что ты везешь контрабанду из Колхари в Гарт. Говори сей же час.

– Да что тебе за…

– По-твоему, освобождение рабов обходится дешево? Я забираю для своей кампании все, что могу. Так что у тебя в повозке?

Контрабандист откинулся назад, упершись кулаками в мокрую землю.

– Ну же. Тебя послушать, так ты должен гордиться, что мне помогаешь.

– Не знаю я, что везу! – В повозке под холстом, кроме горшков и мешка, лежало еще и оружие: клинки как длиннее, так и короче того, что держал в руке этот человек; две дубинки, одна с железными шипами, другая без; короткий лук и колчан с девятью стрелами, каждая с острым кремнем на конце (еще пять, вымоченные в дорогом масле, лежали отдельно – если их поджечь, не погаснут даже в полете); пять грифельных ножей и еще три из разных металлов – только один слегка заржавел, несмотря на смазку; но все это было упрятано поглубже, на всякий случай.

Человек тяжело, будто вол, поднялся – и перепрыгнул через костер, звякнув ножными браслетами.

Контрабандист простерся навзничь на мокрых листьях, а человек с ножом встал над ним.

– Вставай, поглядим, что у тебя там. – Он дернул контрабандиста за руку, больно. – Пошел! А кобениться будешь, враз перережу глотку!

Горящий позади костер освещал половину бороды, половину рассеченной губы, колышек в ухе.

– Хорошо-хорошо, забирай что хочешь! – Две картины накладывались одна на другую в его уме, не желая обрести ясность. – Разве ж я пожалею что для своего героя? Дай только встану. Мешок я везу, вот что! – Лезвие царапнуло ему подбородок. – Не надо! Думаешь, я против, что ты его заберешь? Чудо, что безмозглый болван вроде меня и досюда-то доехал! – С одной стороны ему представлялись города – не Колхари и не тот, что в Гарте, – где ему придется затаиться не меньше чем на год, чтобы недовольные получатели не разделались с ним по обычаю тех жестоких времен. – Для меня честь отдать твоему делу все, чем я владею, поверь! – Другая картина касалась людей Освободителя, засевших в лесу. Только и ждали, поди, как контрабандист с товаром подъедет. Это женщина в маске послала его сюда! И наврала, конечно, и про шрам, и про глаз… Ловко его навела.

– Вставай, показывай свой мешок! Мои люди мигом тебя продырявят, коль дурить будешь! Медленно. – Лезвие чуть отступило от горла, но продолжало порхать рядом, временами касаясь его.

Как только контрабандист встал, грабитель заломил ему руку за спину, а нож уперся в поясницу.

– Шагай к повозке.

«Может, сумею ухватить нож поменьше, – думал контрабандист, – а там…»

– Сейчас достану. – Он взялся за повозку свободной рукой, и нож тут же вонзился рядом.

– Отрезать их, что ли, ручонки твои шаловливые? Думаешь меч или дубинку достать? Я один палец потерял уже из-за таких штукарей. Я, парень, тем же промыслом занимался дольше, чем ты на свете живешь. Медленно давай и без глупостей.

Контрабандист залез под холстину, вытащил из-под горшков мешок.

– Вот! Сказал ведь, что по доброй воле отдам! Ой!

Грабитель, отшвырнув его прочь, взял мешок, вернулся к костру, проткнул ножом мешковину.

– Ну-ка посмотрим, что у нас тут!

Из мешка со звоном посыпались диски величиной с ладонь. При свете костра стало видно, что по ободу они украшены причудливыми варварскими письменами. Посередине торчали винты, прикреплявшие, как видно, к верхнему диску что-то еще.

Мысли контрабандиста несколько прояснились. Он, привыкший отделять один от другого противоречивые рассказы об Освободителе, видел перед собой две разновидности своего ближайшего будущего.

Первая была проще некуда: человек этот в самом деле Освободитель, с людьми в засаде или без оных, и то, что говорили его противники, правда: он обыкновенный разбойник и себялюбивый негодяй, какие бы там цели он якобы ни преследовал. Контрабандист понимал, что в таком случае весьма скоро умрет: грабители с большой дороги не отпускают свою жертву, чтобы она могла потом отомстить.

Вторая была ненамного сложнее: никакой он не Освободитель, а такой же контрабандист, поддакивавший некоторое время бредням молодого болвана, и только благодаря нелепости этих бредней молодой болван еще жив. Никаких сообщников в засаде у него нет, но молодой болван так и так недолго протянет.

Обе возможности разнились только тем, что в первом случае у грабителя могли быть помощники. Понять, какая из них вернее, было не легче, чем разобраться в историях о том же Освободителе.

На бегство контрабандиста подвигли не страх и не храбрость, а сознание того, что только так и возможно спастись. Ему и так везло до сих пор – видно, разбойник попался неопытный, Освободитель он или нет.

