Светлана Ульянова
Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

В начале ХХ в. на проблему обратили внимание и врачи. Именно в Петербурге в 1911 г. открылся первый в мире Экспериментально-клинический институт по изучению алкоголизма. Главный инициатор его создания всемирно известный нейрофизиолог Владимир Михайлович Бехтерев писал о том, что «алкоголь является ядом для всякого живого существа – растений и животных».

В годы Первой мировой войны власть пыталась проводить политику «сухого закона». С 1 ноября в Москве и с 17 декабря 1914 г. в Петрограде действовал абсолютный «сухой закон», запрещавший продажу для пития всех видов алкогольных напитков. В столицах действовали также особые условия отпуска спиртосодержащих веществ для надобностей, не связанных с потреблением внутрь, и меры предупреждения и пресечения правонарушений в области производства, питейной торговли и потребления^[22].

По мнению О.А. Чагадаевой, запретительные меры действовали как сдерживающий фактор только на фоне мощного патриотического подъема и были вызваны осознанием массами необходимости воздержания во благо Отечества. Примерно к осени 1915 г. в настроениях горожан начинает преобладать усталость от войны, недоверие к власти, вызванное просчетами и неудачами русской армии, что сопровождалось ростом нарушений обязательных постановлений, развитием черного рынка, усилением пьянства^[23].

Для жителей Петрограда новый виток в алкогольной политике государства означал, с одной стороны, вынужденное снижение его потребления, а с другой – расцвет подпольных мест продажи и самогоноварения. Пьянство из открытого порока становилось скрытым.

Хулиганство – «наносная эпидемия озорничества подонков общества»

В дореволюционной России законодательство не предусматривало преступления, квалифицирующегося как „хулиганство“, хотя был запрет на совершение действий, подпадающих под признаки хулиганства в его современном понимании – буйство, публичное богохульство, нарушение общественного порядка, учинение шума, сопротивление чинам полиции и их оскорбление и проч., наказание за которые было закреплено в ряде нормативных документов^[24]. О хулиганстве как новом виде преступления заговорили в конце XIX в., когда этот заимствованный термин стал активно использоваться в прессе. Дореволюционные авторы видели в нем явление, своей новизной обязанному целому ряду факторов. Чиновники, равно как и представители духовенства, связывали его развитие с упадком религиознонравственных начал. Так, товарищ председателя окружного суда из Гродно М.А. Горановский обвинял Льва Толстого с его проповедью «непротивления злу» и Максима Горького, «который в своих произведениях возвел озорника-хулигана в героя», что всколыхнуло «муть „дна“» – и озорники-хулиганы в революцию 1905 г. из трущоб вышли на улицу^[25]. Протоиерей К.И. Фоменко писал о хулиганстве как о «чем-то демоническом», «полном отрицании общественно-государственного порядка», ведь у преступника даже нет никакой корыстной цели, он хулиганит из удовольствия^[26]. Он полагал, что «хулиганство – это какая-то злая, наносная эпидемия озорничества подонков общества. Это полная разнузданность некоторой части населения Руси. Своевольный, разнузданный хулиган богохульствует, кощунствует, дерзко попирает священные заповеди Божии, законы гражданские. Общественная нравственность для хулигана, озорника – ничто»^[27]. Анализ дореволюционной прессы показывает, что такое поведение понималось как свойственное низшему классу, пугавшее цензовую публику^[28]. Образ и содержание хулиганства, равно как и портрет хулигана, формировались общественным мнением испуганного респектабельного общества, а не юридической практикой^[29]. К выводу о том, что целью бессмысленной агрессии низов были культурные и состоятельные граждане, пришла и комиссия Министерства внутренних дел, созданная в 1913 г. под руководством А.И. Лыкошина^[30].

Более умеренные и либеральные специалисты и общественные деятели могли видеть в хулиганстве реакцию на социально-политические трансформации, общественные изъяны, тяжелые условия жизни. При этом его не всегда выделяли в отдельное преступление. В 1913 г. Московский столичный мировой съезд о министерском законопроекте о мерах борьбы с хулиганством пришел к выводу, что «хулиганство есть новое слово, но не новое общественное явление»: «Мировой Съезд полагает, что вошедшее в общее употребление слово „хулиганство“ обнимает собой столь разнородные понятия и представления, что задача дать определение побуждений „хулиганского характера“, удовлетворяющее требованию юридической точности, должна быть признана невыполнимой»^[31].

