Светлана Курилович
Вот как бывает…
– Что-то не так, Петюша? – от зоркого взгляда матери не укрылось, что сын чем-то вроде как обеспокоен.
– Всё так, мамаша, всё так…
– Я знаю тебя наизусть, – Лариса заговорила твёрже. – Ты в чём-то сомневаешься. Откажись! Довольно уже! Я давно просила тебя бросить это поганое дело и заняться чем-то другим! Слава Богу, с голоду не умрём!
– Матушка, что это вы…
– Если не чувствуешь уверенности, отказывайся от дела! – голос Ларисы взлетел вверх. – Иначе…
– Мы же всё обговорили и решили, что это в последний раз!
– Последний раз может оказаться последним для тебя! – с нажимом произнесла она. – До сих пор небеса к тебе благоволили, но не дай Бог, Петюша, попасть в каторгу…
– Мамаша, успокойтесь, пожалуйста, – Пётр улыбнулся. – Всё хорошо, просто… дочка его там была…
– И что?
– В дом пустила, чай налила, говорила со мной, как я с вами говорю…
– Посмотри-ка на меня, сынок! – Лариса заглянула в смущённые глаза сына. – Что, хороша девушка?
– Очень хороша!
– Забудь её! Она дочь прокурора, а ты никто!
– Мамаша, вы это что? – встрепенулся Пётр. – Она просто была добра ко мне, я вовсе ни о чём таком не помышлял!
– Вот и правильно! И не помышляй! Мы для них – что пыль под ногами; они берут наши жизни и делают с ними, что хотят, а потом выбрасывают на помойку… – голос её предательски дрогнул, Лариса разом растеряла весь свой пыл и замолчала.
– Мамаша, не волнуйтесь, всё будет хорошо! Последний раз! А там – как вы скажете, так и будет! – обнял её Пётр.
И опять он врал! Не насчёт того, что это дело будет последним в его воровской жизни, а что не помышлял ничего о прокурорской дочери… Очень даже помышлял! Как только он заглянул в эти ясные серые глаза, не смущённые никакими тревогами и заботами, увидел её нежную розовую кожу, мягкую шейку, маленькие руки, не знавшие работы; как только ощутил сладкий аромат духов, исходивший, казалось, от самого её естества, – Пётр пропал! Он знал, что влюбился, – по самой природе своей он был влюбчивым, и первый раз испытал это сладкое чувство в десять лет, полюбив одну из девочек, торговавших собой (а таких было много на Хитровке – больше они ничего делать не умели). Она была чудо как хороша собой – вылитая куколка: большие голубые глаза, льняные кудри, розовые губки. Они даже успели немного поговорить и поиграть вместе в те редкие часы, когда она была не занята, но, к сожалению, скоро один из клиентов заразил её сифилисом и она умерла. Слабое здоровье было у Сони – так её все звали, но было ли это её настоящее имя – никто не знал.
За последующие тринадцать лет много девок перецеловал Петька, случалось ему и влюбляться сильно, так сильно, что мог всю свою воровскую долю, доставшуюся от дележа, бросить к ногам любимой, но настоящей любви, безоглядной, такой, что заставит забыть обо всём на свете, – он не знал. Каждый раз, влюбляясь, думал: вот она, настоящая! Но… очарование страсти быстро таяло, и Пётр вновь оказывался у разбитого корыта: не она…
После обеда он прилёг на топчан и попробовал заснуть, но сон не шёл: виной тому была Лиза. Снова и снова её облик вставал перед его мысленным взором, и он даже чувствовал аромат её духов.
– Тьфу, пропасть! – устав от бесплодных попыток уснуть, Петька сел на топчане, достал папиросы и закурил.
– Пётр, ты куришь? – тут же послышался строгий голос матери.
– Нет, мамаша, не курю! – он поспешно загасил папиросу.
– Ты же знаешь, дым для меня опасен: у меня слабые лёгкие! Помнишь, что доктор сказал?
– Да не курю я! – с досадой отозвался Пётр. – Мамаша, я пройдусь! Схожу к Степану, что ли…
– Иди. Но не слишком долго!
Выйдя на улицу, Пётр глубоко вздохнул: вот она, его родная Хитровка, туманная, смрадная и шумная! Обычному человеку после того как стемнеет, лучше и близко сюда не подходить: облапошат, как миленького, но он-то вырос здесь, знал её обитателей, и они знали его, поэтому Петька не спеша, вразвалочку, двинулся в «Кулаковку» к своему другу Степану, по пути перекидываясь приветствиями, а то и шуточками со встречным людом.
