священник Александр Дьяченко
Преодоление (сборник)

Герои и подвиги

Совсем еще маленьким мальчиком я приехал вместе с родителями в Монголию. Мой папа тогда был направлен в ряды дружественной нам монгольской армии для формирования танковых частей. Вместе с ним служили и другие наши офицеры, на выходные или праздники они иногда собирались и отдыхали чисто мужской компанией. Почему-то папа часто брал меня с собой, а других детей я там не помню. Наверное, он не хотел со мной расставаться в редкие дни отдыха. Он много работал, и я почти не видел его дома.

Любили порыбачить. Ловили тайменей, я только тогда и видел, как ловят таких огромных рыбин. Готовили уху и, понятное дело, любили посидеть за столом, поговорить, очень хорошо пели. Однажды один из друзей моего отца, видимо наблюдая за мной, как я прутиком, словно саблей, рублю высокую траву, подозвал меня к себе и сказал:

– Ну, скажу я тебе, ты у нас настоящий герой. А раз так, то мы тебя и наградим. – Он снял с себя и приколол мне на рубашку замечательный значок: звезда на подвесочке.

Как она мне понравилась, как мне хотелось выпросить у доброго дяди этот значок, но когда я увидел, с каким уважением мой папа смотрел на звезду, то не решился, а потом, поиграв немного, сам вернул значок назад. Помню, как папа тогда сказал мне:

– Запомни, сынок, этот день. Сейчас ты этого не вместишь, но когда-нибудь я расскажу тебе, что это за звезда.

Прошло время, мне уже было лет восемь. Мы жили в Бобруйске и пошли с папой в музей. На стене в одном из залов, где была представлена экспозиция истории Великой Отечественной войны на земле Белоруссии, висел рисованный маслом портрет молодого сержанта с описанием подвига, совершенного им при освобождении Бобруйска.

– Помнишь того дядю, что прикрепил тебе звезду на рубашку? Вот это он и есть, только здесь он еще совсем молодой. А звезда, что тебе тогда дали поносить, это Золотая Звезда Героя Советского Союза, наша высшая боевая награда. Из его рук ты прикоснулся к подвигу. И запомни, мальчик, каждый мужчина должен быть способен на подвиг и должен готовиться к нему всю жизнь. Иначе он не мужчина, а дрянь.

– Папа, а что такое подвиг? – спросил я его.

– Это способность пожертвовать своей жизнью ради жизни других, – ответил мне папа. Вот именно этими словами и ответил.

После разговора с отцом я стал интересоваться героями и их подвигами. Меня поражало, что среди героев было так много молодых людей и даже подростков. Папа рассказывал о своих однополчанах, отмеченных этой высокой наградой. А среди тогдашних его сослуживцев я насчитал четырех кавалеров Золотой Звезды, причем совсем не в высоких чинах. Среди них был даже один капитан, который и в запас вышел в этом же звании.

У меня, маленького мальчика, появилась мечта тоже стать героем, но как? Я тогда этого не знал. Зато герои стали для меня, ребенка из военной семьи, действительно кумирами. И вы меня поймете, почему однажды, проезжая по Москве и увидев Героя, стоящего возле входа в продовольственный магазин, я сошел с трамвая и побежал назад. Мне очень хотелось рассмотреть его внимательнее, шутка ли, настоящий Герой.

Мужчине с Золотой Звездой на лацкане пиджака на вид было лет сорок пять – пятьдесят. Небольшого роста, с животиком, на голове порядочная лысина. То есть вид его был совершенно негероический, но Звезда, она сияла на солнце и свидетельствовала об обратном. Я в восхищении кружил вокруг Героя, и если бы у меня, как у любого сегодняшнего мальчишки, был с собой мобильник с камерой, то я наснимал бы целую кучу его фоток. Передо мной стоял памятник, да-да, именно памятник, только пока еще живой. Мне очень хотелось узнать: а за что он получил такую высокую награду и в каких войсках воевал? Мое воображение рисовало его отважным летчиком, или отчаянным танкистом, или… Но тут из магазина вышла, видимо, его жена, женщина больших форм, с двумя такими же огромными, как и она сама, сетками, набитыми покупками в серых бумажных пакетах, и отдала их мужу.

