Стив Джонс
Одинокий мальчишка. Автобиография гитариста Sex Pistols

Я часто задавался вопросом: а было бы все иначе, если бы я смог рассказать всем, что со мной случилось? Мама понятия не имела – Рон, ясен хер, не собирался ей трепать, и не то чтобы я пытался ей об этом рассказать, а она меня затыкала. Возможно, заткнула бы, но я совершенно точно не могу ее винить, когда и сам не дал ей шанса доказать, что это неправильно. Я знаю, с тех самых пор она заметила перемену в моем настроении, потому что упомянула об этом в интервью, которое несколько лет спустя давала для книги про Sex Pistols, но сказала лишь, что я «казался каким-то чересчур расстроенным» из-за того, что у нее случился выкидыш. Ох, если бы все было так просто, мама!

Не буду отрицать, что многие годы был сильно зол на маму и отчима, но сейчас не испытываю к маме ненависти. Если бы я не встал у нее на пути, она бы, возможно, нашла кого-нибудь получше, чем Рон. Ведь одинокой женщине с ребенком выбирать не приходится – берешь что есть, разве нет? И вот появился этот мудак, и она им довольствовалась – я ее за это не виню. И если бы у меня было безопасное укрытие, где я мог бы зализать раны, то не появилось бы мотивации и желания отправиться на поиски приключений, чтобы забыть весь этот кошмар.

Когда заходит речь о том, что сформировало во мне личность, множество триумфов и побед стали возможны благодаря провалам и трагедиям, и это странно, когда начинаешь думать о божьем промысле и прочей ерунде. Какой-то боженька на голову отмороженный, раз он сказал: «Давайте унизим этого парнишку, чтобы потом он съехал с катушек и сколотил группу». Но по прошествии лет я искренне верю, что кто-то или что-то – Бог, судьба, называй как хочешь, – безусловно, протянуло мне руку помощи, дав зацепиться за музыку. Без нее меня на полном серьезе могло просто смыть потоком дерьма, в котором я жил.

Прямо в тот мрачный период на Бенбоу-роуд я услышал приятный шум, доносившийся из соседского окна. У парня имелся небольшой проигрыватель фирмы Dansette, на котором он крутил «сорокапятку»^[20] Джими Хендрикса Purple Haze. И пусть со стороны, наверное, напоминало какое-то дребезжание, но эта музыка реально говорила со мной. Я не про слова песни – тексты меня вообще никогда не волновали и не волнуют по сей день, – а про восприятие самой музыки и то, как здорово все сочеталось.

Музыка цепляла и была мощной, и мне понравилась синкопа^[21] гитары Хендрикса. Настолько вкатило, что я запретил соседям выключать. Просто вышел на улицу, встал перед их окном и крикнул: «Врубите-ка еще раз! Включите снова!», пока не свел их с ума. В этот момент я даже не мечтал попытаться стать выдающимся гитаристом, но одно понял точно: требовался выход эмоциям, и музыка даст мне такую возможность.

Глава 5. Бритоголовые идут

Суровая правда жизни заключалась в том, что я не хотел оставаться под одной крышей с отчимом, поэтому, в отличие от сверстников, я еще сильнее стремился к нормальной жизни и готов был далеко зайти, чтобы испытать приятные эмоции. По сути, я просто уносил ноги, но, как только начал ездить на автобусе или метро в Вест-Энд, мне стало в кайф исследовать город самому.

Я был еще совсем зеленым, и, учитывая мою якобы сногсшибательную привлекательность (перед которой невозможно устоять), если верить обществу педофилов, мне, возможно, еще повезло, что меня не закинули в фургон и не отвезли в Dolphin Square^[22], где меня бы отымел какой-нибудь злоебучий депутат партии тори, а потом убил. И неважно, идет речь об английском истеблишменте – и даже если полиция не верит, некоторые до сих пор считают, что в этом месте убивают детишек, но потом все замалчивается – или же о Джимми Сэвиле^[23], домогавшемся своих невинных жертв в гримерной Top of the Pops. Понадобились годы, чтобы всплыла вся правда о том, какое огромное количество влиятельных педофилов творили бесчинства в Лондоне. Я по-прежнему считаю, что проблема была затронута лишь поверхностно.