Близился тёплый весенний вечер, Петька шёл, уверенно находя дорогу в лабиринте коридоров и тупиковых улочек: здесь никогда не было никакого освещения. Зачем? Свои всё знают как пять пальцев, а несвоим тут делать нечего!
Когда он подошёл к трактиру, дверь внезапно распахнулась и оттуда, вместе с клубами пара, с криком и визгом вывалились несколько человеческих тел, сплетённых, как показалось бы непросвещённому взгляду, в тесном, дружеском объятии. Петька торопливо отшатнулся: пьяные драки его не привлекали никогда (он всегда помнил о гибели отца в одной из таких потасовок), а уж если в них были замешаны женщины – тем паче!
– Ух, Манька, паскуда! – донеслось из кучи, послышался увесистый удар и вслед за ним – женский вопль.
Пётр покачал головой и взялся за дверную ручку.
– Петюнька, спаси! – отчаянно взвизгнули из клубка тел, и растрёпанная женщина, вырвавшись из чьей-то крепкой лапищи, почти упала на ступеньки. Петя торопливо подхватил её под локоть.
– Мань, ты что ли? – вгляделся он в обезображенное синяком лицо.
– Я! Спаси, миленький, убьёт он меня!
– Иди внутрь! – Пётр втолкнул её в трактир и закрыл дверь.
– Измордую проклятую! – здоровенный оборванец вырвался из державших его рук и кинулся к двери, но был встречен крепким Петькиным кулаком и полетел на землю.
Прочухавшись, он несколько раз встряхнул головой, причём его длинные сальные волосы мотались, как грива, и уставился на Петьку.
– Ты, это, кто такой?
Пётр молчал.
– Тебе что до неё? Не лезь не в своё дело! – детина встал и угрожающе двинулся к нему, но двое парней, в одном из которых Петька узнал своего друга Степана, крепко ухватили его за локти.
– Уймись, паря! – ласково сказал Степан. – Уймись, голуба душа, не доводи до греха! А то мы тебя быстро околотошному сдадим! Петька, кто сегодня дежурит, не знаешь?
– Как же не знаю! Будничный Кузьма Егорыч!
– А это свой человек, мы тебя ему со всеми потрохами сдадим, паря! Ты ведь только нынче с каторги вернулся? Да?
Оборванец угрюмо кивнул.
– Так опять туда загремишь под фанфары! Ну что, может, пустить тебя?
– Пущай.
– Бузить не будешь?
– Не буду. Посля, могёт быть, а сичас – не буду.
Его отпустили, детина мрачно глянул на Петьку и буркнул:
– Я твой должник таперя. Свидимся.
Повернулся и пошёл, тяжело ступая.
– Это кто такой? – спросил Пётр.
– Не из наших, – ответил Стёпка, такой же высокий, как он, худощавый, слегка сутулый парень. – Не с Хитровки, залётный какой-то. Говорят, за мокруху сидел. Маруху застал с полюбовником и убил обоих, а она вроде брюхатая была… Дитё тоже загубил.
– Пошли внутрь, – такие истории всегда задевали Петьку за живое, но не жестокостью, а наоборот, страстью; он видел в них недоступные ему вершины любви, такой любви, из-за которой можно и убить. Не только её, но и себя тоже.
– Айда, – Степан не возражал.
Был он подельником Петра, старше его на пару лет, энергичный, с весёлым взглядом лукавых карих глаз. Шутник и балагур, он жизнь воспринимал легко и просто: день прожит – и Слава Богу! Неприятности и неудачи его не смущали, он стряхивал их, как собака стряхивает воду с шерсти после купания; серьёзных отношений с женщинами не искал и не понимал, зачем другу это надо, словом, отличный товарищ, всегда готовый принять участие в любом деле, ничего не боящийся и ни к чему особенно не стремящийся, – такой был Степан.
– Руку-то не разбил об его зубищи? – заботливо спросил он, видя, как Петька потирает тыльную сторону ладони.
– Нет, ушиб просто. Давай выпьем, что ли? – неожиданно для себя предложил Пётр.
– Почему бы и не выпить? Это мы запросто!
Они спросили полбутылки водки и печёных яиц на закуску. Чокнулись, выпили.