Контрабандист пригнулся и нырнул в туман.

Оттуда тут же выступили люди с мечами, ясно давая понять, которая из догадок была правдивой. Беглец споткнулся, упал и перевернулся на спину, желая видеть, что произойдет с ним в последние мгновения его жизни.

– Ты! – крикнул разбойник-Освободитель.

Первый воин молвил знакомым женским голосом:

– Можно ли так обращаться с умным красавчиком! – Еще миг, и его меч – странный какой-то меч – чиркнул по лицу грабителя. Тот, даже не вскрикнув, лишь захрипев, выронил нож и мешок и схватился за глаз. Сквозь пальцы – особенно там, где одного не хватало – хлестала кровь. – Видишь мой меч? – спросила его Вран. – Он двойной, не то что ваши. И оба лезвия обоюдоострые. Не поверишь, как хорошо он режет. Первым делом я отчикаю тебе яйца, одно за другим, потом нос, потом, глядишь, ухо. Пока все это будет падать, я возьму твой член в руку и отделю от тела. Потом дойдет очередь до сосков – я вскрою заново все раны Эйфха, не сомневайся! Если, конечно, ты не предпочтешь убежать. Тут у меня шесть бравых женщин и еще шесть двойных клинков, притом они куда злее меня. Просто звери лютые, и каждая владеет мечом куда искусней, чем я. Вот эта не иначе сожрет все мною отрезанное, а та… даже говорить не хочу, что способна она сотворить с мужским телом – да не мечом, а грязными своими ногтями, которых у нее десять! И хитрых жирных слизняков вроде тебя она особенно любит.

Контрабандист, все еще лежа навзничь, видел, что мечами вооружены только пять женщин, а шестая, с волосами светлее, чем у всех остальных, безоружна. Все они были повыше Вран, гологрудые, как и она, но маску, кроме нее, ни одна не носила.

– Ну так как, намерен бежать? Может, мы тебя и поцарапаем малость, пока преследуем, зато ты избежишь мучений, унижения и неминуемой смерти – ведь не станем же мы отпускать тебя, чтобы ты потом отомстил; а муки, которым мы тебя подвергнем, только варварам впору. Смерть покажется тебе избавлением. Да что с тобой говорить, ты и сам настоящий варвар! Так что для начала – палец на руке? На ноге? Яйцо? Ноздря? – Вран приставила к его бедру меч, как он сам приставлял раньше нож к горлу контрабандиста.

Последний был уверен, что грабитель даже и не слышит ее речей, – но прикосновение металла побудило его метнуться в лес мимо двух других женщин. Те с гортанным смешком взмахнули мечами, намеренно промахнувшись на целый фут.

Беглец врезался плечом в дерево, упал на одно колено, попытался встать, не сумел, попробовал снова и наконец поднялся.

Женщины сопровождали его попытки лающим смехом.

Вран встала над контрабандистом – ее меч, который он теперь хорошо рассмотрел, целил ему в ухо – и протянула руку.

– Вставай, красавчик!

Он снова уперся пятками в мокрую, не дающую опоры землю.

– Это Освободитель? – спросил он с отчаянием, зная, что она его не поймет. Он хотел отвести меч в сторону, но она взяла его большую руку в свою, маленькую и жесткую, и вдвинула меч в лохматые ножны.

– Кто, он? Разрезанный надвое червяк, извивающийся в грязи? Впрочем, когда заживет его глаз, он будет похож на Освободителя больше прежнего. – «Потому, что шрам останется, – подумал контрабандист, чьи мысли перемещались из тумана на лунный свет и обратно, – или потому, что глаз с бельмом совсем вытечет?» – Правду говорят у меня на родине: мужи не должны другим мужам доверять. Вы смотрите друг другу в глаза, улыбаетесь, поддакиваете любой лжи и обману – а как только один отвернется, другой так и норовит вцепиться ему в спину когтями. Это он-то Освободитель? Малый не лучше всякого желтоволосого парня, торгующего собой на столичном рынке? Гнуснейший из воров? Может, даже контрабандист… но нет, ни один контрабандист и ни один продажный парнишка не может так низко пасть. Хотя кто знает… вот заглянем в его повозку, авось найдем что полезное для тебя. Ну, вставай же!

Его рука дрожала в ее ладони – не от страха, а от перенесенного ужаса: ничего подобного он еще не испытывал.

– Поднимайся, красавчик. Не хочешь разве посмотреть, что тебе перепало от старого мордоворота?

Он снова попытался встать и снова не смог.

– Надо было убить его! – Женщины – половина из них уже убрали мечи в ножны – усмехнулись в ответ. – Что, если он вернется?