Современные исследователи видят в качестве основного фактора роста хулиганства в городах дореволюционной России приток неквалифицированных рабочих из деревни, для которых оно стало механизмом адаптации под новые непривычные условия индустриального общества, а также частью процесса классовой самоидентификации, формирования «позитивного самовосприятия»^[32].

Тезис о деревенском происхождении хулиганства именно как формы досуга заслуживает пристального внимания. Вероятно, оно являлось заданным образцом поведения, унаследованным от деревенских «ватаг». Кроме того, как отмечает С. Адоньева, «социальной задачей молодого мужчины-мужика было завоевание признания в среде мужиков, дабы постепенно быть принятым в состав деревенского схода»^[33], то есть ухарство было способом заявить о себе и повзрослеть в глазах окружающих. Справедливости ради стоит отметить, что как в дореволюционной, так и в постреволюционной России хулиганили вовсе не только люмпены, но и представители других слоев общества, подчас вовсе не ассоциирующихся с этой социальной «болезнью».

Ссоры, драки и дебоширства стали неотъемлемой частью городского пейзажа. Конечно, мощным катализатором этого было пьянство. Подавляющее большинство подобных «пощечин общественному вкусу» было следствием влияния винных паров. Некоторые, впрочем, были достаточно безобидными. Вот, например, история одного неудачливого музыканта, крестьянина, приказчика винного погреба: «На второй день Пасхи он вышел на улицу, весел и радостен, с гармоникой в руках, и стал на ней наигрывать, но в самом патетическом пункте игры подбегает городовой: „Играть строго воспрещается!..“ Прошел несколько шагов, не стерпел – заиграл, опять городовой, третий, четвертый… Малый из себя вышел и, в досаде, изломал свой инструмент на голове которого-то из встреченных стражей. На суде он наивно показал:

– Целый год, как в тюрьме, сидишь в погребе, – на праздниках насилу вырвался погулять, купил себе гармонию, да захотел ее, значит, испробовать на улице, а городовой говорит – нельзя. Был я в то время „хвативши“ порядком. Обидно мне стало: потому что эту самую музыку ужасно как люблю и большой охотник на гармонии поиграть.

За оскорбление полицейского чина судья приговорил любителя гармонии к тюрьме»^[34].

Иногда публика могла заступаться за хулигана. Например, во время одного из гуляний на Марсовом поле некий чиновник подошел к силомеру и спросил, «сколько стоит ударить силомер по башке?». Хозяин аттракциона ответил, что две копейки. «А тебя по рылу?» – спросил чиновник. «Пять копеек». Чиновник, недолго думая, достал требуемую сумму и двинул хозяина по лицу. Последний осерчал и пожаловался полиции, но публика подтвердила, что такие условия сделки были им самим же и назначены, и не допустила ареста^[35].

Дебоширством славилась столичная «золотая молодежь», чувствовавшая свою безнаказанность. Так, в середине 1870-х гг. в прессе бурно обсуждались выходки двух друзей-собутыльников, гвардейского корнета и выпускника университета. Разъезжая пьяными в коляске, они приставали к прохожим и устраивали драки.

В хулиганстве были замечены даже уважаемые люди. Так, мировой суд однажды рассматривал дело профессора Петербургской духовной академии, основателя и редактора (с 1875 г.) «Церковного вестника» Андрея Ивановича Предтеченского. Иск на него подала одна жительница Риги, обвинив его в том, что во время спора из-за каких-то денег он «харкнул ей в лицо и надавал тычков». Суд выяснил, что подобные действия были взаимными, поэтому освободил профессора от наказания^[36].

Встречались и случаи коллективного хулиганства, когда недовольная чем-либо толпа нарушала закон. В 1877 г. пассажиры Царскосельской железной дороги побили нескольких кондукторов, разбили окна и попортили мебель в вагонах. Причиной стала нерасторопность железнодорожной администрации, из-за чего поезд из Павловска опоздал на час, к тому же вагоны были не освещены. Интересно, что публика возвращалась с более чем культурного мероприятия – музыкального вечера.