– Ты что смурной-то какой? – спросил Стёпка. – На месте был?
– Был.
– Что видел? Есть что взять?
– Есть. Хозяева скоро на дачу уезжают.
– Так нам и карты в руки! – обрадовался Степан и разлил водку по стаканам. – Выпьем за удачу?
– Ты же знаешь, вперёд не пью: плохая примета.
– Да ладно! Ты ж Везунчик с Хитровки! К тебе удача так и плывёт!
Степан чокнулся своим стаканом и одним махом сглотнул водку; Петька задумчиво последовал его примеру.
– Работать будем с Дёмкой Рябым и Федотом Лохматкиным?
– Стёпа… – сказал Пётр и замолчал
– Ну?! – терпением Стёпа не отличался.
– Стёпа, там такая красавица…
– Всё понятно! – с облегчением вздохнул Степан. – Я уж думал, случилось чего! Девка! Как всегда! Наплюй!
– Она не девка, а барышня…
– Все они одинаковые, – отмахнулся Степан. – Вон Манька, с которой ты гулял, чем не барышня? Манька! Поди сюда!
Лохматая и пьяненькая девица подошла, пошатываясь.
– Мань, водки хочешь? – спросил Степан.
Девица кивнула головой и устроилась рядом с Петром, потеснив его на лавке.
– Держи!
– Спасибо тебе, Петюня! – томно закатив глаза, один из которых был украшен лиловым синяком, хрипло сказала она. – Спаситель мой!
Она попыталась обнять его, но Петька слегка отстранился, без брезгливости, вежливо, но дотронуться до себя не дал.
– Перестала бы ты пить, Маня,– мягко сказал он. – Ты ведь красивая, хорошая…
– Красивая, хорошая блядь! – твёрдо сказала девица. – Я пью и буду пить! Так легче!
Она резким движением руки опрокинула стакан в рот и, задохнувшись, прижала ладонь к губам.
– Вот если бы, – прошептала она, – если бы, Петюнечка, ты на мне женился бы, клянусь, сей же час бросила бы водку! На всю жизнь! Женишься на мне? – заглянула Манька ему в лицо. – Женишься?
Пётр молчал.
– Не женишься! – грустно сказала она. – И никто не женится… Кому нужна проститутка…
По её щекам потекли пьяные слёзы. Но качество их не меняло сути дела: Манька говорила правду: что пьяная, что трезвая, она никому не была нужна как жена…
– Мань, не плачь! – сердобольный Стёпка налил ей ещё водочки и заставил выпить. – Пойдём, я тебя в кроватку уложу, ты поспишь, а завтра, глядишь, всё и устроится!
– Что устроится-то, Стёпа? – горестно сказала она. – Жизнь моя бесполезная, горемычная…
Так, причитая, она поднялась на второй этаж в сопровождении Степана – там у неё была комнатка, где она и жила, и принимала клиентов.
Судьбе Маньки никто бы не позавидовал, даже распоследняя бездомная собака, – она была внебрачной дочерью хозяина «Кулаковки», который бесплатно сдавал ей каморку, но зато брал процент с выручки. Он прекрасно знал, что вечно пьяная и растрёпанная Манька – его дитя, но это его нимало не трогало, и он со спокойной душой предлагал её клиентам.
– Зачем живу я, Стёпа? – горько вопрошала она. – Живёшь, живёшь, а потом сдохнешь, как собака, и памяти о тебе не будет…
– Мань, а ты не думай об этом, зачем? Живи, как птицы небесные живут, – день прошёл – и ладно.
– То-то и оно, что день прошёл, а ведь у меня именины сегодня, – криво улыбнулась она.
– Именины?! Так ты именинница у нас?! – немного наигранно удивился Стёпка. – И сколь же тебе стукнуло?
– Семнадцать…
– У-у, какая ты махонькая… – присвистнул он. – А знаешь что…
– Что?
– Ты сейчас ложись, поспи маненько, а потом я подымусь и поздравлю тебя… как следует…
– Как ты там меня поздравишь! – махнула рукой Манька и завалилась на неубранную кровать. – Иди уж, поздравляльщик….
Она повернулась на бок, подложила под щёку ладонь, закрыла глаза и уснула. Степан погладил её оголившуюся ногу, накинул сверху пёстрое лоскутное одеяло и спустился вниз.
