Стинг (Гордон Самнер)
Стинг. Сломанная музыка. Автобиография
«Куда ты собралась?»
«Туда, где бываю каждый вечер по четвергам», – отвечает она.
«Интересно, куда же именно?» – спрашивает он неестественно вежливо, но со скрытой иронией.
И все начинается заново, все повторяется. Он упрекает ее в том, что она отвечает очень уклончиво, и не соглашается с приписываемым ему сарказмом, но никто из них не доходит по прямых обвинений, не называет вещи своими именами. Спустя некоторое время загнанная в тупик мать орет как сумасшедшая. Она не в состоянии ответить на колкости отца и успокоиться, что бы он ни сказал или ни сделал.
Младший брат сосет большой палец, а я играю на гитаре и мысленно молюсь, чтобы родители перестали ссориться. Как я понимаю, если они расстанутся, то я останусь с отцом. Я очень сильно люблю мать, но заботу о своей жизни могу доверить только отцу. Он хороший солдат, честный и смелый человек, твердо привязанный к реальности своим стоицизмом, в то время как мать превратилась в визжащее привидение. У меня ужасное предчувствие, что она умрет молодой.
Мать одерживает победу в спорах исключительно благодаря высоким децибелам и язвительности. Она поднимается на второй этаж, чтобы переодеться. Я незаметно выхожу из дома через заднюю дверь, сажусь на велосипед и жду на углу Лорел-стрит.
Мать появляется через двадцать минут, вся раскрасневшаяся и нарядная. Ее движения и энергетика резкие, как у преследуемого охотниками оленя. Она отъезжает на машине, я следую за ней на велосипеде. Нэнси живет в полутора километрах от нас на восток, но мать движется по Хай-стрит в совершенно другом направлении. Я следую за ней с нарастающим чувством паники. Кручу педали изо всех сил, я настолько близко от нее, что мама должна заметить меня в зеркале заднего вида. Ее машина набирает скорость, оставляя за собой синий дымок выхлопа, а я пытаюсь не отставать. Я слышу скрип трансмиссии, звук переключения скоростей, и вот мама отрывается от меня.
Вернувшись домой, я прохожу мимо закрытой двери родительской спальни. У отца, наверное, снова мигрень, или я думаю, что у него мигрень, потому что слышу, как он тихо плачет, но я не знаю, как ему помочь.
3
В сентябре 1962 года я начинаю обучение в средней классической школе Св. Кутберта в Ньюкасле. Каждое утро в восемь часов я выхожу из дома и сажусь на поезд до Центрального вокзала, потом еду на автобусе № 34 до Вестгейт-роуд, на которой расположена школа в западной части города. До школы я добираюсь почти за час. С улицы главное здание школы выглядит зловеще и мрачно, словно вступительные кадры из хоррор-фильма. Взгляд притягивают угрожающе темные многостворчатые окна кирпичного здания готической архитектуры и скучные серые пристройки с классными комнатами, несмело расползающиеся от главного корпуса, будто опоясывающий лишай. Здесь я провел семь лет своей юной жизни, и мой первый день в школе не предвещал ничего хорошего.
В тот день мама настояла на том, чтобы проводить меня до школьных ворот. Она не то чтобы волнуется, ведь я уже давно привык ездить один на общественном транспорте, просто ей интересно взглянуть на здание школы. Я знаю, что это плохая затея. Кроме этого я уверен, что было неправильно заставить меня надеть короткие штанишки и идиотскую школьную бейсболку. Я готов рвать и метать всю дорогу в поезде до Ньюкасла и в еще большей степени в автобусе № 34, набитом учениками в форме моей школы: бордовых пиджаках и полосатых галстуках. Как и большинство сверстников, культурная среда подготовила меня к тому, что ритуальный отказ от матери является необходимым элементом становления настоящего мужчины, ведь он не должен быть привязан к подолу материнского платья, а если это происходит, последствия для его развивающихся архетипических и исконных мужских качеств будут самыми неблагоприятными. Я пристально всматриваюсь в окно автобуса и стараюсь всем своим видом показать, что не имею никакого отношения к симпатичной блондинке, которая настаивает оплатить мой проезд и что-то говорит, ни на секунду не замолкая.
