Светлана Рождественская
Святой Василий

Но даже царственные Боги

Несут тяжелый плен,

Всегда витая на пороге

Все новых перемен.

Константин Бальмонт

В город перестройка пришла постепенно. Вначале каких-либо значимых событий не происходило, но со временем все изменилось, все замерло. Один за другим начали банкротиться заводы и фабрики. Медленно, день за днем, город погружался в рутину. Пропали яркие краски, их поглотило серое однообразие. Никто не спешил на работу, в праздники не было слышно песен ни на улицах, ни в домах. Да и вечерами улицы заметно опустели, редкий человек пройдет, и снова тишина. Люди стали покидать город, уезжали кто куда: в крупные города и сельскую местность в поисках стабильности и хороших заработков. Город редел, численность резко сократилась. Многих из тех, кто не захотел вовремя покинуть городок, засосала рутина, словно болото. Никчемность, невостребованность, ненужность, как зараза, как эпидемия распространялась повсюду. Люди закисали, началось затвердение их душ, брожение, злословие, зловоние. Они постепенно себя съедали с большой пригоршней соли, сами себя изводили и выводили из строя.

Город полностью разбалансировался. Произошло разделение на слои: кому-то удалось выстоять, удержаться на ногах, не потерять свое лицо; кто-то даже сколотил состояние, а кто-то упал на самое дно жизни, и именно этот слой горожан на долгие годы стал главным, верхним, создавая особую атмосферу застоя, заплесневелости, источающей смрад. Город Усолье в Сибири построен на болоте. В период перестройки он погрузился в него.

Многие из тех, кто решил залечь на дно, переждать до лучших времен, так и не смогли выплыть наружу, задохнулись на дне. Одним словом, их засосала болотная трясина. Постепенно и сам город погружался в сплошное болото с жабами и лягушками. Но по истечению некоторого времени некоторые лягушки смогли сбросить зеленую шкурку и превратиться в стройных, прекрасных красавиц. Большинству жаб так и не пришлось превратиться ни в мужчин, ни в принцев. На них перестройка в нашем городе отдохнула. Тогда женщины взяли на себя функции мужчин, как в той поговорке: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык. Они потащили семьи, взвалив на свои хрупкие плечи мужиков как своих, так и чужих, и на этом город стал держаться. Женщина преобразилась, окрепла, возмужала, стала соломенной вдовой при живом муже. Она смогла перестроиться при безработице: находила работу, кормила семью, учила отпрысков своих, доводила их до ума. При всем при этом, из серой безликой женщины развитого социализма, она превратилась в истинную красавицу, стильную и элегантную. Будучи мастерицей, на все руки: и сшить, и перешить, и забить гвоздь, и построить дом, любые проблемы решала одним махом, одним ударом, она и мужика своего никчемного могла унизить, а если нужно, то и кулак ему под нос подставить. На ней и рубаха, и брюки мужские, и грубая обувь, даже сигарета в зубах да трехэтажный мат не портили, а придавали некую деловитость и указывали на то, кто здесь настоящий хозяин. Твердая, уверенная, стремительная походка, цепкий и тоже уверенный взгляд – вот что стало характерным для нашей усольской женщины. Наша горожанка научилась вертеться на одной ножке: и скакать, и прыгать, бежать сломя голову и в то же время летать, махать крылышками и смеяться, как колокольчик. Женщина приобрела свободу, стала независимой, раскрепощенной, одержимой, злопамятной и при всем при этом, конечно же, несчастной. Мужики и без того задавленные безысходностью повальной безработицы не выдержали такого натиска, начали окончательно сдаваться, опускать руки, склонять голову ниже плеч, стали мягкими и пушистыми, стали мурлыкать, мяукать, словно коты, смотрящие на женщин блестящими и пустыми глазами, и в тоже время похотливыми, прожорливыми, напоминающими хорьков. Женщины, сильные характером, приобретя вес в обществе, на мужиков смотрели брезгливо и свысока, ибо никогда мужская слабость и бездействие не вызывали у слабого пола уважения.

В обществе пошел явный перевес в сторону женщин. Мужчины начали себя истреблять, и, в конечном счете, мужик вывелся, растворился, просочился в канализацию, замуровался, или, в лучшем случае, старался приклеиться к женщине посильнее и побогаче. Из мужика наружу полезли чернота, вонь и плесень. А сам город превращался в огромную свалку отходов: повсюду – на улицах, в парках, возле жилых домов – грязь и неухоженность. Каждая помойка – «доходное» место, все поделены бомжами, большинство из которых мужчины. Гуськом, один за другим, с раннего утра и до позднего вечера, как в мавзолей к великому вождю, шла нескончаемая вереница страждущих, убогих, вонючих, черных, сморщенных и, как ни странно, счастливых мужиков. Собирали авоськами алюминиевые банки из-под пива, бутылки, очистки, объедки, тряпки, лохмотья. Сами с головой ныряли в мусорные баки и застревали там, обессилевшие и не в состоянии выбраться, выкарабкаться оттуда. Так и задыхались там, никому не нужные: ни обществу, ни бывшей семье, бесполезные, как и эти отходы.

Город редел, редело общество, но сквозь эти прослойки, тонкие редкие бороздки стал просачиваться свежий воздух. Жизнь заново закипела, забурлила. Она вдохновляла, озаряла и двигала. Появились новые потребности пришли новые идеи, возможности. Отмирало все старое, ненужное, отжившее, застывшее, затвердевшее, посиневшее, почерневшее, закисшее, загубленное, зарубленное, потухшее, поникшее, ухабистое и рутинное. И возрождалось на этой гнили могучее дерево с толстой корой, с толстыми ветками–лапами. Массивные лапы загребали, захватывали, прижимали, придавливали и уничтожали присвоенное и награбленное.