Другой деревенский обычай, укоренившийся в городе, – драки «стенка на стенку» (в промышленных городах нередко дрались «фабрика на фабрику»). В Петербурге кулачные бои устраивались зимой, на льду Невы и Фонтанки. В них могли принимать участие до нескольких тысяч рабочих. М.И. Пыляев в книге «Замечательные чудаки и оригиналы» описал одно такое сражение: «Лет сорок назад страшный кулачный бой был на берегах Невы зимой, на Малой Охте: здесь дрались охтяне с крючниками Калашниковской пристани. Старожилы Петербурга, я думаю, ещё хорошо помнят эту потеху. На вызов к бою или на „затравку“, как тогда говорили, высылали детей; те задевали детей противников. Любопытные собирались смотреть. После охотники являлись на защиту детей; тут-то и разыгрывалась молодецкая кровь. Избитые дети мало-помалу уходили, а между взрослыми начиналась свалка»^[37].

Изначально призванные канализировать молодежную агрессию, дать любителям «помахать кулаками» возможность показать свою силу, не причиняя ущерба окружающим, в начале ХХ в. кулачные бои превратились в заурядные драки, участники которых не гнушались использовать камни и палки.

«Являются исключительно притоном для непотребства»

18 ноября 1909 г. в «Биржевых ведомостях» опубликовали заметку «Растлители», где сообщалось про «нехорошую» квартиру в Волынкином переулке (ныне – Волынский пер.), в доме № 4. В ней читателям напомнили, что несколько месяцев тому назад в газетах промелькнула небольшая заметка, в которой рассказывалось, что какой-то неизвестный прилично одетый господин, встретив на Невском проспекте девочку, ученицу школы, увел ее с собой, заманил в роскошную квартиру и там изнасиловал. Теперь газета нашла эту квартиру и ее хозяйку: «Французская гражданка г-жа де-К. является содержательницей этого „института“ из 6 роскошно меблированных комнат. Доступ в квартиру де-К. имели далеко не все. Посетители проходили через целую сеть очень сложных формальностей. Существовал, например, особый пароль, лишь после произнесения которого гостеприимно открывались двери „института“. Плата за визит также варьировалась, судя по рискованности случая. Иногда 10 р., а иногда и 100 и 150 р.»^[38]. Подобные сообщения были также опубликованы в других городских газетах – «Новое время» и «Копейка».

Французская гражданка де Кроз, на которую пало подозрение, в ответ на публикации написала письмо самому петербургскому градоначальнику Д.В. Драчевскому, в котором взывала к справедливости: «Возведенные на меня злыми лицами вымышленные заметки эти не только являются весьма чувствительными и враждебными ко мне со стороны обывателей в настоящее время, но они останутся в памяти у каждого навсегда, что снять мне такого позора самой с себя в глазах других совершенно невозможно»^[39]. Она обвиняла в слухах бывшую прислугу Антонину Жарковскую, которую она уволила за то, что в квартире постоянно находился ее муж. Про саму квартиру де Кроз писала, что та ей досталась в наследство от мужа, а другие жильцы, которым она сдает комнаты, готовы подтвердить, что никакого борделя нет.

После этого началось полицейское разбирательство, в ходе которого установили что воспитанницы 4-го городского четырехклассного женского училища, которое находилось в этом же доме, действительно подвергались преследованиям со стороны незнакомых мужчин. Заведующая училищем также замечала, что в квартиру де Кроз на короткое время заходят мужчины, и явно склонялась к тому, что там бордель. Оказалось, что у француженки нет определенных занятий, а въехала в эту квартиру она всего год назад и оборудовала отдельные комнаты для «временного пребывания приходящих парочек». В итоге полиция пришла к заключению, что квартира была «исключительно притоном для непотребства», хотя развращение девочек точно не подтвердилось.

История о роковой француженке оказалась вполне типичной для предреволюционного Петербурга. Именно иностранки, обычно француженки или немки, становились хозяйками притонов для состоятельных людей. Некоторые занимались сводничеством – показывали желающим альбом с фотографиями девушек, из которых можно выбрать любую и договориться о месте и времени встречи. Официально такие сводни часто числились модистками или портнихами.