– Спит, – ответил на немой вопрос Петра.– У неё день ангела сегодня. Семнадцать исполнилось.
– Разве и у таких бывает ангел? – тихо сказал Петька.
– Ангел, он у всех есть, у каждого крещёного человека. Давай поздравим девку? – предложил Степан.
– Можно.
– Цацку подарим какую-нить, шампанского купим, – стал развивать мысль Стёпка.
– Она и так пьяная, – возразил Пётр. – А вот цацку можно, она серьги больно любит, знаю, где взять.
– Счас можно? – вскочил Степан. – Айда!
– Ишь, загорелся! – усмехнулся Петька. – Что, в женихи набиваешься?
– Мели, Емеля! – у Степана даже щёки загорелись. – Приятное девке хочу сделать, именины всё-таки, а её отец родной не поздравил…
– Отец… Давить таких отцов надо! – с неожиданной злобой сказал Пётр и встал. – Пойдём, тут недалеко, у старика Вотякова есть товар.
Вотяков торговал краденым – всем, что можно было перешить, переделать, перелицевать, изменить так, что хозяин в лупу разглядывать будет, а родные подштанники не признает. Но был у него и особый товар, штучный, требующий отлежаться два, три, а то и пять лет, – и тогда только он выставлял его на продажу.
К нему и пошли друзья. Он жил в тупиковой улочке, упиравшейся в помойку, каких было не счесть на Хитровке. Развалюха, более похожая на червивый гриб, чем на дом – лучшего хранилища для краденого было не найти. Худенький, сморщенный, похожий на сухой корешок, хозяин не сразу разрешил им войти, сначала подслеповато приглядывался сквозь засиженное мухами оконце, потом улыбнулся и открыл дверь:
– Везунчик с Хитровки пожаловал! Заходи, заходи! За какой нуждой?
– Есть ли у тебя, Никанор Кузьмич, серьги малахитовые? – спросил Петька.
– Ай подарить кому хошь?
– Да есть тут одна… Именины у неё нынче, поздравить хотим.
– Зеленоглазая зазноба… – старик ушёл в другую комнату и зашуршал там, как хомяк, потом вернулся, держа в руках коробочку.
– Гляди!
На бархатной подстилке лежали серьги, выточенные из цельного куска малахита. В форме длинной капли, а по капле извивались будто змейки разноцветные.
– Красиво?
– Красиво! – согласились парни. – Сколько хочешь?
– А сколь ни дашь – всё мало будет, потому как товар особый, штучный, не отлежался ещё. Ему бы ещё пару лет в схроне полежать, тогда и продать можно будет, а пока….
– Слушай, старик, не темни, – не вытерпел Степан. – Говори, сколь стоит, мы не на погляд пришли!
– Пятнадцать целковых, дешевле не могу! – сказал, как отрезал, Вотяков.
– Не, а что не тридцать?! – удивился Стёпка. – Или сорок?!
– Сорок сорок, это те не платок! Это вещь коллекционная, редкая, будете брать – берите, нет – до свиданьица!
– Ладно, Стёп, решили ведь! У меня есть деньги, я плачу, – Пётр вытащил из кармана смятые бумажки, отсчитал пятнадцать рублей и протянул старику. – Держи, Никанор Кузьмич, не болей!
– И вам не хворать, ребятушки! – старичок шустро пересчитал деньги и отдал коробочку. – Зазнобе своей скажите, чтоб больно в них не щеголяла, особливо днём.
– Вот мухомор старый! – сердито фыркнул Степан.
– Не шуми, Стёпа, – миролюбиво сказал Пётр. – Чего их жалеть, как пришли, так и уйдут…
– Филозофом заделался?
– Какой из меня филозоф! – усмехнулся Петька. – Иди давай, дари Маньке цацки, да помни, что старик сказал: пущай поостережётся пока носить на людях, после нащеголяться успеет!
– Это как так: я дари?! Я тута вообще сбоку припёка! – возмутился Стёпка. – Деньги ты платил, вот ты и дари!
– Стёп, да ладно тебе! Я ж не слепой! Нравится она тебе – ты и дари! А деньги… они прах еси…
– Я же говорю: филозоф! – совершенно уверился Стёпа, пожалуй, не вполне понимая значения этого слова, но чувствуя, что оно имеет непосредственное отношение к тому, что делает сейчас друг. – А ты куды?