Когда автобус подъезжает к остановке около паба Fox and Hounds, где мы выходим и небольшое расстояние идем до школьных ворот, я уже вне себя от бешенства. Я пытаюсь оторваться от матери и перехожу почти на бег в надежде, что никто из учеников не заметит, что меня сопровождает один из родителей. Тем не менее мама не отстает. Вот мы у школьных ворот, где оба чувствуем себя невообразимо подавленными мрачным видом учебного заведения. Я тут же вливаюсь в поток учеников, хотя в душе чувствую, что с удовольствием вернулся бы бегом вместе с матерью в Уолсенд. Я даже не оборачиваюсь, что наверняка маме очень неприятно, и бросаю ее у ворот, даже не сказав «пока». Мама возвращается домой грустной и одинокой.
То, что в первый день учебы до школы меня провожала мама, было далеко не самым страшным. Я оказался как минимум на голову выше всех одноклассников. Выше даже тех, кто был на год старше и учился в другом классе. Ростом я был, как ребята, которые учатся в школе уже третий год. Я выглядел предельно глупо в своих коротких штанишках. Я сгорал от стыда в течение нескольких недель. В основном меня третировали ребята постарше, считавшие меня настоящим неандертальцем и насмешкой над собственными мужественностью и достоинством. Меня дразнили, называя именем персонажа гиганта Ларча из сериала «Семейка Аддамс».
Каким-то чудом благодаря шуткам и дипломатии мне удается никого не избить и сделать так, чтобы не избили меня. Лишь ближе к зиме мама соглашается купить мне серые фланелевые брюки, и я могу вздохнуть с облегчением. Но к тому времени я уже успел как-то ассимилироваться и привыкнуть к тому странному месту, в котором оказался.
В этом учебном заведении учится около двух тысяч мальчиков, набранных из разных мест со всей округи, включая приходские школы, расположенные в предгорьях на севере. В демографическом смысле среди нас есть представители среднего класса, сыновья католиков, врачей, адвокатов, шахтеров, судостроительных и заводских рабочих. И даже один сын молочника.
Некоторые из моих одноклассников живут в благополучном районе Даррас-Холл на северо-западе города. Они будут приглашать меня к себе в выходные домой. Ребята живут в отдельно стоящих на больших ухоженных участках домах с гаражами на две машины. В домах стоят огромные холодильники, есть масса картин и книг, стереосистемы и другие атрибуты жизни среднего класса. Меня выдергивали из задворок моего детства и пересаживали на стриженые лужайки. Возможно, это было обнадеживающим знаком того, чего я могу добиться после получения хорошего образования. Однако в то же время это заставляло меня чувствовать свою отчужденность и маргинальность, ведь я не был таким удачливым и успешным, как они, и стыд за то, откуда я пришел, и совершенно не хотелось стремиться к тому, чтобы было, как у них.
Школой Св. Кутберта управляли священники. Директором был преподобный Кэннон Кэссиди – такой рьяный служитель Господа, каких еще надо поискать. У него лысая голова, толстые черные брови над непроницаемыми запавшими глазами на похожем на труп лице, что придает ему театральное выражение оперного злодея. Я не знаю в школе ни одного человека, который бы не боялся директора как чумы. Я совершенно уверен в том, что в глубине души он добрый и приличный человек, который желает нам только лучшего, но он управляет школой железной рукой, поддерживая образцовую дисциплину. Заместителем директора является преподобный отец Уолш. Насколько я знаю, он не преподает ни один предмет и его единственной обязанностью в школе, судя по всему, является наказание палкой неудачливых мальчиков, которых отправили к нему за такие мелкие провинности, как опоздание на урок, рисование в учебнике или, что случается крайне редко, за дерзкое поведение, курение, матерщину или драку. В течение одного года обучения я поставил рекорд, получив за семь раз в общей сложности сорок два очень болезненных удара палкой по заднице, то есть был наказан абсолютно непропорционально тем нарушениям, которые совершил. Мне казалось, что меня наказали за то, что я оказался не в том месте не в то время вместе с теми, с кем не стоило находиться, и с неподходящим выражением лица.