Оказалось, худшее, что случилось со мной во время первых поездок в Вест-Энд, – это развод. Я про уличных аферистов, сыгравших со мной в наперстки. Эта мафия всегда работает сообща, заставляя тебя выложить бабки, которые ты больше не увидишь, но, если ты настолько наивный, каким был я, ты ведь даже не врубаешься. Я до сих пор отлично помню, насколько был уверен, под каким стаканом находится кубик, – голову готов был дать на отсечение, что выиграю, и, когда эти хуилы забрали мои бабки, я не мог отделаться от ощущения, что меня здорово поимели.

Странно, наверное, что это слово первым пришло мне в голову, хотя бывали ситуации, где оно было куда уместнее. Но если подумать, то здесь нет ничего странного, потому что иногда лучше всего просто не лезть куда не просят. И я пиздец как расстроился из-за того, что проебал деньги. Может быть, было не больше червонца – что для того времени немало, – и, зная, что он достался мне нечестным путем, было обидно еще больше.

Мне даже в голову не приходило, что именно так чувствовали себя мои невинные жертвы, которых я сам безбожно обчищал. Меня заботило лишь то, как впредь не повестись на такой дешевый развод. Все же я был еще совсем мальчишкой, и мне было далеко до заматеревшего преступника, которым я стал позже, но тот случай послужил мне уроком – отпустить ситуацию, зная, что меня знатно поимели.

Глядя на предметы, которые я воровал, можно понять, что я все еще был ребенком. Одним из первых моих трофеев стала игрушечная железная дорога. Я приходил в Hamleys, огромный магазин игрушек на Риджент-стрит^[24], и выходил оттуда с потрясающей железной дорогой, которую мне иногда позволяли разложить на полу в гостиной квартиры на Бенбоу-роуд. Я обожал маленькие детальки от двигателя, и здорово, что достаточно открыть упаковку, и вот они. Это не модельки самолетов Airfix, которые мне хотелось иметь уже в собранном виде – какой-нибудь истребитель или бомбардировщик Второй мировой, – однако из-за отсутствия концентрации внимания мне тупо не хватало терпения их собрать. Ну, я пару раз пробовал, но это скорее напоминало самолет, потерпевший крушение.

К тому же я не мог прочитать инструкцию, но главная причина состояла в том, что я не понимал, как можно откладывать удовольствие. Почему я должен тратить недели или месяцы, скрупулезно пытаясь собрать модель, если можно просто пойти и что-нибудь стащить, где вся работа уже сделана за тебя?

Во время второго важного преступления мной также двигало сиюминутное удовольствие – я о том, что поначалу угонял велики. На Патни-роуд, чуть южнее Темзы, был крутой магазин велосипедов – кажется, назывался он «У Холдсворта». Я шел через мост Хаммерсмит^[25], поворачивал налево на набережную, шел до Патни, затем сворачивал направо и выходил практически к самому магазину. Стоял и ждал, пока какой-нибудь паренек припаркует навороченный велик и зайдет внутрь, и, если велик не привязан, я успевал запрыгнуть на него и умчать по этой дороге. Никто даже понять не успевал, что случилось.

Мне удавалось угнать вполне неплохие велики. Я держал их в угольном бункере в подвале на Бенбоу-роуд. Но довольно быстро я из этого вырос, поумнел – и стал угонять мопеды. Проще простого – давишь на педаль, и он уже завелся. Ох, и не сосчитать, сколько раз я промчался по набережной. Как-то раз меня даже преследовал полицейский, а со мной сзади ехал кто-то еще – не помню кто.