– На этот счет не волнуйся, – сказала Вран. Она потянула его за руку чуть сильней, опять безуспешно. Боясь расплакаться перед этими чужеземками, он вдруг понял, что начал бояться, как только она села к нему в повозку, но страх этот до времени таился в своего рода тумане. Однако на ее лице даже при слабом свете он не мог прочесть ничего, кроме терпения, заботы и ласки. – Ты спасен, ничто тебе не грозит. Вставай.

Если б она угрожала ему страшными муками, как недавно грабителю, он бы не ужаснулся сильнее, но этот новый ужас тут же и прошел – всему есть предел, как видно. Контрабандист остановил его усилием воли, не слишком отличным от того, к которому прибег в колхарийском подземелье, запретив себе поддаваться чувству, способному его сокрушить. Вран все с той же мягкостью тянула его, уговаривала и наконец подняла – привыкла, надо думать, обращаться с мужчинами, ведущими себя точно так же.

Он прислонился к ней в близком к параличу состоянии.

– Все хорошо, – убеждала она. – Беспокоиться больше не о чем.

По сравнению с подругами она была совсем маленькой. Раньше, когда он ее вез, она ему такой не казалась.

– Тебе сильно досталось, но теперь все прошло. – Она то и дело говорила что-то другим женщинам на своем языке, и они смеялись – не над ним ли? А, все равно.

– Надо было все же убить его, – повторил он, утвердившись немного на ногах; таково было правило, принятое в те жестокие времена относительно таких, как этот человек и он сам. – Грозились ведь, отчего ж не убили?

Женщина постарше резко бросила что-то (насчет природного мужского жестокосердия, не иначе). Может, даже поддержала его.

Вран ответила ей столь же резко, а ему мягко сказала:

– Разве мы варвары, чтобы убивать всех встречных мужчин? Цивилизованные женщины так себя не ведут.

– Он не вернется, будь спокоен, – сказала безоружная светловолосая женщина, осматривая палочку-вертел с остатками мяса. – Он слишком напуган, слишком сильно ранен. Притом нас много, а он один.

Говорила она, как уроженка Ульвен. Зная островитян несколько лучше, он приободрился и попытался выпрямиться. Слабость, которую он испытывал среди этих женщин, доставляла ему, помимо прочего, странную чувственную приятность.

– Убить? – продолжала Вран. – Чудной ты мужчинка. По-твоему, мы убиваем всех самцов, какие нам подвернутся? Мы ж не чудовища. Впрочем, в этой странной и ужасной земле, где мужчины тщатся занять место женщин, ты должен быть наслышан о пауках, богомолах и прочих тварях, чьи самки так делают.

– Зачем же тогда… – он отошел от нее, – зачем вы сюда пришли? Из-за меня?

– Хочешь знать зачем? – снова усмехнулась она. – Из-за красоты твоей, вот зачем! Встретила я своих подруг в Сарнессе и сразу сказала: не поверите, какой красавец подвез меня, когда дождь шел. Пойдемте, и я покажу вам красивейшего из сынов Эйфха!

Та, что как будто понимала его язык, фыркнула и отвернулась, будто ожидая появления чего-то крайне мерзкого из тумана.

– Какая женщина – а они все настоящие женщины – не соблазнилась бы?

Другая воительница, отошедшая в темноту, вернулась и гневно что-то произнесла. Вран, как видно, отмочила в ответ какую-то соленую шутку, потому что остальные заухмылялись.

– Когда следы твоих колес оборвались недалеко от указанного мной поворота, мы сразу поняли, что ты повернул сюда. В эту берлогу, где ищут убежища все воры и головорезы между Енохом и Вархешем, опасаясь императорских стражников. Я и говорю девочкам: пошли посмотрим, где он лагерь разбил. Пришли мы и видим, – она чуть ли не застенчиво потупила взор, – что там есть еще мужчина, тоже собой недурной, хотя с тобой не сравнить. Мы и затаились, чтобы послушать, о чем вы меж собой говорите, когда нас не стесняетесь. Вдруг, думаю, ты и про меня вспомнишь… Но у вас тут только и разговору, что про Освободителя – и ты, видно, не сильно от других отличаешься…

– Пойдем уже, Вран, – прервала островитянка. – Незачем здесь оставаться.

Та лишь отмахнулась и продолжала:

– Скоро мы поняли, что твой товарищ – дурной человек. Не такой, как ты, посадивший к себе в повозку усталую путницу по доброте сердечной. – Она легонько коснулась его щеки. Ее глаза в прорезях маски казались черными при свете костра.

Одна из женщин подбросила дров в огонь. В волосах Вран сверкнуло что-то синее, а женщина, по всей видимости, тоже сказала, что им пора.

Контрабандист боялся один уходить в туман, но и с ними не хотел оставаться. Он бесцельно бродил по поляне, не зная, на что решиться.