Герой безропотно взял сетки и, не говоря ни слова, пошел вслед за женой. Он шел и нес авоськи! Памятник сошел с пьедестала и нес авоськи! Нет, это было невозможно, мне словно в душу наплевали. Я прочитал столько книжек о героях, мне представлялось, что они с автоматами и спать ложатся, и плакать не умеют, и говорят только киношными штампами. А уж женщины не могли иметь над ними абсолютно никакой власти. Это герои должны были повелевать, и вот на тебе, такой конфуз.

И в тот момент я пришел к мысли, что героями должны быть только те, кто погиб при исполнении, чтобы они оставались маяками и не смущали нас тем, что живут, как обычные люди, едят и пьют, как любой из нас, и даже такие вот огромные авоськи таскают.

Уже став молодым человеком, я столкнулся с поразившим меня фактом. Оказалось, что один из Героев, живший в нашем районе в одной из деревень, работал перевозчиком на лодке. Когда река разливалась, то он перевозил людей с одного ее берега на другой. В очередной юбилей Победы спохватились, что в районе живет Герой, которого вполне можно было бы сажать в президиумы в дни торжеств. Поехали в деревню на разведку. Приехали, из машины вышли, подошли к перевозу и кричат местному «харону»:

– Эй, мужик, где у вас тут Герой живет?

Так тот сперва даже и не сообразил, что это его ищут, и уж только потом, когда его фамилия прозвучала, сказал, что это он.

– И Звезда есть? Предъявить можешь?

А он, оказывается, ее давно пропил. Но к торжеству успели сделать дубликат, и Герой стоял на трибуне среди почетных гостей.

А не так давно я на канале «Звезда» слушал историю, что произошла в годы войны. Рассказывал ее Герой, летчик. Он вспоминал, как приехал в Москву за новой техникой, и его поселили в гостинице вместе с летчиками-штурмовиками, которые тоже получали новые машины. Ребята привезли с собой целый чемодан денег и беспощадно пили во все время командировки. Когда деньги закончились, то им подсказали адрес одного грузина, который хотел купить Золотую Звезду, а все эти летчики были Героями. И все пятеро продали свои Звезды этому барыге. Уже после войны от однополчан тех штурмовиков летчик-герой узнал, что никто из них не дожил до Победы.

В 2007 году мне посчастливилось пообщаться с одним ветераном, который стал Героем в двадцать два года. И я задал вопрос, который меня, честно говоря, давно занимал:

– Трудно ли быть Героем?

Сперва он меня не понял, а потом сказал:

– Никто не знает, как поведет себя в ту или иную минуту. На фронте боятся все, и не верьте, что Героями рождаются, нет, ими действительно становятся. Здесь все важно: любовь к своей семье и своей земле – все. Когда совершаешь подвиг, то не думаешь, что совершаешь именно подвиг. Ты делаешь все, что в твоих силах в создавшейся обстановке. Тогда не думаешь, уцелеешь или погибнешь, главное – выполнить задачу. Здесь нужны и голова, и смекалка. И все же во многом обстоятельства делают человека героем. Он не думает, что через два часа пойдет совершать подвиг, он просто исполняет приказ. И потом кого-то заметили и наградили высоким званием, а сколько солдат на передовой совершали беспримерные подвиги, но остались незамеченными начальством, или их наградные документы затерялись, или кто-то решил, что национальностью или происхождением они не достойны быть Героями. Я думаю, что всех, кто честно прошел войну, должны почитать как героев. Знаете, мне кажется, что Юрий Алексеевич Гагарин действительно много лет готовился к подвигу и сознательно его совершил, а на фронте во многом, правда, это чаще касается солдат и младших офицеров, какими мы тогда и были, подвиг – дело случая, удачи.