Наказание называлось «шесть сильных», что, на мой взгляд, является очень странным эвфемизмом, плохо передающим причиняемую боль. Обычно для получения наказания провинившегося после обеда отправляют в главное здание. При входе слева расположена часовня, из которой в узком коридоре еще чувствуется запах благовоний прошлой службы – святой запах ритуального жертвоприношения. Чаще всего перед дверью сидит не один, а несколько провинившихся, ожидающих наказания. Начинаются занятия, и в школе становится тихо. Настенные часы медленно тикают, а мы, осужденные, ждем каждый своей очереди, молчим, не смея говорить. Мы можем ждать долго, и по собственному опыту могу сказать, что это сознательная и крайне неприятная психологическая пытка.
Я пытаюсь перенестись мыслями на годы вперед, в собственное будущее, когда стану взрослым и смогу вспоминать эти суды без обиды и даже с чувством некоторой ностальгии. «В один прекрасный день все это не будет казаться таким страшным», – убеждаю я себя. Такой подход мне помогал в разных стрессовых ситуациях, но только до определенной степени. Часы на стене тикают, дверь медленно и со скрипом открывается. Иногда меня вызывают первым, иногда – где-то в середине, иногда – самым последним. Порой хочется, чтобы тебя вызвали раньше, чтобы все побыстрее закончилось, но, с другой стороны, всегда существует вероятность того, что преподобного позовут к телефону и это отменит наказание, потому что у него, скажем, только что умерла мать, или начнется землетрясение, которое разрушит здание, после чего я спасу преподобного отца Уолша из-под обломков его собственного кабинета.
«Вот молодец!» – похвалит он меня тогда.
Однако мечтания в сторону, потому что во время экзекуции потребуется совсем другой вид героизма.
«Сними пиджак и повесь его на спинку стула».
Окно кабинета выходит на футбольное поле, на котором бросают мяч и тренируются в беге.
Кажется, что все в мире, кроме меня, живут беззаботно и прекрасно.
«Наклонись, стоя лицом к окну».
Иногда может получиться, что на тебе под серыми фланелевыми штанами две пары трусов, но такое совпадение случается очень редко, а способ засунуть в трусы тетрадь работает только в комиксах. За спиной слышно, как палка резко рассекает воздух, а потом резкая боль, словно тебя рапирой ударили по ягодицам. От боли перехватывает дыхание, и ты инстинктивно выпрямляешься.
«Наклонись».
Не может быть, неужели он собирается это повторить?
Свист палки в воздухе.
Удар приходится практически в то же место, что и первый. Ты снова разгибаешься.
«Наклонись».
Человек, распятый на кресте около окна, отворачивает взгляд от сцены пытки. Неужели то, что происходит, делается во имя Него?
Свист палки в воздухе. Ты снова рефлекторно разгибаешься.
«Наклонись».
Если в этой процедуре и есть гомоэротический элемент, я его совершенно пропустил, и у меня такое ощущение, что упустил его и сам священник. Наказание палкой – это всего лишь бессмысленное, псевдоакадемическое, псевдорелигиозное, тупое средневековое насилие, получившее официальный статус. Свист палки в воздухе. Я снова резко распрямляюсь. Клянусь, что после четырех ударов, несмотря на всю свою крутость, вы наверняка расплачетесь если не от боли, то от чистой злости. Сколько можно бить? Что я сделал, чтобы заслужить это наказание?
«Наклонись».