– Куды-куды! – передразнил его Петька. – На муды!… Домой пойду, мамаше обещался…
Друзья распрощались, и возбуждённый Стёпка побежал творить праздник для Машки, а Пётр… Пётр ещё долго гулял по ночной Хитровке, вдыхая её специфический аромат и думая о Лизе и предстоящем деле, причём Лиза была на первом месте. Домой он пришёл под утро…
***
– Здоров, Петруха!
Пётр поднял глаза: перед его столиком стоял мужик довольно высокого роста, крепкий и плечистый. Был бы он вполне симпатичным, если бы не озлобленное выражение глаз.
– Что-то я тебя не припомню, – медленно сказал Пётр. – Мы встречались?
– Ты меня не знаешь, но мне про тебя сказали. Ты ведь везунчик с Хитровки?
– А ты кто? – состорожничал Петька.
– Я Федот Тёмный, может, слыхал? – мужик присел на свободный стул, не сводя глаз с Петра.
– Слыхал, как не слыхать! – с интересом присмотрелся к нему Петька. – Да ведь ты в пожизненной каторге! Сбежал, что ли?
– Убёг, – мрачно подтвердил мужик. – Дельце у меня есть одно… закончить хочу. Помощь твоя нужна!
Федот Тёмный был убийцей и грабителем. Слава о нём ходила очень нехорошая, и никаких дел с ним Петьке иметь вовсе не хотелось. Поэтому он сидел молча, вопросов не задавал и ел холодец с хреном.
– Слышь, Везунчик, ты, говорят, собираешься брать хату прокурора? – в лоб спросил его Федот.
Пётр неопределённо пожал плечами, что могло быть истолковано и как да, и как нет.
– Возьми меня в дело!
– По кой чёрт ты мне там нужен? – прищурился Петька. – Мне мокруха без надобности, мы работаем чисто и осторожно, а ты, Федот, убивец!
Чёрные глаза полыхнули ненавистью.
– Должок есть за ним сурьёзный, отмстить треба!
– Какой должок?
– А такой, что посадил он меня ни за что!
– Так уж ни за что?
Последнее дело Федота было совсем неприглядным: он и его подельники грабили дом графини Войтецкой, да на беду там оказалась молодая стряпуха с любовником. Парня избили и скинули в погреб, а девушку изнасиловали, придушили, но она осталась в живых, дала показания и их быстро арестовали. Суд был быстрым и строгим: каторга пожизненно. Прокурор просил высшей меры наказания для главаря, то есть Федота, но суд присяжных заменил повешенье каторгой. А с каторги, как известно, можно сбежать, что Федот и сделал.
– Ни за что гнить я должон был там всю жизню! – дыхнул перегаром Федот. – А я не восхотел за так пропадать! Сначала прокурор счётец пусть оплатит, а там уж видно будет!
Пётр молчал и продолжал жевать, хотя внезапно холодец стал безвкусным и пресным.
– Хочешь знать, как он мне заплатит? – наклонился над столом Федот и перешёл на шёпот.
Петька взглянул прямо в его ненавидящие глаза.
– Девка у него подросла, – хрипло сказал убийца. – Ты пойдёшь на своё дело, а я своё сделаю! Она мне должок родителя и отдаст!
– Не выйдет, – очень спокойно сказал Пётр. – Они на дачу собираются. Сперва уедут, потом уж мы и…
– А я о том и говорю, что мне твоя помощь нужна! – перебил его Федот. – Сначала уедет прокурор с кучером, а на след день дочь его со стряпухой! Я уж знаю, мне знающие люди донесли; ночью надо хату брать! Старуху пришьём, а с дочкой потешимся!
Пётр молча слушал откровения Федота и соображал, как поступить. Весь план Тёмного был построен с целью свалить преступление на Петьку, что ему очень не понравилось: либо Федот держит его за дурака, либо знает, как им, Петькой, можно управлять. Поэтому он продолжал молчать и слушать.
– Слышь, Везунчик, – дыхнул ему в лицо Федот. – Это дело решённое. Я тебя не упрашивать пришёл. В ночь посля отъезда прокурора на дачу пойдём на дело. Ты своё сделаешь, а я своё закончу. И не думай рыпаться: за тобой и матерью твоей будут следить мои ребята, а разговор у нас короткий – шило в бок и концы в воду!
– Почему я, Федя? – спокойно спросил Пётр, сдерживая закипавшую злобу.