Когда я рассказал ему о моих детских мыслях, после встречи с Героем на улицах Москвы, том самом «памятнике», он долго смеялся, а потом сказал:

– Стать Героем тяжело, но еще труднее жить героем. Трудно соответствовать такой высокой планке. Ведь все твои соседи знают, что ты Герой, все знакомые смотрят на тебя как на пример в поведении и словах. Так что даже и в быту уже не позволяешь себе расслабиться: и лишнюю рюмку не выпьешь, и анекдот «соленый» не расскажешь, и мусор в шортах выбрасывать не пойдешь. И еще самое главное – очень трудно не возгордиться, не начать смотреть свысока на других и не требовать для себя чего-то особенного.

Кстати, скажу несколько слов о Гагарине, что это был за человек. Когда мой отец еще служил в Монголии, закончился срок командировки нашего советника. И он с семьей отправился к новому месту назначения. Вещи контейнером отослали, а сами заехали в Москву, на родину жены советника. И вот такая беда, муж умер прямо в гостях у тещи. Что делать? Женщина давно потеряла московскую прописку, жилья своего не было, дочка училась в Иркутском университете, поближе к прежнему месту службы отца. Стоял вопрос даже элементарно о деньгах, чтобы достойно похоронить офицера.

И вот кто-то посоветовал вдове пойти к Юрию Алексеевичу, он тогда был депутатом Верховного Совета и имел свою приемную. Женщина и пришла под двери этой приемной. Гагарина не было, куда идти, где его искать? Сидит и плачет. Вдруг слышит:

– Женщина, что случилось? Почему вы плачете? Пойдемте ко мне.

Поднимает глаза – и такое до боли знакомое каждому из нас лицо.

Когда та рассказала о своих проблемах, Гагарин задал ей вопрос:

– Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?

И та попросила, восстановить ей прописку в Москве и перевести дочь из Иркутска в Московский университет.

Гагарин открыл сейф, достал пачку денег и отдал вдове:

– Это вам на похороны и на первое время в Москве.

Он записал все ее данные, и действительно девочку вскоре перевели в Московский университет, а вдове не только восстановили прописку, но и, как семье военнослужащего, им с дочерью выделили отдельную квартиру.

Когда слышу о Гагарине, сразу вспоминается эта история, и вы знаете, затрудняюсь сказать, за что я его больше уважаю. За тот полет или за то, что, став на то время самым знаменитым жителем Земли, безусловно, Героем, сумел остаться еще и Человеком, способным вот так близко к сердцу принять чужую беду и помочь незнакомым ему людям? И еще неизвестно, в каком подвиге больше героизма, в первом или втором.

Суд совести

Как-то пригласили меня освятить одну квартиру у нас в поселке. Звонили по телефону, хотя я обычно прошу, чтобы человек, прежде чем приглашать священника на дом, если он, конечно, в состоянии, сперва сам пришел в церковь и пообщался со мной. Ведь он же должен понимать, зачем к нему в дом придет священник. Может быть, для начала и нужен такой разговор. Ведь прежде чем чистить стены, хорошо бы почистить души. Уйдет священник из дома, где стали чистыми шкафы и диваны, а источник грязи в сердцах человеческих останется. И что же? Снова через год освящать?

Звоню в дверь, мне открывает уже седой, но еще достаточно крепкий мужчина. Его лицо показалось мне знакомым. Где бы я мог его видеть? Конечно, в поселке с населением семь тысяч человек все, хотя бы мельком, видятся друг с другом. Но его лицо было мне не просто знакомо. Память у меня хорошая, я стал вспоминать, где же я с ним пересекался, – и вспомнил.

Я видел его на фотографии среди воинов-интернационалистов. Вспомнил, что обратил внимание на его многочисленные боевые награды. Среди них орден Боевого Красного Знамени и два ордена Красной Звезды. В наше время такие ордена просто так не давали.

Хозяин квартиры оказался военным летчиком. И в свое время совершил, как это сегодня принято называть, несколько командировок в Афганистан. А попросту говоря, воевал в Афгане. Геннадий, так звали офицера, был пилотом бомбардировщика. Он вылетал на позиции, указанные ему командованием, и бомбил места концентрации войск противника.