В начале преступной карьеры я мог похвастаться внушительным рекордом – меня ни разу не поймали. Однажды, когда мне все еще было не больше двенадцати, я занимался мелкой кражей в универмаге Selfridges – еще одно мое любимое местечко в Вест-Энде, – как вдруг услышал, что ко мне обращаются: «Эй, малец!» Я думал, меня поймали с поличным, но постепенно понял, что мужик всего лишь хочет, чтобы милый радостный паренек показал для газетной статьи какую-нибудь игрушку. Называлась эта хрень «Джонни Астро», и нужно было с помощью воздуха вентилятора поместить шарик на поверхность луны. В книге есть фотка. Обрати внимание на подозрительный взгляд, потому что я до сих пор не верил, что вышел сухим из воды. Приятным бонусом стало присутствие этой фотки в газете Sun. Мое первое (и далеко не последнее) появление в бульварной прессе.

Фотограф понятия не имел, с каким жуликом имеет дело. Наверное, если ты не матерый воришка, то наивно полагаешь, что милые детишки на такое не способны. Я вмиг просекаю, что кто-то что-то замышляет, – недаром есть замечательная поговорка: «Рыбак рыбака видит издалека». Лучше и не скажешь. И это применительно не только к ворам: то же самое касается и нариков. Если ты под кайфом, меня не проведешь, потому что я сам через это проходил. Тот еще геморрой, и хоть я больше этим и не занимаюсь, но мыслям не прикажешь. Невозможно расслабиться, потому что нужно держать ухо востро – к примеру, я никогда ничего не оставлял в гримерной на концерте, если поблизости есть такой же, как я, – какой-нибудь ушлый Стив Джонс. Полагаю, в этом есть своя справедливость.

Мой друг Пол Кук – отныне буду называть его Куки, ни к чему эти формальности после стольких лет – говорит, как только мы стали корешами, он первым делом заметил, что я всегда «тайком прятал велики в подвале». Наши дорожки не раз пересекались, когда мы были пацанами и ходили в разные начальные школы. Наши мамы, видимо, были знакомы, потому что махали друг другу через дорогу. Я так и не понял, как это произошло. Но дальше «привет» никогда не заходило.

Как только мы оба перешли в среднюю школу, потребовалось некоторое время, чтобы лучше друг друга узнать, потому что мы с Куки учились в разных классах. Я учился с долбоебами, а он – с отличниками. Но мы с ним сошлись, потому что оба были скинхедами.

Многие за годы говорили, что мы с Куки прекрасно друг друга дополняем, и, полагаю, так и есть. Во-первых, он – Рак, а я – Дева. Не то чтобы мы парились из-за этой херни, когда учились в школе, но фактически это означает, что он довольно спокойный и надежный, а я немного чокнутый. Когда мы с ним попадали в неприятности, я всегда был зачинщиком, а он просто наблюдал. Куки не видел необходимости воровать – у него не было ни потребности, ни желания, – но ради прикола ему нравилось таскаться за мной, желая посмотреть, что же будет.

Если бы чьи-то предки увидели, что их сын связался с таким сорванцом, как я, то попытались бы пресечь такую дружбу, но родители Пола были не такими. Никогда мне не высказывали. Приняли в свой дом и показали, что такое покой и гармония. У Пола была очень любящая семья – папа, мама, сестра у него были замечательные и все жили дружно. Иногда к ним даже приходили друзья посмотреть телик, настолько они были компанейскими.

Помимо дома Куки, после обеда в субботу я также любил ходить на футбольные матчи «Куинз Парк Рейнджерс»^[26], и это еще одно место, где я чувствовал себя в безопасности. Дорога до стадиона «Лофтус Роуд» занимала пять минут. Туда ходили многие дети из школы Кристофера Рена, вот и я решил за компанию. Иногда ездил на выездные матчи в Фулхэм или Челси – за «синих» я теперь болею. Полагаю, это норма среди тех, кто живет на Кингс-роуд^[27].

Когда я был совсем мелким, то ходил на футбол, но как только Англию захлестнула культура скинхедов, все стали ходить на стадион, чтобы после матча немного похулиганить. Несколько раз мы заходили в какой-нибудь магазин на рынке Шепердс Буш и пиздили футболки Ben Sherman^[28]. Я гордился количеством рубашек, которые мне удалось «приобрести» за годы. Кажется, я собрал тринадцать, что для паренька моего возраста было немало – уж точно больше, чем у друзей.