Бессемейное состояние многих жителей Петербурга, численное преобладание мужчин формировало повышенный спрос на профессиональные сексуальные услуги. Обращение к проституткам стало вполне легальным, хотя и не афишируемым видом досуга.

В царской России проституцию легализовали (хотя параллельно существовал и нелегальный вариант), с 1843 г. существовали официальные дома терпимости, находившиеся под надзором Врачебно-полицейского комитета. Уровень обслуживания и разброс цен в заведениях были весьма существенными – от роскошного борделя на Потемкинской улице с дорогими (до 25 руб.) девицами до вертепов Сенного рынка, где можно купить потасканную и переболевшую сифилисом проститутку за 30 копеек^[40]. Впрочем, под давлением общественного мнения публичные дома постепенно закрывались, и в начале ХХ в. их осталось всего 32. Потребители вынуждены были искать доступных женщин в ресторанах, трактирах или просто на улицах.

Посетители в отдельном кабинете ночного ресторана (гостиница «Европейская»). Ленинград, 1924 г. (ЦГАКФФД СПб. Гр. 5659)

Местами свиданий с продажными женщинами становились и всякого рода гостиницы. На заседании С.-Петербургского врачебно-полицейского комитета 7 мая 1907 г. в присутствии градоначальника Д.В. Драчевского было заявлено, что «существующие в большинстве гостиниц рестораны с продажей крепких напитков, музыкой и др. увеселениями, при продолжительности торговли до 2 час. ночи, именно способствуют превращению их в притоны для распутных женщин, которые здесь же находят себе спрос со стороны мужчин и отправляются с ними в отдельные номера»^[41].

Схожим целям могли служить и рестораны с отдельными кабинетами, городские сады, танцевальные классы, кафешантаны. Значительная часть прислуги также, добровольно или от безысходности, продавала свое тело. В массе своей это были прибывшие из деревень девушки, не знакомые с большим городом и социально незащищенные, чем умело пользовались ловеласы, начиная от «барина» и заканчивая дворником и лакеем. К тому же в фабричной среде практически нормой были сексуальные домогательства к работницам со стороны рабочих-мужчин и мастеров.

К началу 1917 г. в Петрограде официально зарегистрировали около 20 000 проституток^[42]. После Февральской революции легальную проституцию запретили, однако в городе, заполненном солдатами и матросами, спрос оставался высоким.

Проституция не только обеспечивала связанный с сексуальностью досуг, но и формировала определенную среду, в которой находилось место и другим формам девиантного поведения – потреблению алкоголя и наркотиков.

«Спортивный» клуб

Санкт-Петербург был самым богатым городом Империи, а где еще испытывать удачу в картах, как не в центре притока средств со всей страны? Оттого реки и каналы города каждый год становились последним пристанищем для проигравших последние или казенные тысячи, ловкие шулеры богатели за счет нерадивых отпрысков богатых семей, а в психиатрических больницах прототипам пушкинского Германна мерещилась пиковая дама.

Интересной особенностью игры в карты в дореволюционном Петербурге являлось то, что очень часто клубы и общества, в которых она велась, официально назывались спортивными. Эта лазейка давала прекрасное официальное прикрытие азарту. В частности, руководство Санкт-Петербургского общественного собрания любителей автомобильно-велосипедного спорта аргументировало игру следующим образом: «У любого спортсмена наряду с влечением к мотору и велосипеду имеется потребность поиграть и в карты»^[43]. Действительно, во многом азартная игра сходна со спортом, поскольку и в том и в другом случае главная цель состоит в том, чтобы выиграть у соперников.

Карточная игра стала для обществ и клубов надежным средством получения прибыли. Подобные заведения также посещались шулерами и «ничего не имеющим общего с семейным очагом дамским элементом»^[44]. Правда, жизнь таких заведений редко была долговечной, городская администрация их периодически закрывала.

Если цензовая публика играла в карты в клубах, то рабочие предавались азарту прямо на заводах и фабриках. Игра в карты настолько распространилась, что ее упоминание встречается практически во всех правилах внутреннего распорядка, которые с 1886 г. принимаются администрацией отдельных предприятий и утверждаются фабричной инспекцией. За «устройство недозволенных игр на деньги (карты, в орлянку и т. п.)» рабочих штрафовали на 25 коп. (правда, этот штраф вдвое меньше, чем за появление на фабрике в нетрезвом виде)^[45].