Никто не спорит, что даже одной угрозы этого варварского наказания вполне достаточно для того, чтобы сделать нас покладистыми, тихими и послушными. Это наказание является умопомрачительно эффективным. Мне вот только интересно, какими людьми выросли те, кто пережил это болезненное и унизительное наказание. Я бы предположил, что если мы и превратились в ответственных и законопослушных граждан, то явно не благодаря такому отношению, а вопреки ему. Любая надежда на то, что я стану слепо следовать заветам и мудрости церкви, вылетала в окно с последним ударом палки.
Я рад тому, что в наши дни ученики в школах стали гораздо более счастливыми, а телесные наказания отменили много лет назад, но должен заметить, что и в мое время были отдельные учителя, которых можно было назвать лучом света в темном царстве. Эти люди горели желанием передать нам свои знания. Для них возможность преподавать была таким же благословением, как и желание стать священником, и далеко не просто работой. Лучшими учителями были те, кто мог заразить весь класс своим энтузиазмом, и благодаря этим людям у меня появился интерес к печатному слову, к книгам и миру идей. Меня вдохновляла их энергия, я захотел учиться, потому что процесс обучения казался настоящим приключением, целью которого было открытие неизвестных и скрытых от глаз таинственных континентов.
Мистер МакГо – сухой как щепка и высокий мужчина, ростом точно выше 180 сантиметров. У него огромная голова, которая, как кажется, парит отдельно от тела над толпами учеников, спешащих на занятия по темным коридорам здания. У мистера МакГо есть ироничное прозвище, которое никто из учеников не осмеливается произнести, когда он находится поблизости. Таких смельчаков или глупцов просто нет. Его зовут Мелкий. На учителе свободная черная сутана, под ней на сухом шарнирном теле – серый костюм-тройка. Под локтем согнутой руки он обычно несет несколько книг. Если осмелиться и посмотреть ему в лицо, в его безжалостных глазах можно увидеть выражение презрения, с которым он наблюдает и выносит приговор окружающему миру. Наверное, с высот его олимпийского роста все мы должны быть похожи на пигмеев (в физическом и интеллектуальном смысле) или лилипутов, с которыми вынужден жить этот мрачный Гулливер.
Мистер МакГо преподает нам английскую литературу, препарируя язык с такой аналитической точностью, словно патологоанатом, который разрезает скальпелем труп, а потом чудесным образом соединяет в единое живое и дышащее целое. Он перефразирует сложные отрывки Джеффри Чосера и Шекспира, превращая их в ясный и точный современный английский язык, мастерски сохраняя при этом оккультную силу оригинала. Зачастую он на несколько секунд замолкает в середине предложения, его глаза закатываются словно в поисках точной формулировки или слова, которые неожиданно оживят наши сумбурные умы, которые он в шутку называет интеллектом.
Вначале я сторонился этого странного человека, но потом начал получать несказанное удовольствие от его уроков, от аскетичного и потрясающе точного владения языком, который был для мистера МакГо настоящим оружием.
То, что в жизни этого человека присутствует подспудная грусть, ни у кого не вызывает сомнения. Вероятно, у него нет друзей среди преподавателей школы. Мы перешептываемся, что у него нет жены и детей, а живет он вместе с отцом, что, конечно, довольно странный семейный расклад для мужчины, которому уже за пятьдесят. В наши дни, вполне возможно, возникли бы вопросы о сексуальной ориентации преподавателя и о том, насколько он соответствует «норме»… Но мы, к счастью, слишком невинны, и подобные мысли нас не обременяют. Меня интригует и удивляет одиночество учителя, но я не собираюсь глубоко копаться в этом вопросе. Много лет спустя я узнал, что однажды, вернувшись домой, мистер МакГо увидел, что его отец умер и наполовину сгорел в камине, в который упал, потеряв сознание. Как ни странно, эта страшная трагедия будет связана в моем воображении с художественными произведениями, по руслу изучения которых провел нас мистер МакГо, как лодочник, перевозящий души по мистической подземной реке.