Жизнь в застойном болоте забурлила, свежий воздух начал просачиваться сквозь толщину отстоев болота и гнили. Пузырьки кипели, шипели и лопались с треском. Одним словом, жизнь зашевелилась, начала возрождаться, все вокруг засуетилось, похорошело и помолодело. Пришло новое поколение со своим законами, совершенно чуждыми для тех, кого взрастил социализм, они стали править, кромсая то, что еще осталось целым, убивая и уничтожая тех, кто преграждал им дорогу и препятствовал в достижении цели. Многие чувствовали себя «крутыми» хозяевами жизни, всегда правыми, востребованными, своими в любом обществе, любимыми и желанными у слабого пола. Колесо фортуны закрутилось-завертелось, покатилось и рассыпалось. Колесо – в одну сторону, фортуна – в другую. Кто кинулся догонять колесо, кто фортуну. Кто успел тот и съел, а кто спал – тот все проспал.

Глава 1

Дед Василий жил со своей женой Зинулей на окраине города, ближе к лесу. Он был старожилом в городе и мечтал умереть как все нормальные люди в своей хате, и чтоб его похоронили на кладбище рядом с родственниками. Даже место себе приготовил. Зинуля была моложе его лет на двадцать. Белокурая, с голубыми глазами, пышногрудая хохлушка, бойкая на язык, привлекала внимание мужчин. Дед Василий, так она его в шутку называла, жутко ревновал свою Зинулю. Многое ей прощал, чего греха таить: погуливала она от мужа, но терпел до поры до времени, пока не взбеленился всерьез. Что на него нашло? Видно, стареть начал, характер стал портиться, да и роман Зинуля завязала у него под носом, с соседским Ванькой. Ваньке лет тридцать отроду. Закипела, забурлила кровь у деда Василия, решил подкараулить голубков, ну и слегка пожурить, чтоб неповадно было шуры-муры на его глазах разводить. Так и порешил. Выждал подходящий случай, а ждать долго и не пришлось. Зинуля сама «заегозила хвостом», мол, давай дед Василий баньку истопим, и бутылочку с самогоночкой на стол поставила.

– На ловца и зверь бежит, – заподозрил неладное дед Василий. – Чует мое сердце, жинка на свидание оглобли свои воротит, хвост свой распушила веером, как игривая собачонка, туда-сюда им.

С Зинулей он прожил ни много, ни мало, а двадцать лет. Детей совместных не было у них, хотя она у него вторая по счету жена. От первой у деда Василия сын Яшка, а вот Зинуля отбила его, увела из семьи. Сама бесплодная, да и ладно. Дед Василий не больно-то любил детей, она вначале ему была и за жену, и за любовницу, и за дочь. Многое доверял ей, много ее баловал. Мать его, Анастасия Петровна, царство ей небесное, всегда говорила ему: «Зачем, мол, ты, Василий ее так наряжаешь? Ходят слухи, что она от тебя хвостом крутит налево и направо». Как возразить мамуле, что он и не рад тому, что она так ярко наряжается, что мужики на нее, как на мед, липнут.

– Да я то, что ее наряжаю, она сама одевается. Разве я виноват, что, если она что не наденет на себя, то ей все к лицу – подлецу.

От мужиков отмахивался: мол, лучше торт есть в обществе, чем сухарь в гордом одиночестве. Зинуля была шустрой, верткой, хорошей хозяйкой. Она везде все успевала: и по дому, и по хозяйству, и на сторону сбегать, и посюсюкать с дедом Василием. Стерва, она и есть стерва. Но любил дед Василий свою Зинулю до беспамятства.

Напьется, бывало, а слезы текут по щекам. Мол, если Зинуля бросит его, не жить ему. Зачем ему жизнь нужна без нее? Зинуля знала все слабые стороны своего хозяина, умела сгладить вовремя острые углы, а потому все ей сходило с рук.

На этот раз дед Василий поставил себя четкую задачу: выследить и пресечь их похождения. Решил не напиваться, а представился пьяным и будто бы спящим, а сам решил проследить, как Зинуля побежит на свидание к Ваньке в соседний огород.

Выпил рюмку-две и сам завалился спать на кровать, даже прихрапывать стал для вида.

Зинуля шмыг в огород и исчезла, нет ее минут тридцать.

Дед Василий – во двор, завернул к баньке, и там какой-то шорох ему послышался. Он подкрался, заглянул в замочную скважину, и увидел, что Ванька с Зинулей нагие на полке упражняются. Вскипела буйная кровь в жилах Василия, комок подкатил к горлу, глаза налилась кровью. Хвать он топор, что стоял недалече, и в баню ринулся, сорвав дверь с петель, словно бешеный зверь, вот они, голубчики, как на ладони перед ним обнаженные милуются, да целуются. Не подрассчитал немного, одним махом и порешил обоих. Сам дед Василий богатырского роста, сажень в плечах, кулак, что кувалда. Обмякли тела, кровь потекла по полку, по лавке. Ну, он и еще раз стукнул обухом по голове Ваньке и Зинуле. Подпер дверь в баню, а сам собрал в рюкзак необходимые вещи, взял ружье и собаку-лайку, да и айда в лес, отсидеться до лучших времен.