– Так ты ж Везунчик с Хитровки! – хохотнул тот. – Авось, пробашляет, и в каторгу не попадёшь! А если и попадёшь, так ненадолго: впервой же!
Федот встал и потрепал его по плечу.
– Я пошёл, а ты жди от меня весточки да подельникам всё скажи. И про матерь не забывай: мать – это святое.
Тёмный ушёл, а Пётр через пару секунд стукнул кулаком по столу и приказал подать себе чекушку водки.
В тот же вечер он рассказал всё Степану.
– Вот вляпались, так вляпались! – Стёпка схватился за голову. – Принесло же его на наше несчастье! Что делать-то, Петя?!
– Одно ясно точно: идти на грабёж никак нельзя…
– Но и отказаться ведь нельзя, Петя! – возопил Степан. – Что, ежели нам всем сбежать, а?
– А как же Лиза?
– Какая Лиза?
– Дочь прокуророва!
– А нам-то что до неё?
– Если мы не пойдём на дело, Федот всё равно сделает то, что сказал. Снасильничает девку да и убьёт.
– Петь, ну а нам-то что за дело?! – не понимал Степан.
– Да люблю я её! – выкрикнул Пётр и замолчал.
Лиза не выходила у него из головы. Днём и ночью он представлял себе её образ и чувствовал щемящее посасывание в груди. Порой сердце замирало, порой отбивало сумасшедший ритм, и Петька наслаждался новыми для себя ощущениями. Он каждый день ходил к дому прокурора и исподтишка наблюдал за окнами и дверью. Иногда ему везло, и он видел, как Лиза отправлялась за покупками или на прогулку с подружками, но чаще он простаивал просто так, испытывая непривычное томление и сладкое расслабление всех членов.
Как раз сегодня он с тревогой признался себе, что, пожалуй, любит её так, как никого прежде не любил, включая Сонечку, и собирался отказаться от грабежа их дома, как вдруг появился этот Федот…
– Петь, ты шуткуешь никак? – с тревогой спросил Степан, глядя в понурое лицо друга.
– Знал бы, где упасть, соломки б подстелил… – вздохнул Пётр.
– Да разве узнаешь… – Стёпа беспомощно взмахнул руками. – Это я понимаю так, что в участок нам идти нельзя – всех пришьют; идти на дело нельзя, и не идти тоже нельзя… Что ж делать-то?!
– Я знаю только, что мне плевать, что со мной будет, но ни Лизу, ни мамашу я в обиду не дам! – твёрдо сказал Пётр. – Я тут подумал: надо написать записку прокурору, где всё обсказать как следует; да чтоб он сделал вид, что уезжает на дачу, а сам бы вернулся с жандармами и всех бы повязал.
– А мы? – поинтересовался Степан.
– Что мы?
– Нас тоже повяжут?!
– Стёпа, пойми, если нас отпустят, его подельники тут же мамашу порешат… Нам тоже придётся сесть в тюрьму!
– А я-то за что страдать буду?! – возмутился Стёпка. – У тебя любовь, вон как в тиятрах играют, а я причём?! Я не хочу в тюрьму!!
– Стёпа, я подробно обо всём пропишу в письме, обскажу ему как и что, попрошу, чтоб нас арестовали понарошку, а потом выпустили…
Степан с жалостью смотрел на него:
– Ты, видать, от любови от своей совсем умом тронулся! Да Федот сразу же скажет, кто ты такой и – до свиданья, паря, ждут тебя колодки, и каторга – твой дом родной!
Петька вздохнул:
– Но я всё равно так и сделаю… Тогда давай я про тебя не буду ничего писать и в дом пойду один!
Степан молчал, не зная, что сказать.
– Что молчишь? Согласен? Я тебя в это ввязал, мне и расхлёбывать!
– То, что ты говоришь, вроде как верно, но мне не по душе… Мы с тобой с детства дружки, сколь помню – всегда вместе были… А сейчас я должен в сторону уйтить и смотреть, как ты пропадаешь?
– Да с чего ты взял, что я пропаду?! – Пётр даже вскочил. – Даже если и в каторгу – там тоже люди! И бежать можно! Вон Федот – сколь раз бежал!