Было здорово чувствовать себя в коллективе. Мне нравился дух товарищества, совместные тусовки с толпой ребят, пусть даже я их не знал и видел только на матче. Я настолько привык быть сам по себе, что здорово было наконец стать частью коллектива. Я и с приятелями из школы ходил. У нас была своя группировка: я, Куки, Стивен Хейс, Джимми Маккен и Алекс Холл. Но насилие и агрессию я не любил. Может быть, на несколько минут вбил себе в башку, что это моя тема, – но нет. Не в моем характере. В то время много всякого дерьма творилось, но когда тебе всего двенадцать, ты не в первых рядах, да никто от тебя этого и не ждет – скорее, стоишь где-нибудь в конце толпы и орешь: «Давайте, парни, накостыляем им!»

Я совершенно не горел желанием становиться лидером какой-нибудь хулиганской фирмы, но всегда хотел одеваться как главарь. Вот почему мне нравилось уезжать на несколько километров от города в «Лигу плюща» в Ричмонде. Даже будучи двенадцатилетним мальчишкой, я ездил на другой край света (разве не там находится Ричмонд?), чтобы прикупить крутые шмотки. Я бы и сейчас так делал, спустя почти пятьдесят лет. Как видно из названия, «Лига плюща»^[29] был американским магазинчиком, где продавались шмотки для учащихся или выпускников вузов – такую одежду носили парни из Beach Boys, клетчатые тенниски с брюками Levi’s и заебатыми брогами^[30]. Даже если размер великоват, я готов был терпеть мозоли, лишь бы выглядеть как подобает.

У меня были модные шмотки. Многие скинхеды ни черта не разбирались; носили какое-нибудь отвратительное старое тряпье. Что же касалось одежды – я был снобом. Если ты не мог пояснить за шмот, мне с тобой ловить нечего; если на тебе была рубашка Brutus, или джинсы не фирмы Levi’s, или же бакенбарды (хотя к ним претензий нет, потому что сам я был еще слишком юн и они у меня не росли), тогда проходи мимо. Точно так же, если ты видел ребят, одетых «по фирмé», то сразу же братался с ними, потому что знал, что они в теме.

Разумеется, не все такие. На самом деле подавляющее большинство плевать на все это хотели, и чем дольше существует какое-нибудь молодежное движение, тем больше им начинают увлекаться те, кому срать на эстетику. То же самое, естественно, случилось и со скинхедами, и это движение почему-то позже стали ассоциировать с панками. Все началось с того, что молодежь пыталась выглядеть не как все, выделяясь из общей серой массы, но потом все переросло в униформу из кожаных курток и джинсов, и больше никто не вкладывал в это никакого смысла.

Особенно это стало заметно, когда моду подхватили американцы. Мне кажется, заморачиваться всякими атрибутами моды – типично английская тема. Я так, честно говоря, и не смог разобраться, в чем дело, но думаю, все началось с модников (тедди-боев), а с появлением модов^[31] и скинхедов стало еще строже. И продолжилось в восьмидесятых с «фирмачами»^[32] – футбольными хулиганами, которые одевались модно и дорого, когда на троне восседала Маргарет Тэтчер. Во всем этом чванстве присутствует чуть ли не элемент гейства – мол, ты показываешь свое лицо и должен носить определенную одежду и стрижку, а если выглядишь дерьмово – значит, ты полный мудак. Но мне все же кажется, что это скорее классовая тема, нежели гендерная.

Возможно, это вполне связано с тем, как воспитывались в британской классовой системе. Если ты был из рабочего класса, тебе с детства внушали, что ты должен знать свое место, и единственным способом сбежать от этого было придерживаться другой системы ценностей, которая позволяла тебе стать представителем собственной модной аристократии. Вот почему американцы так и не врубились, когда пытались перенять нашу культуру, потому что у них не было условностей, которым надо противостоять.