Мистер МакГо не проявлял никакого интереса к дисциплинарным фетишам школы. Это было для него совершенно лишним, так как жил он исключительно в царстве слов. Мистер МакГо проведет нас по пустынным ландшафтам поэмы Элиота «Бесплодная земля», «Чистилищу» Данте, аду «Портрета художника в юности» Джойса. Он поможет нам понять человеческие трагедии Шекспира и мелкие человеческие слабости героев «Кентерберийских рассказов» Чосера. Мистер МакГо уже научил нас расшифровывать и понимать притчи пьесы «Танец сержанта Масгрейва» и «Путешествий Гулливера» Свифта. Он показал нам, как разобраться со сложностями сюжета в романе Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» и оценить эстетику и социальный подтекст произведений Эдварда Моргана Форстера.
Мистер МакГо привил мне любовь к литературе, и я продолжал много читать даже после окончания школы. В нашем доме не было книг, за исключением Библии и каких-то совершенно непонятных инженерных текстов, оставшихся со времен работы отца на заводе. Вскоре книги станут моей страстью и заполнят своими запыленными неподвижными телами множество комнат. Как и моя бабушка, я никогда не выброшу книгу. В школе и колледже я годами собираю потрепанные издания в мягких переплетах, словно охотничьи трофеи, на самодельных полках в комнатах, в которых живу. Сидеть в комнате, наполненной книгами, помнить истории, рассказанные в них, знать, где находится каждая из книг, а также то, что происходило в твоей жизни, когда ты их читал, или где был, прочитав впервые ту или иную книгу, – это истинное высокое наслаждение ценителя, удовольствие, подаренное мне на всю жизнь мистером МакГо и такими, как он.
Я никогда не испытывал особой любви к математике. Цифры казались мне холодными и бездушными абстракциями, смысл которых сводился лишь к тому, чтобы мучить таких, как я, своими странными и бесполезными функциями – сложение, вычитание, умножение, деление и так далее. Я боялся цифр так же инстинктивно, как дикие животные боятся ловушек и капканов. Никто из моих учителей не смог показать мне красоту уравнения, элегантность теоремы, даже не смог донести до меня совершенно очевидную связь цифр и музыки, являвшейся моей страстью. К счастью, тест, который я проходил для поступления в школу Св. Кутберта, касался в основном общих, а не математических знаний, и все время обучения в предыдущей школе я выживал из года в год, пребывая в мрачном ожидании появления очередного математического действия или инструмента, придуманного, как и цифры, исключительно для того, чтобы меня помучить.
За все время преподавания математики в школе Билл Мастажлио успел стать легендой. У Билла были итальянские корни. Лицом он напоминал римского центуриона или неаполитанского боксера. У него был сломанный нос и черные, сурово зачесанные назад волосы. Мы звали его Биллом и никак иначе. В начале второй четверти Билл попросил нас пройти тест – он раньше не преподавал у нас и хотел понять, с какими проблемами может столкнуться в процессе обучения. Я с большим трудом написал тест и с нетерпением вместе со всем остальным классом ждал результатов, которые учитель должен был объявить в конце недели.
Утром в пятницу Билл вошел в класс с выражением лица, как у сторожевой собаки, и смачно бросил пачку листов с нашими тестами на стол, словно древнеримский указ о массовой казни. Его поведение не предвещало ничего хорошего.
Преподаватель начинает все более ироничным по мере продвижения по списку тоном зачитывать результаты сделанного в понедельник теста:
«Ханлон – 75 процентов, Берриман – 72, Тейлор – 69… Хорнсби – 25, Эллиот – 23… и, наконец, Самнер – 2. Да, 2 процента».
«Знаешь, почему ты получил два процента по экзамену по математике, сынок?»
«Хммм… нет, сэр, не знаю».
«Потому что правильно написал свою фамилию».
С задних парт раздались сдавленные смешки.