– Федот не так прост, как ты, Петруха. Он мужик умный, у него везде свои люди. Как думаешь, почто его никак не порешат, а только в каторгу отправляют? Он там как царь живёт. Смекаешь? Думаю, он кому-то наверху нужон, вот и живёт в ус не дует, а ты кто? Вошь мелкая, тебя к ногтю прижать – всего-то и делов…
– Но выхода у меня другого нет, Стёпа. И тебе впутываться в это не след, так что… В общем, как я решил, так и сделаю!
Петька упрямо смотрел в карие глаза друга, и Степан понял, что отговорить его уже не удастся.
– Хозяин – барин, – вздохнул он. – Делай как знаешь, но всё ж это неправильно! Могёт быть другой выход, я так думаю, надо только обмозговать…
– Ну, ты и обмозговывай, а я пойду письмо писать – Федот с минуты на минуту может посланцев прислать!
На том друзья и расстались: и тому и другому было паршиво, но ни тот ни другой не видели света в конце туннеля…
***
Письмо Петру далось с трудом. Но не потому, что он плохо умел писать, вовсе нет; Лариса выучила своего сына читать и писать ещё с малых лет, поскольку сама хорошо владела грамотой, хотя утверждала, что это принесло ей больше горя, чем радости. Да Петька особо и не утруждал себя овладением книгочейной премудрости, но теперь был очень рад, что мать заставила его выучиться грамоте. Сложность была в другом: как и в каких выражениях поведать обо всём прокурору, чтобы он поверил в его искренность и чем-ничем смог помочь ему, Петьке.
На вопрос матери, что это он там бумагу марает, Пётр ответил, что пишет стихи, и она успокоилась. После часа бесплодных попыток он решил, что стихи было бы легче написать, и с досадой отложил карандаш.
– Мамаша, давайте ужинать? – предложил он.
После еды в мозгах немного прояснело, и Петька решительно принялся писать:
«Доброго вам здоровья, милостивый государь Александр Ипатьевич!
Вы меня не знаете, но дочь ваша милостью своей спасла меня от неминуемой гибели, посему считаю за собой должок и, как человек честный, должен вам отплатить за свою жизню. Федот Тёмный, коего вы упекли в каторгу, сбежал и воспылал желаньем вам отомстить. Как только вы уедете на дачу, он сей же ночью залезет к вам в дом и учинит насилие над Лизаветой Александровной. Попасть в дом помогу ему я, Пётр Иванов. Отказаться мне никак нельзя, потому он угрожает смертью моей мамаше, а она у меня одна и я крепко её люблю. Вы, Александр Ипатьевич, сделайте вид, что уехали, а сами устройте засаду, но будьте осторожны, потому как у Федота везде свои люди, и следят они и за вами, и за мной, это уж беспременно! И ещё у меня к вам есть просьбица малая: вы и меня арестуйте тоже, чтобы Федот чего не заподозрил, иначе подельники его матушку мою порешат, а как сироте на свете живётся, вы, чай, знаете. Спасите мать мою от этих убивцев, Александр Ипатьич, а я перед вами буду за то в вечном долгу.
Потом как-нибудь меня выпустите, но Федот должен быть уверен, что я на его стороне. Можете даже побить меня для виду – мне не привыкать, спросите у Лизаветы Александровны.
За сим остаюсь вашим верным слугой, Петром Ивановым».
Петька вытер пот со лба и задумался: он знал, что в письме должно быть ещё П.С., но что это такое, он представлял себе довольно смутно и решил обойтись без него, просто сделал внизу приписку: «Лизавете Александровне засвидетельствуйте моё почтение и глубокое уважение, дай ей Бог счастья и…» – он задумался, чего бы ещё ей пожелать, чтобы выразить и свои чувства, и добавил: «и любви глубокой», – поставил точку, сложил письмо несколько раз и подозвал соседского мальчишку. Объяснил, что от него требуется, дал денежку и строго-настрого приказал исполнить всё, как он велел.
Петьку в Хитровке уважали, поэтому он не боялся, что поручение будет не выполнено. Мальчишка убежал, а он прилёг на топчан и попытался заснуть. Но сон не шёл, из головы не выходили мысли о Лизе и о том, помнит ли она его.
О том, что его, возможно, ждёт каторга, Пётр не думал совсем: чему быть, того не миновать, так зачем зря переживать?! Куда приятнее было думать о Лизе, снова и снова вспоминать те сладкие моменты, когда она угощала его чаем, а он был так близко, что смог хорошенько её рассмотреть… её глаза… волосы… губы… шею… Сейчас, вдали от Лизы, Петька настолько осмелел, что опускал мысленный взор за вырез её непонятной одежды и грезил, какие райские птицы могли там скрываться… Он не заметил, как заснул.