Бомбили и позиции душманов, ну и деревни, или аулы, где эти люди жили. Хотя у противника не было своей авиации, зато были переносные зенитные комплексы. С их помощью афганцы научились ловко сбивать наши самолеты. Так что во время полетов всегда приходилось иметь в виду, что ты в любой момент можешь быть сбит. Отсюда и риск, а соответственно, и те боевые награды, которыми отметили бывшего бомбардировщика.

– Что вас заставило пригласить священника? – спрашиваю его. – Вы человек верующий?

– Да не так чтобы очень верующий, скорее, как говорится, Бог у меня в душе. У меня проблемы со здоровьем, батюшка. Пока воевал, все было хорошо, никаких жалоб, а вот сразу же после войны в организме начался какой-то странный процесс. Мои кости стали истончаться, перестал усваиваться кальций и другие необходимые элементы.

Сначала меня списали с летной работы. А потом и вовсе вынужден был уволиться в запас. Самое главное – непонятна причина заболевания. Меня смотрели многие более-менее значимые специалисты в этой области. Ничего не могут найти. Болезнь есть, а причины болезни нет. Каждый год кладут в госпиталь, поддерживают лекарствами, но это скорее так, для очистки совести. Изучать меня изучают, но все без толку. Может, какая порча?

Пока Геннадий говорил, я вспомнил рассказ моей мамы о том, как в сорок первом немец бомбил подмосковный городок Павловский Посад. На железнодорожную станцию сбросили три бомбы. Мама тогда еще в школе училась. Когда бомбы рвались недалеко от их дома, то было так страшно, что она в поисках убежища забежала в туалет, что стоял у них во дворе, и голову спрятала в то самое отверстие. Когда пришла в себя, то все удивлялась, почему посчитала туалет самым безопасным местом. Зато потом всегда говорила:

– Уж я-то точно знаю, что означает «потерять голову».

– А может быть, причина в другом? – спросил я его. – Может, у тебя сперва душа заболела, а уж потом и тело? Ведь ты же бомбил не только боевиков, но и мирное население, все тех же детей и женщин. Проклятия матерей, потерявших своих детей, и плачь сирот, они ведь просто так без последствий не проходят. И поразить могут лучше любого «стингера».

– Война есть война, – отвечал он мне, – ты же знаешь: лес рубят – щепки летят. Всегда при таких делах будут жертвы среди невинных.

Я и предложил ему для начала покаяться в гибели по его вине вот этих самых невинных «щепок». Он обещал подумать.

Через какое-то время мы с ним случайно встретились.

– Что, – спрашиваю, – надумал?

– Не могу, – говорит. – Покаяться – значит считать себя неправым. Значит, то, что я делал, должно считаться неправильным. И что же получается, что я прожил жизнь впустую и должен теперь ее стыдиться, крест на ней поставить?

– Всякая прожитая жизнь – это школа души. У тебя было много доброго, но не обошлось и без злого. Пока есть силы покаяться, покайся в неправде и, насколько хватит отпущенного тебе времени, делай добро. Начни хотя бы заботиться о каком-нибудь сироте из нашего детского дома. Все ж зачтется.

В храм он не пришел, при каждой встрече мы сухо раскланиваемся и расходимся каждый в свою сторону. Но я надеюсь, что главный наш с ним разговор еще впереди.

Когда вся страна отмечала годовщину Сталинградской битвы, говорили, естественно, и о военачальниках, мудрость и хладнокровие которых во многом стали залогом этой самой победы. Звучало и имя легендарного командарма генерала Ч. Я тогда старался найти время и посмотреть, хотя бы немного, кадры военной хроники. На одном из телеканалов наткнулся на интервью, взятое в те дни у сына того генерала. И вот что меня поразило в его словах. Он рассказывал о последних месяцах жизни отца. И отец, обращаясь к сыну, говорил:

– Я закрываю глаза и вижу эти бесконечные маршевые роты. Солдаты идут мимо меня сплошными колоннами. Идут умирать. Это все те люди, которых я посылал в бой. Но разве я виноват в их смерти? Сынок, я же исполнял свой долг командующего, почему же они все идут и идут перед моими глазами? Когда все это прекратится? Я же не виноват.