«Ты можешь мне объяснить, как такой человек, как ты, мог выжить в этом храме знаний с таким минимальным базовым запасом знаний по математике? У меня дома есть кошка, которая знает больше, чем ты. Как ты умудрился выжить?»
«Благодаря врожденной сообразительности, сэр?» – раздался голос с задних парт.
«Он выживает благодаря врожденной сообразительности», – так мой прошлый учитель описывал мои не самые блестящие успехи. Я даже воспринял эти слова как комплимент и показал эту строчку в дневнике матери, чем вызвал ее улыбку.
С того самого дня, к моей величайшей благодарности, Билл взял меня буквально под свое крыло. Возможно, он увидел во мне чистый лист, на котором он мог оставить надпись своего уникального искусства, словно миссионер, обучающий дикаря слову Божьему. Или Билл был просто чертовски хорошим учителем. Дав задания всем остальным гениям в классе, он подзывал меня к своему столу и день за днем, неделя за неделей терпеливо объяснял и открывал мне скрытую магию таблиц логарифмов, идеальный баланс квадратных уравнений и блестящую логику теорем. Он открыл мне целый новый континент знаний.
Билл был не просто прекрасным учителем, но и великолепным рассказчиком. Когда проблем с учебой не было, он мог с удовольствием рассказать пару историй из своей жизни. В составе восьмой армии он воевал в Северной Африке против танковых дивизий Роммеля под Эль-Аламейном и Тобруком. Он изменил свою фамилию с Мастажлио на Мэсси, для того чтобы в случае попадания в плен к итальянцам его не расстреляли как предателя. Мне кажется, что Билл учил нас не только математике, но и современной истории. Спустя два года я получил вполне приличную оценку по математике благодаря усилиям сержанта Мэсси, он же Билл Мастаджио или просто Билл.
Спустя две четверти обучения в средней классической школе я почувствовал, что еще больше отдаляюсь от родителей. Ни мама, ни папа не прочитали в жизни ни одной книги и не знали ни одного слова на иностранном языке. За исключением службы отца в армии, никто из них не был за границей. Я же мог склонять латинские глаголы, составлять и писать простые фразы на французском, знал основы физики и химии, много читал прозу и поэзию. Мои родители не понимали и не могли мне помочь с выполнением домашних заданий. Я совершенно их в этом не виню, просто хочу сказать, что, овладев минимальным багажом знаний, я превратился в страшного сноба. Мое образование стало очередной преградой между нами, этакой берлинской стеной теорем, книг, философии и языков, что наверняка их не особо радовало.
Мои родители были отнюдь не глупыми людьми, но я, чувствовавший себя всезнайкой, начал относиться к ним как к таковым. Я чувствовал себя одиноко, не общался с ними, был мрачным и нетерпеливым, ощущал себя запертым в доме в небольшом городке без возможности поделиться с кем-либо своими бедами. Позиционная война между родителями продолжалась, что высасывало силы у всех членов нашей семьи.
Я полностью потерял контакт с приятелями из старой школы. Однажды вечером по пути из школы я увидел Томми, который продавал свежий выпуск Chronicle. Он заметил, как я бреду по улице в школьной форме и с ранцем за спиной. Шесть лет мы были лучшими друзьями, но перестали видеться с тех пор, как я начал учиться в средней классической школе. На Томми синие джинсы и блестящие ботинки со скошенным «кубинским» каблуком. Я одет в школьный форменный пиджак, серые брюки и совершенно невыдающиеся, вышедшие из моды ботинки. Я уже издалека узнаю Томми и вижу, как на его губах появляется саркастическая улыбка. Подхожу ближе. Он осматривает меня с ног до головы с такой усмешкой, что у меня пропадает всякое желание с ним здороваться. Я злюсь, мне стыдно. Наши взгляды встречаются, и мы оба смущенно отводим глаза. Я прохожу мимо него и чувствую, как он смотрит мне вслед.