Мне вполне было достаточно нормальной дубленки или длинного кашемирового пальто Crombie, чтобы чувствовать себя комфортно. Благодаря таким мелочам тебя считали успешным. Прекрасным примером этого были двухцветные брючные костюмы. Немногие из нас стремились устроиться на работу, где требовался строгий стиль в одежде, но мы могли пойти к «Стюарту» на Аксбридж-роуд – мелкому еврейскому портному, который понял, что на шмотках можно неплохо заработать – и за червонец попросить пошить. Каждый скинхед с моего района должен был пройти этот обряд посвящения. Ты приезжал, портной делал замеры и говорил: «Заходи, мой мальчик…» Наверное, он поверить не мог своему счастью.

Позже скинхедов станут воспринимать как тупоголовых расистов, но это было не про нас. В конце концов, всех объединяла любовь к ямайской и черной американской музыке. Даже в 1960-х Шепердс Буш и Уайт-Сити были очень смешанными районами – там жили не только ирландцы, но и азиаты, и все больше чернокожих ребятишек. Поначалу никакой нацистской хуйни не существовало в помине. Скинхеды не имели с расизмом ничего общего. В нашей школе был чернокожий паренек Сесил, и все с ним прекрасно дружили. Он был скинхедом, и никому даже в голову не приходило ему за это предъявить.

С течением времени в культуре скинхедов все больше стали проявляться идеи а-ля «бей чертей^[33] и пидоров». Не знаю, как это произошло; на мой взгляд, вмешались националисты и умудрились все переиначить, связав движение с фашизмом. И как только эту культуру подхватила Америка, все исказили и превратили в антисемитизм. К тому времени, как в начале 1970-х я впервые пересек Атлантический океан, там неслабо преобладал нацистский элемент, и больше никому не было дела до танцев под сборники песен Tighten Up^[34]. Может быть, американцы просто вырвали все из контекста, точно так же, как это было с панком.

Глава 6. Плащ-невидимка

Моя карьера самца началась ярко и эффектно. В тринадцать лет я лишился девственности, а до этого даже ни разу не дрочил, поэтому первый раз кончил, когда засадил телочке. Ну, как засадил? Засунул член между ее булок, но даже на полшишки не вошел, как тут же обкончался. Но все равно ведь считается. По крайней мере, мне так казалось.

Сие знаменательное событие произошло в ангаре, где хранился паровоз «Летучий шотландец», стоявший когда-то в парке аттракционов в Баттерси. Спереди он был особенной обтекаемой формы, как японский скоростной поезд, и моя первая половая партнерша (заметь, не педофил) оперлась прямо на металлическую вывеску. Сегодня я, конечно, понимаю, что выбор места был весьма странным (учитывая мою одержимость пиздить игрушечные железные дороги), и на конечной я оказался быстрее любого экспресса.

Я был шокирован и сбит с толку. «Это что, блядь, было?» Пулей побежал домой в Баттерси, куда мы только недавно переехали – маме наконец дали квартиру, – помчался наверх в ванную комнату и внимательно осмотрел член на предмет повреждений. Мне казалось, что оттуда течет кровь. Я уже и так не раз оказывался в неловких ситуациях, поэтому ни черта не понимал, что происходит. Но, расколов первый «орешек», я настолько полюбил кончать, что я просто не мог остановиться. Дрочил по пять раз на дню – совал своего дружка в рулон туалетной бумаги, в шланг от пылесоса – везде, куда он влезал. Жуть какая.

По крайней мере, мне так казалось, но, может быть, что-то из этого считалось обычным подростковым экспериментом. Как бы там ни было, не терпелось надеть на член рулон и дрочить, поскольку казалось, что не я себе дрочу, а мне дрочат. В этом ведь и заключался смысл. Я так остервенело гонял лысого, что иногда от жесткой картонки появлялась чертова сыпь.