Мы много и справедливо воздаем должное памяти наших славных маршалов и генералов, ставим им памятники, но забываем, что они точно такие же люди, как и все остальные, что им тоже когда-то пришлось подводить итоги своей жизни.

Но о том, как они умирали, мы ничего не знаем.

Как-то в метро, лет десять назад, я видел старенького генерал-полковника, дважды Героя Советского Союза, он куда-то шел на костылях, еле передвигая ноги. Когда-то он был в силе, его возили на машине, соответствующей его должности. А теперь он немощный старик, который нужен, в лучшем случае, только своим детям да очередным историкам, пишущим очередные диссертации. И ему точно так же, как и рядовому солдату, подошло время отвечать за свою жизнь и за свои награды одному-единственному Судии. И предваряется этот суд судом собственной совести. И этот суд есть милость Божия, зовущая к покаянию. Но порой оказывается, что не каждый способен вынести даже этот суд.

Да что о военачальниках, а сколько приходится священнику выслушивать запоздалых слов раскаяния и видеть слез женщин, которые должны были стать, но так никогда и не стали матерями неродившихся детей. Что может быть страшнее, чем убить ребенка?

Несколько лет назад в одной из газет прочел о том, что у немецкого нациста номер два Мартина Бормана был сын, который носил точно такое же имя. Мальчик практически и не видел отца. Его воспитанием занимались другие люди, но когда фашизм в Германии был разгромлен, отец вспомнил о сыне и велел одному из офицеров своей охраны застрелить мальчика, чтобы он не достался победителям, все-таки крестник самого Гитлера. Но офицер пожалел мальчишку и отвез его куда-то в Австрию, к своим родственникам. Интересно, что со временем соседи догадались, что Мартин Борман, который жил рядом с ними, есть сын того самого наци, и тем не менее мальчика никто не обижал. Когда он вырос и узнал о злодеяниях нацистов, и в частности о роли во всех этих делах его собственного отца, то решил стать католическим священником, чтобы хоть в какой-то мере принести покаяние за преступления его родителя.

И вот он вспоминал. Уже в начале шестидесятых к нему в храм пришел бывший немецкий солдат. Он воевал в Польше и принимал участие в подавлении Варшавского восстания. Как известно, у поляков во время войны было правительство в изгнании, которое находилось в Лондоне. Когда наши войска уже подходили к Варшаве, то это самое «лондонское правительство» решило поднять восстание. Но поляки не стали согласовывать свои планы с советским руководством. Сталин знал о начале Варшавского восстания, но не поддержал восставших. Немцы жесточайшим образом подавили сопротивление. И потом по всему городу поляков беспощадно отлавливали и убивали.

Во время одной из таких облав, вспоминал тот солдат, он с офицером попал в какой-то подвал, и когда они шли по нему, то внезапно из укромного местечка, испугавшись их, выбежала девочка лет шести. Сначала она пыталась убежать, но те ее быстро догнали. Тогда ребенок повернулся к солдату и, умоляюще смотря ему в глаза, протянул к нему свои ручонки и попросил: «Не стреляй!»

Солдат вопросительно посмотрел на офицера, а тот махнул рукой, давай, мол, бей. И солдат выстрелил.

Прошло почти двадцать лет с тех событий, и солдат, которому повезло остаться в живых и вернуться домой, стал каждую ночь с неумолимой постоянностью видеть один и тот же сон. Маленькая девочка смотрит на него широко открытыми умоляющими глазами и просит: «Не стреляй!»

Пастор Борман искренне хотел помочь бывшему солдату, ставшему убийцей, но как он ни пытался, к сожалению, ничего не смог сделать. В конце концов человек все-таки не выдержал и покончил с собой. Тот выстрел, что прозвучал тогда, в варшавском подвале, через двадцать лет все-таки догнал свою жертву.