Периодом взрыва азарта стали 1905–1907 гг., когда всю страну охватила революция. Судя по материалам прессы, в это время многие квартиры превращались в клубы, где играли день и ночь напролет, – таково одно из следствий маргинализации культуры в условиях социально-политических катаклизмов. После Февраля 1917 г. наблюдались схожие процессы – карточные игры стали распространяться даже в довольно солидных заведениях. Так, с 1916 по 1918 г. в Петрограде издавался научно-литературно-художественный журнал «Вешние воды», основателем которого был молодой критик и публицист М. М. Спасовский (1890–1971), впоследствии ставший придворным архитектором персидского шаха Резы Пехлеви, а еще позже эмигрировавший в Австралию. При редакции журнала, в доме на углу Фонтанки и Бородинской улицы, существовало одноименное общество, и 27 апреля 1917 г. нагрянувшие туда милиционеры застали карточную игру, участие в которой принимали не только члены общества, но и посторонние лица^[46].

В трактирах, где обычно отдыхали провинциальные помещики, купцы средней руки и прочие более-менее обеспеченные горожане, самой распространенной азартной игрой становится бильярд. Как и в случае с картами, играли на деньги, были и свои профессионалы, обиравшие простаков.

Наименее осуждаемый азарт – лошадиные скачки и бега, где с 1870-х гг. начали устраивать тотализатор. Его могло вести каждое рысистое или скаковое общество, устраивавшее соревнования. В Петербурге было 4 ипподрома: два рядом с городом (за Новой Деревней и на Семеновском плацу) и два в пригородах – Красносельский и Царскосельский. Все они прекратили свою деятельность после Гражданской войны.

«Быт сломан»: девиантный досуг в структурах повседневности в период Революции и Гражданской войны

В 1917–1921 гг. исчезло многое, что было характерно для дореволюционной России, и, в то же время, появилось немало новых черт повседневности. Основными факторами этих перемен стали трудности, связанные с длительной войной и экономической разрухой, и утверждение новой политической системы и новой идеологии^[47].

Среди трудностей, которыми был отмечен период революции, на первом месте оказывается голод. Уже накануне февраля 1917 г. жители Петрограда и других городов проводили многие часы в очередях за хлебом, испытывали недостаток и иных продуктов^[48]. В дальнейшем ситуация становилась все хуже. В июле 1917 г. в городах ввели обязательные карточки на хлеб и сахар, но зачастую выкупить по ним продукты было невозможно. Жители Петрограда получали летом 1917 г. 0,75 фунта хлеба в день^[49]. Весной 1918 г. в Центральной России разразился настоящий голод. В Петрограде выдача продуктов по карточкам в мае обеспечивала в среднем 900 калорий (это втрое меньше физиологического минимума)^[50]. В июне 1918 г. вместо общегражданского распределения был введен так называемый «классовый паек». В зависимости от сферы деятельности городских жителей поделили на четыре категории, от принадлежности к которой зависели объем и порядок снабжения. В первую категорию входили рабочие, занятые в особо тяжелых условиях, кормящие матери и беременные женщины; во вторую – все остальные рабочие, семьи из четырех человек и более, дети от 3 до 14 лет, инвалиды первой группы; в третью – служащие, учащиеся, молодежь 14–17 лет, безработные, пенсионеры, инвалиды; в четвертую – лица, использующие наемный труд, лица свободных профессий, представители «бывших эксплуататорских классов»^[51].

Так как государственный паек не обеспечивал необходимую продовольственную норму, горожане были вынуждены обращаться к услугам «черного рынка», заниматься так называемым «мешочничеством» (нелегальным самоснабжением) ^[52].

Во многом из-за продовольственных трудностей население крупных городов стало быстро уменьшаться: горожане стремились переселиться в деревню. В 1920 г. в Петрограде, например, проживало всего около 700 тысяч человек (в 1914 г. – более 2 миллионов)^[53].

Городская среда также подверглась серьезной трансформации. Общая экономическая разруха привела к тому, что улицы не освещались и не убирались. Городской транспорт практически не работал, и горожане были вынуждены передвигаться пешком (только высокопоставленные представители властных структур пользовались автомобилями). В домах не работали водопровод и канализация, не хватало топлива для минимального обогрева помещений.