Полагаю, я все еще пытался въехать, что к чему, и, по крайней мере, член находился внутри чего-то – пусть даже это всего лишь рулон, поэтому не сказать, что это большой шаг вперед. Когда начинаешь знакомиться с половой жизнью таким ебанутым способом, как было у меня, может быть, такие эксперименты и считаются нормой, но не всегда об этом знаешь, поэтому начинаешь думать, что это какое-то извращение, как и все остальные импульсы, и так делать нельзя. Обратная сторона медали заключается в том, что странное поведение легко может стать нормой. У меня, безусловно, так и было.

Эякуляция произошла раньше первой пьянки и наркотиков (затяг сигаретой Players No. 6 не в счет), и дрочка стала необходимой ежедневной дозой. Я таким образом мог хоть ненадолго отвлечься от всякого дерьма, с которым приходилось иметь дело. Я и сегодня при любой возможности хватаюсь за пипиську, хотя уже давно завязал со всеми остальными пристрастиями. От сахара, увы, отказаться не могу… А что касается онанизма – полагаю, первая любовь не забывается.

За годы моя одержимость сексом еще не раз выйдет мне боком. Наконец-то появилась своя комната, и никакие бетонные стены не могли удержать меня и мое рвущееся на свободу юношеское либидо. Да я в том возрасте и секунды на месте не мог усидеть.

Квартира в Баттерси, куда мы переехали, находилась в типичной длинной серой кирпичной коробке. Дом только построили, и три новых блока соединили с более старыми зданиями, уцелевшими после войны. В конце жилищного массива располагался огромный пустырь, где раньше стоял газовый завод, а на другой стороне был переулок для потрахушек, и я глаз не мог оторвать. Приезжали парочки и парковали тачки, а я выглядывал из-за стены и дрочил, глядя, как они чпокаются, – меня это чертовски возбуждало.

В течение следующих нескольких лет я постоянно подглядывал за другими. Было стыдно, но от этого я возбуждался еще больше. Прекращать уж точно не хотелось. Позже это переросло в одержимость. Внизу, возле железнодорожных путей в Баттерси, я обнаружил еще один переулок для потрахушек, а сам стоял на мосту и смотрел, как ебутся в машинах. Меня настолько злило, что кому-то дают, а мне нет, что иногда находил нехуевых размеров камень и швырял прямо на капот. Можешь себе представить, ты в машине, вот-вот кончишь, а тут хуяк – и на тебя падает огромный булыжник? Ты бы, наверное, решил, что настал Судный день. Но, бросив камень, я тут же делал ноги, приходил домой и дрочил.

Нет ничего приятнее этого, согласись? От вокалиста Nickelback такого кайфа не испытаешь (по крайней мере, пока такого не случилось).

Баттерси был суровым районом, но квартирка оказалась ничего. Как же я радовался, что теперь у меня своя комната. Приятно было забыть Бенбоу-роуд и плохие воспоминания. Раздражало только, что в школу приходилось тащиться из Баттерси в Шепердс Буш.

Дело не только в том, что мы переехали южнее Темзы – приходилось херачить аж на четырех автобусах. А прикол в том, что я сам (учитывая мою любовь к учебе) решил остаться в школе Кристофера Рена, хотя запросто мог бы найти что-нибудь поближе. Маму это в любом случае не парило, и сомневаюсь, что администрация школы была в неописуемом восторге – «Ну заебись, че! Стив Джонс остается!», – но не хотелось кидать друзей и заводить новых.

Оказалось, чтобы приехать к первому уроку, приходилось вставать в семь утра, и я понял, что со школой пора завязывать, но не сказать, что я когда-то рвался грызть гранит науки. Переехав в район Баттерси, я стал еще на один шаг ближе к тому, чтобы загубить нормальную жизнь Куки, которой бы он, возможно, наслаждался без моего вторжения. Я уже привык добираться в город своим ходом в поисках какого-нибудь баловства, чтобы отвлечься от соседства с отчимом. Теперь предстояло исследовать совершенно новую территорию. Вот здесь-то и пошел в ход Плащ-невидимка Стива Джонса.