Душехранитель
Рассказ хорошего сельского батюшки в трапезной за чашкой чая

Родился я в большом белорусском селе. Мама моя была медиком, отец работал в колхозе. Никто из моих близких в Бога не верил, кроме бабушки. Она исправно ходила в храм, молилась о нас. Помню, как на Пасху мы с братом разыгрались и стали бросать в бабушку крашеные яйца. Она села на лавку и, так горько вздохнув, произнесла:

– Ой, хлопчики, что же из вас, безбожников, вырастет?

И действительно, вырос из меня хулиган. Угнал я по пьяному делу колхозный грузовик и разбил его. Тогда, чтобы не посадили, родители договорились с военкомом и поскорее отправили меня в армию. Попал я в бригаду спецназа, которой командовал мой родной дядька. Кто-то подумает, служить под началом родного дядьки одно удовольствие. Но только не у моего. Мое время службы совпало с распадом Союза, начались конфликты. Так что и повоевать пришлось. Когда нужно было рисковать, дядька обычно посылал меня.

– А кого, – говорит, – я еще пошлю? Народ скажет, что родного племянника берегу, а других на смерть отправляю.

Досталось мне, конечно, ранен был.

А до этого нас, еще совсем молодых солдат, перебросили на разбор завалов в Спитак. Помнишь то страшное землетрясение в Армении? Пятьдесят тысяч человек погибло. Поначалу было очень тяжело. Форму уставали стирать, от запаха тлена все нутро наружу выворачивало. А потом привыкли, даже перед едой порой руки мыть забывали. После срочной служил в спецподразделении внутренних войск. Сколько в те годы всякого зверья повылазило! Думаешь, где они раньше отсиживались? Я и сам тогда волкодавом стал, чуть ли не каждый день мы бандюков этих ловили или отстреливали.

В тридцать лет вышел на пенсию. Что я тогда умел? Только догонять да на куски рвать. Стрелял хорошо, с любого положения, не целясь, ножом умел работать, в боях без правил мало кому уступал. Только и у меня самого, наверное, ни одной целой косточки не осталось. Все ребра переломаны, пальцы на руках да и сами руки, в одной ноге металлический штырь. Не надеялся, что до пенсии доживу.

Предложили поработать телохранителем. Кого я только не охранял! Весь модельный ряд, с певцами работал. И вот однажды приезжают ко мне монахи и просят пожить с одним их ветхим старичком. Он, мол, человек святой жизни, монах, да всю жизнь провел в одиночестве, в монастыре жить не привык, хочет и умереть на воле. Ему квартиру сняли в Королеве, а без присмотра оставлять боязно, много сейчас сектантов, сатанистов, да и просто психопатов разных. Мне интересно стало, что это такое – святые люди, я-то ведь все с богемой работал, и меня, сказать честно, от этой публики уже мутило.

Приезжаем к деду на квартиру, а там еще три кандидата, да все такие смиренные, бородатые, длинноволосые, короче, не чета мне, я ведь тогда даже «Отче наш» не знал.

Выходит к нам старичок, посмотрел на нас.

– Вот этот пускай останется. – И на меня показал.

Стали мы с дедом вместе жить. Моими обязанностями было смотреть за порядком. Народу к нему шло очень уж много. Чудно мне было, как этот старенький человек выдерживал всю эту людскую лавину. Ведь к нему со всего мира ехали. Порой так его жалко станет, смотрю, он уж от усталости падает. Тогда подойду, возьму его на руки и, несмотря на его протесты, унесу в другую комнату и закрою там. А народу говорю, как тот матрос Железняк:

– Хорош, дед устал, марш отсюда!

Очень уж отцу Никите нравилось, что мог он со мной, с земляком своим, Беларусь вспомнить. Со временем стал я ему и супчики варить. Любил он рыбный суп с чечевицей.

– Грешник я окаянный, Витенька, – говорит, – люблю рыбный супчик с чечевичкой, такой я старый сластена. Помирать уж пора, а я все чрево никак не обуздаю.