Изменился внешний облик населения – за годы революции люди «обносились», так как приобрести новую одежду стало практически невозможно. Кроме того, жизненно необходимые продукты на «черном рынке» за деньги никто не продавал из-за слишком высокой инфляции, поэтому продовольствие меняли на вещи, главный предмет обмена – одежда и обувь, именно они в первую очередь интересовали спекулянтов.

Еще одной проблемой повседневности стала безопасность. Угроза жизни и благополучию горожан исходила как от преступников, так и от властей. 5 сентября 1918 г., в ответ на убийство большевистского деятеля Урицкого и покушение на Ленина, Совет народных комиссаров принял Декрет о красном терроре, согласно которому подлежали расстрелу «все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам»^[54]. Но и помимо этого революционные события и Гражданская война сопровождались всплеском насилия со всех сторон.

Главным носителем агрессии в период революции многие исследователи считают солдатские массы. Длительное (с 1914 г.) пребывание общества в состоянии войны привело к милитаризации общественного сознания. Социальная атмосфера отличалась взрывным характером. В гражданскую среду проникали настроения солдат, «старая» мораль отрицалась, появилась классовая ненависть, утвердился лозунг «Грабь награбленное!». Это происходило на фоне усталости населения, нехватки многих жизненно необходимых вещей, нестабильности личного и общественного положения. В массовом сознании радикализм взял верх, граждане разделились на «своих» и «чужих»^[55].

Важным фактором эскалации агрессии в российском обществе в период революции был и непрерывный рост с весны 1917 г. уголовного населения. Судебная система после Февральской революции 1917 г. была парализована, охрана тюрем оставляла желать лучшего. В результате огромное количество профессиональных преступников оказалось на свободе. Бороться с ними фактически было некому. Неслучайно в конце 1917–1918 гг. отчаявшиеся горожане прибегали к самосудам. Только с 1919 г., когда новая, советская система охраны правопорядка и судопроизводства начала более или менее отлаживаться, бессудные расправы прекратились^[56].

Третья проблема повседневности связана с утратой привычных занятий. Многие люди оказались без работы. Это касается как представителей умственного труда (университетские профессора, например), так и промышленных рабочих. Основным занятием населения в таких условиях становится поиск средств для физического выживания.

Революционный период стал временем одичания и распространения девиантных форм поведения. Применительно к истории досуга это означает, что должны были получить большее распространение асоциальные и нетрадиционные формы свободного времяпрепровождения – пьянство, азартные игры, наркомания и т. п. В действительности же сфера досуга выглядит несколько иначе.

В 1914–1924 гг. в России действовал «сухой закон», на отмену которого государство не шло, даже учитывая возможную выгоду от монополии на алкоголь. Примечательно, что знаменитое постановление СНК РСФСР от 19 декабря 1919 г. «О воспрещении на территории РСФСР изготовления и продажи спирта, крепких напитков и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ» никак не упоминало о необходимости запретительных мер в связи с угрожающим обществу размахом пьянства среди населения. За распитие незаконно приготовленных и незаконно полученных крепких напитков в публичных местах, во всякого рода заведениях, а также за допущение такого распития и за появление в публичном месте в состоянии опьянения виновные должны подвергаться лишению свободы с принудительными работами на срок не менее одного года. Однако в целом текст постановления демонстрирует заботу о сохранении производства крепкого алкоголя в руках государства и только^[57]. В этот «героический» период революции пьянство рассматривалось как старорежимный пережиток, который исчезнет, как только будут устранены социальные условия, способствующие ему.

В результате запретительных мер количество пьяных существенно снизилось. На наш взгляд, главным оказалось то, что досуг, связанный с потреблением алкоголя, оказывался слишком затратным. По наблюдению С.И. Аничковой, в 1919–1920 гг. пьяные совершенно исчезли с улиц Петрограда^[58].