На следующий день ни свет ни заря заявился Степан, бледный, невыспавшийся, с виноватым выражением на помятом лице. Скупо, без обычных прибауток поздоровался с Ларисой и прошёл к Петру. Не говоря ни слова, сел рядом с ним, вынул папиросы, и они закурили.
– Ну что, ничего не надумал? – спросил Петька.
Степан помотал головой.
– Ну и не надо, Стёпа, не мучь себя! От судьбы не уйдёшь, знать так на роду мне написано. И знаешь что?
– Что?
– Уж так приятно мне пострадать за неё!
Степан ошалело глянул на расплывшееся в блаженной улыбке Петькино лицо:
– Ты, Пётр, видать, совсем рехнулся, к бабке ходить не надо! Это что же придумал: «пострадать приятно»! – передразнил он друга. – Тоже, мученик нашёлся, юродивый!
– Стёпа, не переживай! Как-нибудь…
– Эх! – Стёпка махнул рукой. – Чего уж… Коли решил, не перерешивать же…
Александр Ипатьевич, прочитав письмо, разнервничался до такой степени, что на какое-то время потерял способность здраво рассуждать. Сначала он принялся сетовать на несовершенство российской пеницитарной системы, потом, осознав, что жалобы его бесполезны, призвал к ответу Лизу и заставил её подробно вспомнить, что случилось холодным апрельским днём около бань.
Лиза убедила отца в том, что всё изложенное в письме – правда, потому что на самом деле Пётр Иванов при встрече говорил, что в неоплатном долгу перед ней. Прокурор пожурил дочь за то, что она имеет от него секреты, потом, наконец, успокоился и начал вырабатывать план действий.
Благодаря тому что в доме Федоровских был установлен телефон, Александр Ипатьевич связался с начальником жандармерии, и они приняли совместное решение: под видом грузчиков и посыльных из магазинов к ним в дом пришлют несколько вооружённых жандармов, сам начальник будет ждать немедленного звонка от прокурора, как только грабители проникнут внутрь; наготове будет и отряд жандармов при оружии. Лиза запрётся наверху в своей комнате с Дивовым и Татьяной и носа не будет оттуда показывать, что бы ни творилось внизу. Александр Ипатьевич же, загримировавшись на ближайшем яме, в сумерках проберётся в дом и будет ждать грабителей, чтобы при малейшем шуме звонить в жандармерию. Словом, планировалась засада.
Лизу же всего более волновала судьба Петьки, особенно её тронули слова о матери и пожелание ей счастья и любви. Она слезно умоляла отца пощадить его и не наказывать за помощь грабителям, ведь действует он по принуждению…
В день отъезда все были как на иголках, особенно Лиза. Она послушно закрылась в своей комнатке и бродила от стены к стене, не в силах усидеть на одном месте. Ближе к двенадцати под видом странника в дом попросился переночевать Александр Ипатьевич и устроился около телефона.
В два часа пополуночи послышался слабый шорох: Петька вскрывал дверь. В этом деле он достиг совершенства: замки слушались его мгновенно и беспрекословно. Три тёмные тени осторожно проникли в дом: Федот взял с собой лишь одного подельника, второй остался на стрёме, Петьку они заставили пойти с ними. Оглядевшись, пройдя осторожно в гостиную, они направились к лестнице, и тут зажёгся свет и раздалась команда поднять руки и сдаваться. Негодяи увидели направленное на себя оружие, Федот со словами: «Ах, ты, паскуда!» – набросился на Петра, и они с грохотом скатились с лестницы. В следующий миг в дверь ворвались полицейские, и через пару минут, невзирая на отчаянное сопротивление Федота и его дружков, всё было кончено.
Когда их выводили и сажали в колымагу, прокурор подошёл к Федоту и сказал:
– На сей раз я добьюсь для тебя смертной казни, даже не мечтай, что тебя спасут!
– Не кажи гоп, покеда не прыгнул, прокурор! Поглядим, чей верх будет!
Петьку тоже связали и посадили в телегу, дабы соблюсти конспирацию, но Тёмный сказал ему:
– Всё, паря, прощайся с жизнью, пришьют тебя, где б ты ни сховался! Но сперва матерь твою порешат, это я тебе обещаю!