Люди нам деньги жертвовали, продукты тоже несли. Да только раздавал он все. И мало того что деньги отдаст, так еще и все продукты спустит. У нас, наверное, вся тамошняя бомжацкая братия подъедалась. Нельзя его было одного оставлять, только отвернешься, а на кухне уже пусто. Все раздаст.

Стал я от него заначки делать. Деньги у людей брал да тихонько от старца в разных местах прятал, ведь и самим же питаться нужно было.

Собираюсь на рынок за свежей рыбой. Сунул руку в унты, – старцу унты кто-то подарил, а я в них один из схронов и соорудил. Руку сую, а денег нет. Я в другое место, третье. И что ты думаешь? Везде дед деньги нашел и все раздал.

Я тогда на него разозлился.

– На что, – кричу, – я тебе супчик твой сварю, а, дед? Ты почему все деньги спустил, что мы с тобой сами есть будем, а?

А он смотрит на меня виновато, как ребенок, и говорит:

– Витенька, прости меня, Христа ради. Вдова из Воронежа приезжала, одна с тремя детьми осталась, молитв просила. Как же я ее без копейки денег отпущу? Жалко человека.

– Да к тебе полстраны едет, что же нам теперь, с голоду помирать? Всех не пожалеешь, на всех тебя не хватит.

– А вот Его на всех хватало, Он всех жалел, значит, и мы, Его рабы нестоящие, должны всех жалеть. А о хлебе не беспокойся, давай лучше помолимся, Господь и нас с тобой не забудет.

И действительно, стоило старцу помолиться, как тут же кто-нибудь и появлялся. Еды принесет и спрашивает меня, что, мол, еще из продуктов прикупить. Я тут же списочек составлю. Хочется, конечно, побольше всего заказать, да бесполезно, через пару дней опять «на молитву становись», есть-то что-то надо.

У старца была привычка вставать в три часа утра. Мы с ним вдвоем спали на надувном матраце. Дед маленький был, я у него в ногах помещался. Проснется утром и меня ногой будит:

– Вставай, Витенька, молиться надо.

– Я не монах, сам и молись, я на кухню пойду досыпать.

– Нет-нет, Витенька, я молиться буду, а ты только покади.

Я кадило разожгу, а отец Никита кадит, да так, что дым глаза ест, и начинает записки читать. Он их уже раз по сто прочитал, а все читает и читает. И так каждую ночь. Думаю, что делать? Замучает меня старик. Стал я потихоньку от него записки прятать и во дворе сжигать.

«Да ты не смотри на меня так, – это он мне, – я уже в этом давно покаялся. Ты сам попробуй со святым человеком пожить, с ума сойдешь».

Бывали мы с ним в Москве в разных храмах, в основном отцы плохо нас принимали. Ревность начиналась, старца многие верующие знали, и как увидят, так и бегут к нам, а отцам обидно было. Вот только к отцу Т-ну в Ср-ский монастырь приедем, ему докладывают, он сразу к нам. В первый раз подошел к старцу, ему руку поцеловал и мне. Я не ожидал такого и потом всякий раз за старчика прятался, чтобы у меня руки не целовали.

При мне посещал старца, уже покойный, отец Иероним из Санаксар. Я их тогда никого не знал, это потом уже в книжках на фотографиях узнавал и по подписям имена запоминал. Четыре месяца я вместе с отцом Никитой прожил, и собрался он помирать. Послал меня отправить телеграммы по девяти адресам, чтобы приехали к нему те, с кем он еще в горах Абхазии в пятидесятые подвизался. Перед смертью его парализовало на левую сторону. Я прихожу с рынка, вокруг него бабки сидят плачут. Он меня увидел, обрадовался:

– Как хорошо, что ты пришел, гони их всех, не хочу при них умирать.

Я его еще в туалет успел сводить, в постель уложил. Лежит он, и представляешь, в этот самый момент к нам приходят и говорят, что деду паспорт принесли, первый в его жизни паспорт. Он ведь все по горам да по квартирам чужим жил, паспорта своего никогда не имел. Я говорю:

– Батюшка, паспорт тебе принесли, что с ним делать?