При этом особое значение приобретала борьба с самогоноварением, на которое тратилось драгоценное зерно. В результате широкое распространение получили разнообразные алкогольные суррогаты. Так, в повести С. Григорьева «Казарма» описан процесс употребления популярной в городах «ханжи» (напиток на основе денатурированного спирта, лака или политуры): «„Теперь мы выпьем ханжи?“ – „Я не пью“. – „Я знаю!“ Он достает из корзинки бутылку квасу и большой флакон из-под вежеталя, полный фиолетового спирта. Откупорил квас, прилил туда денатурата, взболтнул, прижав перстом. Из бутылки фонтаном брызнуло прямо мне в лицо вонючей ханжой. Отираюсь смиренно. Он наливает в кружку, пьет и мучительно крякает. Долго кашляет и бранится. Повеселел. – ,Что, хорошо?“ – „Не хвалю!“ – „Рвет с нее?“ – „Всяко бывает!“»^[59].

Меньше в годы революции стало и проституток, но не потому что власти проводили запретительную политику по отношению к этому «буржуазному пережитку», а потому что изменились условия физического существования людей в городе. Города обезлюдели, закрылись не только публичные дома, но и рестораны, кафе и другие злачные места. Под влиянием голода и бытовых трудностей понизилась сексуальная активность мужчин. Определенный уровень спроса на продажный секс обеспечивали только солдаты и матросы ^[60].

Потребление алкоголя в рассматриваемый период в значительной мере заменило потребление наркотиков. То, что до революции являлось привычкой аристократии, богемы и полусвета, в годы революции и особенно Гражданской войны получило массовое распространение. С.И. Аничкова в своих мемуарах отмечает, что сродни наркотикам были азартные игры, которые объединяли людей разного социального положения^[61]. Эта форма девиантного досуга после революции выплеснулась на улицы. Азартные карточные игры проникли в солдатскую среду, в которой ранее они были запрещены^[62]. К картежной игре толкали напряжение войны и перманентное безденежье. Популярностью пользовался каторжный преферанс, или терц, требовавший особой концентрации внимания. Безусловно, он позволял выключаться из реальности^[63].

После Октября 1917 г., несмотря на репрессивную политику большевиков, игра в карты и др. формы приобщения к миру азарта продолжалась. Анонимное письмо во ВЦИК (19 декабря 1917 г.) призывало: «Спасите наших братьев от разорения, а их матерей, жен и детей от вечных слез и нищеты. Закройте все биллиарды, эту тысячеглавую гидру, пожирающую все заработки трудящихся и обогащающую только трактирщика да шулеров. Царские чиновники видели в разорении народа свое благополучие, а Вы, товарищи, наши отцы и братья, раз навсегда закройте эти грабиловки»^[64].

Вместе с тем некий гражданин И.Н. Давыдов предложил Высшему совету народного хозяйства проект выкачивания денег из карманов «паразитов», спекулянтов, которые «живут вовсю, от массы свободного времени сидят в Ресторанах и Кафе, пьют и едят за десятерых, платят за все бешеные деньги и тем самым заставляют рестораторов запрещенными способами добывать провизию и преподносить под пикантными соусами обжорам буржуям.

В рабочих кварталах нет мяса, масла и хлеба, а в ресторанах всего вдосталь, рабочему же трудовому человеку ресторанные цены не по карману».

Проект заключался в организации бегов с тотализа-тором^[65].

Увлечение азартными играми показывает, что распространение девиантных форм досуга в годы революции и Гражданской войны, среди прочего, связано с неустойчивостью существования, пониманием того, что жизнь может оборваться в любой момент, что нет прочных связей, распадаются семьи и т. п.

Между тем, несмотря на трудности военного времени, период 1917–1922 гг. отмечен интенсивными поисками новой досуговой культуры, основанной на идеях построения нового общества и воспитания нового человека, с одной стороны, и на криминализации девиантных форм досуга – с другой^[66]. Власть предлагает городскому населению новые праздники. Повышается доступность кинематографа, театра и проч. В силу вышеописанных материальных и бытовых трудностей пространство досуга сузилось, однако говорить о его полном исчезновении не приходится.

* * *

Досуговая культура, характерная для индустриального общества, начала активно формироваться в России на рубеже XIX и XX вв. Можно предположить, что власть, столкнувшись с новыми формами свободного времяпрепровождения городского населения (в том числе и девиантными), не успела выработать четкой политики по отношению к ним. В то же время в различных слоях городского населения (прежде всего в пролетарской среде) еще не сложились устойчивые формы культурного досуга, что и обусловило преобладание девиантных форм использования свободного времени.