С тех пор я стороной обхожу угол, на котором он продает Chronicle. Чтобы избежать встречи, я выхожу из другого выхода железнодорожной станции и делаю большой крюк, чтобы добраться до дома. Пройдет много времени, прежде чем я увижу Томми в следующий раз, и больше мы с ним уже никогда не заговорим.
Спустя почти десять лет, уже будучи учащимся колледжа, я услышу от отца вопрос, слышал ли я что-нибудь о моем приятеле Томми Томпсоне. Отец по-прежнему считает, что мы дружим, хотя я не видел Томми уже несколько лет.
«В субботу вечером он вернулся домой из паба Penny Wet, наверное, в состоянии сильного алкогольного опьянения, включил газовую плиту, но забыл ее зажечь и заснул. На следующее утро его нашли мертвым».
Чтобы переварить это известие, я отправляюсь к реке и с паромной пристани смотрю на расположенный на другой стороне закрытый туманом городок Хебберн. Тихо плещется серая вода, словно хочет меня утешить. Когда я был гораздо моложе, часто путал название города Хебберн со словом «рай»[15], когда слушал проповеди ирландских священников, произносивших его с ужасным акцентом.
«Значит, вот куда ты попал, Томми?» – шепчу я, словно он может меня услышать. В ответ – тишина.
Он был моим лучшим другом, и после его гибели я впервые понял, что после смерти близкого человека можно начать стыдиться того, что ты сам продолжаешь жить. Бесспорно, в душе радуешься тому, что смерть обошла тебя стороной, но при этом стыдишься и жалеешь, что не смог возвести новые мосты в отношениях с человеком, которого так близко знал, а теперь уже слишком поздно.
Музыка всегда помогала мне забыть грустные мысли. На гитаре, доставшейся мне в наследство от дяди Джона, натянуты новые струны. Я уже не играю «сломанную» музыку, которой в свое время расстраивал бабушку. Я стал играть гораздо лучше и чувствую, что мне нужна новая, более качественная гитара. Старая слишком примитивна, есть целый ряд вещей, которые я на ней просто не могу исполнить.
Заработанного за помощь в развозе молока хватает на покупку новой акустики. Три месяца назад я уже положил глаз на инструмент в магазине Braidford’s, и его пока еще никто не купил. Каждый вечер после школы я захожу в магазин музыкальных инструментов и проверяю, осталась ли гитара в наличии. Это замечательный инструмент из светлого дерева, со стальными струнами, грифом, выложенным пластинами из слоновой кости, и ненавязчивыми инкрустациями вокруг резонаторного отверстия. Гитара стоит шестнадцать фунтов, и для меня это большие деньги, но впервые в жизни я влюбился.
The Beatles я впервые услышал в последний год обучения в предыдущей школе, в раздевалке… Мистер Лоу сводил нас на шумный и маловразумительный урок плавания, где, слава богу, никто не утонул. Мы топчемся в раздевалке, вытираемся и, как обычно, развлекаемся, лупя друг друга полотенцами по гениталиям. И вот в этот момент из транзисторного радио в углу начинает звучать Love Me Do. В выдержанной разреженности саунда есть что-то, от чего все мы резко перестаем валять дурака. Звук губной гармошки Джона и игра Пола на басу с двукратными повторами, а также переходы вокальной гармонии туда и обратно от одной пятой до минорной одной трети и снова к голосу одного певца в припеве. Не то чтобы я в то время был в состоянии выразить вышесказанное именно этими словами, но в сознательной сдержанности и экономичности звука не только я, но и все остальные моментально признали что-то не просто значительное, но и революционное.
