Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Империя камня и веры
Они, молча, пошли к книжному магазину, сохраняя абсолютное безмолвие, пребывая в своих мыслях. Квартал за кварталом, улица за улицей они уходят от канала и паба, не желая больше возвращаться туда. Так близко к «имперскому правосудию» никто из них ещё не находился, а поэтому всех пробрала дикая дрожь от самой возможности попасть в цепкие лапы опьянённых ревностью к Государству монахов.
Дом за домом и ребята вышли к церкви Санта-Мария-делле-Грацие [6] с фронтовой стороны, пытаясь держаться правой стороны, где между толстенных бетонных домов-ульев и стареньких миленьких домиков старого Милана ютится книжная лавочка, находясь в тени древнего циркового сооружения.
Собранная из красного кирпича, чей фасад облицован белым мрамором, церковь величественно заняла место посреди высаженной вокруг неё зелёных рощиц и кустов. Габриель из учебников знает, что ещё недавно во время кризиса Санта-Мария-делле-Грацие стала местом, вокруг которого проводились безумные обряды, а внутри церковь стала пристанищем для культов похоти. Среди той помойки, которой раньше являлся Милан это было нормальное явление и только с приходом Канцлера всё изменилось.
«Такая величественная и такое унизительное прошлое» – подумал про себя Габриель, находя в приходе Рейха на миланскую землю им хорошие моменты, ибо только Империя смогла отстроить город из руин и тут себя юноша поймал на мысли, что обратный переход к «Свободе миланской и правам либеральным», на чём настаивает его друг Алехандро, может привести вновь к запустению города, что только плодит сомнения.
Но все помыслы о политике развеялись сиюсекундно, как только группа ребят подошла к пункту назначения. Дойдя до магазина, они встретили Давиана. Выражение его лица означало недовольство опозданием – парень стоит, сложив руки на груди и нахмурив физиономию, сделав её тошнотворно грузной.
– Что–то долго вы шли, я ж стал беспокоиться. – Как всегда с требовательностью и высокомерием высказался Давиан.
– Да, небольшие проблемы, – сказал Верн. – Культисты чёртовы.
– Ну, ладно, пойдёмте, – снисходительно потребовал юноша. – Пора нам оставить этот тоталитарно-антикоммунистический мир… хотя бы на часок.
После чего парень повёл ребят к двери магазина и ритмично стал постукивать, будто бы выбивая на дверной коричневой деревяшке мелодию. Дверь открыл тот самый старик – сердобольный владелец магазинчика, разделяющий право собственности на него с Имперор Магистратос.
– О, пришли, ну проходите скорее, остальные вас ждут, – Сказал с неким добродушием старик. – А то они больно уж разволновались.
После этих слов друзья прошли в магазин. Внутри всё так же когда они пришли и в прошлый раз, но вот та дверь, которая была рядом со столом лавочника, была открыта, маня тем, куда она может привести. Габриель несколько насторожился неизведанному, парень сильно испугался, ведь то, что они делали, было явно против правил и законов Рейха, и страх перед воздаянием разрывает душу. Но он увидел как его друзья уверенно и спокойно пошли к двери, словно зная, что за ней их там ждёт нечто, ради чего можно и преступить закон. В нём проснулась толика сомнений, в том, что он сейчас делает, но всё же он пошёл вперёд, отдаваясь во власть бунтарского юношеского порыва.
Перед глазами Габриеля открылось обычное подвальное помещение, ничем не примечательное. Отовсюду доносится влажный запах сырости, как в деревенском сарае, всюду разбросанные коробки из–под книг, создававшие атмосферу торгового беспорядка. Несколько старых круглых столов и подгнивших табуреток и стульев говорили о том, что мебель была не куплена в магазинах, а скорее всего, притащена из кладовок. Мусор на полу то тут и там, слабое старое ламповое освещение, давившее на глаза, несколько лавок, так же пару полок, кирпичные стены, покрытые грибком и плесенью, и небольшая трибуна, сколоченная из гнилых досок: всё это создаёт ощущение некого бодрящего сопротивления жестокому режиму, только вот весь протест больно игрушечный и настолько ничтожный, что завидев это слуги Инквизиции померли бы это смеху.
Но Габриеля это не волнует. Сейчас он может стать кем-то больше, чем пружинка механизма Рейха, объединившись вместе со знакомыми людьми, которых в подвале он узнал много и у каждого в очах полыхает пламень, настоящее пожарище рвения к свободе, окутавшее душу. Все юноши и девушки здесь собрались в надежде укрыться от всевидящего, неустанного и палящего взора Рейха и каждый присутствующий был просто одержим идей противодействия и бунтарства, желая скинуть с себя ярмо рабства. Пламя неподчинения Рейху здесь сжигало каждого, делая их фанатиками свободолюбия и безумного бунта.
Габриель, будучи немного в смущениях от общества в который он попал, аккуратно осмотрелся. В нём играет некоторое стеснение, оттого, что он в этом месте был в первый раз, однако как только завидел Давиана, подбежал к нему, желая у него разъяснить несколько вещей:
– Давиан, а что вы тут делаете?