Старчик усмехнулся:

– Да зачем он мне теперь, Витенька, брось его, мне уже на небесах прописка нужна.

Так он к нему и не притронулся. Потом замолчал, вздохнул и словно уснул.

Отец Никита так выбрал момент послать вызов на похороны, что никто из его друзей уже не застал старца в живых. Приехали семь монахов и две монахини. Помню, первым пришел отец Р-л (Б-ов), они с моим старчиком, еще в Абхазии, вдвоем в одной пещере много лет прожили. Маленький такой, женоподобный, заходит и весело кричит:

– Ну, ты и хитрец, Никита, ушел-таки первым! Всех нас вокруг пальца обвел.

Запомнилось, что все, кто приезжал, здоровались со мной, как со старым знакомым, и называли меня по имени.

Прошло несколько дней со дня похорон отца Никиты. Я на своем веку много смертей повидал, и эта, да такая мирная, меня никак не задела. Помню, иду по Москве, в районе Речного вокзала, и вдруг ни с того ни с сего мне стало так плохо. И не могу понять, что со мной. Думаю, надо немедленно выпить, известно, это же лучшее средство от всяких непонятностей. Выпил, а не помогает. Такое чувство, словно рвут меня на части, только изнутри, душу разрывают.

И сообразил ведь, помчался в Ср-ский монастырь к отцу Т-ну. Он увидел меня и сразу все понял. Не говоря ни слова, завел в храм и оставил в нем на ночь. И я, здоровый сильный мужик, проплакал до утра. Никогда со мной такого не было. Утром пришел в себя, а я монашеской безрукавкой укрыт. Это отец Т-н ночью ко мне приходил и своей безрукавкой накрыл, так она у меня и осталась. Спрашиваю его:

– Батя, что со мной?

Он мне объяснил:

– Благодать от тебя отошла. Когда ты со старцем жил, ты же в его благодати, как в речке, купался, а сам того и не замечал. Я тебе руку не зря целовал, ты причастником святости был. А теперь та благодать, что он стяжал, после его смерти тебя покинула. И ты еще долго в себя приходить будешь. – Он подозвал кого-то из монахов и указал на меня: – Когда бы ни пришел, открывай ему храм.

Много тогда, после смерти старца, я глупостей натворил, одно время пил как сумасшедший. Ребята мои даже на дачу меня вывозили, пристегнут наручниками к батарее и пить не дают. А потом вижу во сне: приходит мой старец и говорит: «Не бросишь пить, Витенька, помрешь, как муха, а я в тебе еще тогда священника разглядел». Поверишь, проснулся и чувствую, не хочу пить, и вот уже сколько лет этой заразы в рот не беру.

Потом привезли меня в Оптину к отцу И. До сих пор он меня ведет и на священство благословил. Перед рукоположением во сне снова отца Никиту видел, что говорил он мне, не помню, только очень уж он доволен был. И сейчас вспоминаю его слова, что говорил он мне в Королеве, ведь всю мою жизнь старец наперед прочитал.

Вспоминается то время, смешно и стыдно, как ходил по Оптиной с сигаретой в зубах. Стою у келии отца И., жду его и курю, монахи мимо идут, и поверишь, ни один мне замечания не сделал. Потом уже, через год, я через «штрафные» поклончики и говорить без мата научился, и вести себя как церковный человек, а тогда, сделай бы мне кто замечание, я бы тут же развернулся и уехал.

Повезло мне, отец, что пересеклись мои пути с такими людьми. Никак поначалу не мог понять, за что меня Господь из зверя в ангела обратил, а потом понял, что неправильно вопрос ставил, нужно спрашивать не за что, а зачем. Теперь ко мне столько моих бывших сослуживцев приезжает! Ты не смотри, что они такие большие и сильные, на самом деле они очень ранимые и не каждому могут открыться. А мне верят, ведь я же один из них, правда, теперь только уже не тело-, а «душехранитель».