Когда я шел воровать, секретным оружием служило убеждение в том, что нахождение мое где бы то ни было совершенно легально. К примеру, в магазине игрушек Hamleys я не воровал железную дорогу прямо в торговом зале. Это был верх идиотизма – я проникал на склад. Работники магазина видели, как этот двенадцати-тринадцатилетний скинхед воровато трется возле дорогих игрушек и… ни хера не делали. Крайне странная реакция, но пока я убеждал себя, что поступаю совершенно правильно, остальные, видимо, чувствовали мою неслабую выдержку и умение сохранять самообладание. Не знаю как, но это работало. Я словно становился невидимкой. Каждый в детстве мечтает о суперсиле, как у героя комиксов, только я умудрялся себе еще и что-нибудь на халяву прихватить.

Будучи настолько в себе уверенным, я мог зайти, куда хотел. Если передо мной была дверь, я входил прямо в нее. Неважно, где это было – в самых крутых и дорогущих магазинах Вест-Энда или обветшалых раздевалках рядом с футбольной площадкой школы Святого Павла в Барнсе, на другой стороне моста Хаммерсмит, у набережной, по которой я ездил на спизженных великах и мопедах. Пока остальные тусовались на улице и дышали свежим воздухом, играя в футбол, регби или крикет, я заходил в раздевалки и выходил с кучей бумажников. Частенько так поступал. Помогало отвлечься от дурных и неприятных мыслей.

Можно ли было назвать меня клептоманом? Да дня не проходило, чтобы, проснувшись с утра, я не подумал: «Что же я стырю сегодня?» Если заменить воровством бухло, приход от наркоты или потрахушки, получается, это и было моим пристрастием. Да, незнакомцы, по сути, становились моими жертвами, но меня это совершенно не волновало, даже когда я задавался вопросом: «Кому же сегодня так не повезет?»

Конечно же, если я приходил домой с хорошим уловом, то испытывал чувство удовлетворения, но на следующий день хотелось большего. Я воровал не ради цели; и не для того, чтобы поиметь денег и что-нибудь себе купить, – мне просто нравился сам процесс. Было интересно, что удастся урвать на этот раз. Ну, а еще я мог сосредоточиться на чем-то другом и не пожирать себя изнутри. К тому же мне улыбалась удача. Я воровал из любви к искусству, поверь.

Плащ-невидимка был полезен не только для воровства – он служил мне для нескольких целей. Я надевал его, чтобы пробраться на электростанцию в Баттерси^[35]. Pink Floyd еще не выпустили альбом Animals^[36], но и без летающей надувной свиньи было видно, насколько эти огромные трубы господствовали над местностью, где я жил. Нужно было найти способ туда пробраться, что оказалось довольно просто, и как только я очутился внутри, то без труда нашел ступеньки и другие закутки, куда мог пролезть и спрятаться, если рабочие вдруг заподозрят неладное. Но, разумеется, меня ни разу не спалили, потому что на мне был Плащ-невидимка.

Внутри огромное пространство. Гигантское пустое помещение с трубами невъебенных размеров – для каждого из четырех дымоходов, – которые работали даже ночью. Можно было не ходить на цыпочках, потому что и так было невероятно шумно. Из-за тепла от горящего угля внутри, безусловно, было очень жарко, но вскоре я понял, как подняться на самый верх здания, а там и на крышу залезть. Вид, конечно, открывался замечательный – Темза поражала красотой. Годы спустя, когда вышел фильм «Бразилия» (1985), все сцены, снятые внутри электростанций, казались мне до боли знакомыми – я знал, что уже там был.

Как только ты вылезал на крышу, тут же видел четыре гигантские дымовые трубы с прикрепленными к ним небольшими лестницами, по которым можно залезть. Я добирался почти до конца, но не на самый верх, потому что, сука, страшно. В юности я был очень проворным – одна из моих многочисленных способностей – и не боялся высоты, но, поверь, там было реально стремно. Кто-то мне сказал, что в своей книге Глен Мэтлок драматично описывает, как за мной гнались полицейские, вынудив залезть на самый верх одной из дымовых труб, но я, честно говоря, такого не помню (и что бы я сделал, если бы меня поймали, – спрыгнул?), поэтому, может быть, я немного приукрасил, когда ему об этом рассказывал. Либо Глен приплел туда концовку какого-то фильма.