К тому времени, когда сингл She Loves You вышел на первую строчку в хит-параде, я уже учился в средней классической школе. В этой песне меня впечатлил не столько уверенный примитивизм припева yeah yeah yeah, сколько аккорд соль мажор с добавленной большой секстой в конце коды для придания дополнительного колорита. Это известное клише обслуживающих танцплощадки музгрупп, но в том, как этот прием использовали The Beatles, чувствовалась доля скрытой иронии. Опять же, в то время я точно не смог бы выразить эту мысль, но инстинктивно почувствовал, что в поп-музыке появилась утонченность, о которой я ранее даже и не подозревал. The Beatles исследовали разные музыкальные формы: классику, фолк, рок, блюз, индийские раги и водевиль. В их творчестве присутствует прекрасно сочетающаяся и широкая палитра идей, а также культурных ссылок и влияний. Это была музыка без границ, саундтрек для поколения, считавшего, что оно в состоянии изменить этот мир.
В своей прекрасной (за исключением одного эпизода) биографии «Рассказ о Стинге» Джим Берриман писал, что я был на концерте битлов в 1963 г. и урвал локон с головы Маккартни. Это, конечно, чистая выдумка, потому что такая идея никогда не пришла бы мне в голову, так как в то время я считал себя молодым интеллектуалом. Тем не менее не буду отрицать огромное влияние, которое The Beatles оказали на меня в молодости. Жизненные обстоятельства юности членов ливерпульской четверки очень схожи с моими, что, бесспорно, повлияло на то, что у меня были довольно туманные мечты о славе и возможности вырваться из тех обстоятельств, в которых я находился. Леннон и Маккартни учились в средней классической школе, и все битлы выросли в простых семьях в Ливерпуле – портовом городе, достаточно похожем на Ньюкасл. Битлы покорили мир песнями, которые написали сами. История успеха битлов вселила надежду в целое поколение музыкантов и стимулировала нас на новые достижения.
Я вслушиваюсь в альбомы The Beatles с таким же колоссальным вниманием, с которым ранее слушал Роджерса и Хаммерстайна. Разница лишь в том, что теперь у меня есть гитара – инструмент, при помощи которого я могу повторить волшебство структур аккордов и гитарных риффов, создающих песню. У битлов потрясающие песни и альбомы, один лучше другого. Я заучиваю их все подряд. Мне кажется, если не сдаваться, то все, что я не могу сыграть сейчас, я со временем обязательно одолею. Я снова и снова прослушиваю отдельные сложные пассажи, словно взламывающий сейф «медвежатник», и делаю это до тех пор, пока не разгадаю их секрет. Ни один школьный предмет не отнимает у меня столько времени и энергии. Я не буду утверждать, что вижу в музыке свое будущее, но в моем поведении есть что-то почти маниакальное, что-то, похожее на наваждение. Что-то в моем подсознании раз за разом повторяет: «Вот так ты можешь от всего этого убежать. Вот так ты…»
Летом 1966 года Англия выигрывает у Германии в чемпионате мира по футболу. В стране наконец-то ощущаются последствия послевоенного экономического роста. Все, как странно выражались в ту эпоху, свингует. В Ньюкасле гедонизм свингующего поколения заметен разве что вокруг университетского колледжа. Публика и атмосфера в пабах, клубах и книжных магазинах вокруг колледжа становится более интеллектуальной и богемной. Говорят, что во время войны в нашем городе некоторое время жил Людвиг Витгенштейн. Я пытаюсь представить себе, как в каком-нибудь пабе в районе Хеймаркет в дыму сигарет Woodbine и за пинтой пива он объясняет наиболее сложные места из своего «Логико-философского трактата».
Клуб A Go-Go расположен над магазинами на Перси-стрит за районом Хеймаркет. Изначально это был джазовый клуб, который посещали продвинутые студенты. До того как стать суперпопулярными, резидентами этого клуба были Animals – живое свидетельство того, что успех The Beatles можно повторить в рамках Ньюкасла. В возрасте пятнадцати лет я слушал там свой первый концерт. Группа называется Graham Bond Organisation. Фронтмен группы Грэхам Бонд – крупный мужчина с длинными сальными волосами и китайскими усами. Он играет на органе Hammond и саксофоне-альте, а также поет хриплым и страстным баритоном.