Когда поздно вечером ты вылезал из гигантской котельной на крышу, в лицо бил холодный, до дрожи свежий ветер. Очень жаль, что каким-то мудацким застройщикам позволили вытащить из станции все внутренности, чтобы по-быстрому срубить бабла. Дымовые трубы – единственное, что осталось от этого лондонского района. Ну, еще приют для собак.

В Баттерси можно было насладиться не только видом с крыши электростанции. Как я упомянул в начале главы, на территории ярмарки в парке происходило много чего замечательного. Мне нравилось туда ходить, а возле ярмарочной площадки, где стоял какой-то стиляга, пытаясь впечатлить девчонок и развести прохожих на деньги, на меня вновь снизошло музыкальное озарение. Звучали хиты того времени, и заиграла «(Sittin’ On) The Dock of the Bay» Отиса Реддинга^[37]. Почерк был такой же, как и с «Purple Haze». Бах! Песня не просто остается в голове, но также изменяет сознание.

Я простоял там, наверное, часа два, надеясь услышать ее снова, но никто не собирался дважды включать одно и то же. На часах было уже девять вечера, ярмарка закрылась, и я пошел домой, а в котелке по-прежнему звучала песня «Dock of the Bay». Может быть, мне понравилось, как Отис посвистывает. Сегодня у меня свое радиошоу «Музыкальный автомат Джонси», где я насвистываю под гитарные аккорды какую-нибудь песню, и слушатели должны угадать: они жутко бесятся, когда не врубаются. Вероятно, все началось с ярмарки в Баттерси, но, скорее всего, чем-то меня, тринадцатилетнего паренька, песня все же зацепила.

Не знаю, почему снова так отчаянно хотел ее услышать. Ты, наверное, посмотришь на текст и скажешь: «Парень застрял у воды и мечтает о счастливой жизни», но я уже говорил, что никогда не слушал слова песен, хотя, может быть, не уделял им особого внимания. Не хочется признавать, поскольку складывается ощущение, что я какой-то придурок, но это не так – важнее всего для меня были мелодия и атмосфера. А если бы я думал о текстах, то снова почувствовал бы себя в школе. Разумеется, что-то может укорениться в сознании, и даже не понимаешь, почему так происходит. Как бы мне ни была близка песня Отиса Реддинга, в слова я не вникал.

В юности я никогда не задавал вопросы так же, как другие ребята. Мне казалось, что я кому-то досаждаю, поэтому вместо того, чтобы спросить: «Почему?», если мне было что-то непонятно, я просто молчал. Не то чтобы я не был любопытным или не замечал того, что происходит вокруг, но, если меня что-то беспокоило и сбивало с толку, помощи я ни от кого не ждал.

Когда в юности все вокруг и даже собственные родители намекают тебе, что ты – кусок говна, который ничего в жизни не добьется, волей-неволей начинаешь в это верить. Не то чтобы мама с отчимом мне всегда напрямую говорили: «Ты – ничтожество, и ничего из тебя не выйдет», хотя, как только начались приводы в полицейский участок, я стал слышать эту фразу все чаще; не покидало ощущение, что помощи и поддержки ждать не от кого.

К сожалению, Плащ-невидимка имел и обратную сторону. Поначалу меня просто игнорировали. Но потом я принял суровую реальность, поняв, что меня не хотят видеть в своем доме, и изменил отношение: «Что ж, если меня никто не заметит, может быть, я смогу просто заходить куда пожелаю и воровать шмотки. По крайней мере, хоть что-то с этого поимею». Было ощущение, что я никому не нужен, поэтому я пускался во все тяжкие. Некоторые проблемы были слишком мучительными, и, переключаясь с одного преступления на другое, я знал, что могу их игнорировать. Плащ меня защищал.