У Давиана в глазах промелькнул нездоровый свет и вспыхнул огонь, схожий с пьянящей романтической оппозиционной обескураженностью.
– Понимаешь, – вдохновенно заговорил Давиан. – Здесь собираются люди недовольные существующим режимом, недовольные самой настоящей антинародной тиранией. Мы тут объединились в… коммуну, чтобы начать народную агитацию против церковно-духовного ига.… Подожди–ка…
Все вели разговор, разбившись на несколько небольших групп по столикам, но вот громогласно заговорил Давиан, отвлекая их:
– Товарищи, попрошу немного тишины. Я хочу вам сказать: у нас появился новый человек, это Габриель, и теперь он состоит в нашей этакой коммуне.
Все обратили свой взор на Габриеля. Кто–то улыбнулся и помахал в приветствие, а кому–то было просто всё равно.
Через пару минут простых разговоров не о чём все начали рассаживаться по лавкам и столам.
– Ну, кто думает начать?! – С привычной улыбкой и лёгкой толикой непосредственности в голосе спросил Верн у всего зала.
– Я бы хотел начать, – с пламенем во взгляде и рвением в голосе ответил Давиан.
После этих слов парень вышел к импровизированной трибуне. Он немного помялся, показательно кашлянул, и только потом начал говорить, разжигая пламень в сердцах людей:
– Товарищи, мы сегодня собрались не просто так, мы пришли разделить горе нашего товарища – Алехандро… мне его соседи рассказали, что его арестовали, – по залу пробежала волна негодования и скорби, но Давиан продолжил дальше. – По вине этого режима, этой диктатуры, этого тиранистого нового фашизма мы потеряли нашего товарища. И так на каждом шагу. Нет истинной справедливости, нет опоры на народ, есть только власть элиты и бесконечный вихрь давлений на нашу свободу. И сколько нам это терпеть?!
В подвале поднялась волна поддержки и чёрного ликования. Все были в полнейшей солидарности к его пламенным речам. Давиан переждал пока уйдут ликования, и лишь переждав, он продолжил. Все его речи были пропитаны идеей равенства, справедливости, отсутствия свободы. Его пламенные слова полыхали изречениями и афоризмами Маркса, Энгельса и прочих коммунистов.
– И не почитайте Канцлера! – пыхтит в ярости Давиана. – Он не велик, ибо как говорил Маркс – «Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленях».
– А как же закон? – спрашивает кто-то из толпы ребят.
– Не нужно следовать этой ереси, ибо как заповедовал протоапостол истинного народного учения – законы, мораль, религия – все это … не более чем … предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы.
Давиан ещё долго продолжал заливать о равенстве и братстве рабочего «народного класса», а так же их революционных помощниках – студентах. После того как он закончил свою речь, все радостно заликовали, будучи душевно окутанными пламенем солидарности. За ним было много выступающих, но никто не смог так, же страстно говорить самые обычные вещи, но и его речей было достаточно, души собравшихся людей буквально горели огнём равности, справедливости, честности, а главное ненависти к государству и государственным служащим.
Но Габриель смотрел не на него. Его взор был устремлён на лицо, фигуру Элен. Его сердце радостно билось при её виде, и когда каждый раз он обращал на неё свой взгляд. И в душе Габриеля пламень чувств перерастал в горячий пожар, грозящий сжечь саму душу. Он стал одержим тем чувством, которое лелеял, постепенно проваливаясь в его пучины.
Глава девятая. Зажженный в безумии
Через час. Рим.
В Вечном Городе часы показывают около одиннадцати часов утра. На улице стоит тёплая и хорошая погода, только белоснежные облака рассекали голубую лазурь. Солнце медленно восходит в зенит, заботливо прогревая землю и воздух. Голубое небо светло простиралось над Римом, даря людям свою не забываемую красоту и прекрасное великолепие.
В одной из частей старых частей города, которые чудом не были тронуты ни временем, ни перестройкой, на семи холмах стоял старый католический храм, сделанный в готическом стиле в ту эпоху, когда ещё начинал править первый Канцлер. Его острые шпили уходили высоко в небо, витражи были самым настоящим произведением искусства, отливаясь на солнечном свете сотнями ярких цветов, а золотые купола блестели и слепили своим сиянием тех, кто поднимал на них свой взгляд.
Внутри храм источал величие былых времён и показывал всё своё великолепие: золотые оклады икон, мраморно–гранитовые полы и украшенные драгоценными каменьями стены. Всё это разит и пленяло своей красотой, показывая прихожанам истинную силу церкви Рейха и доказывая, что это один из самых могущественных Департаментов Власти, определяющий жизнь сотен миллион человек во всём государстве. Великолепие каждой церкви и часовни только доказывало правоту Империал Экклесиас и призывало к преклонению перед Богом, Канцлером и Рейхом, вечно доказывая, что «Смирение и покорность Господу своему, его посланнику на земле и государству есть высший идеал и благо».
Храм естественно похож на тысячи своих собратьев по всему Рейху, но была в нём одна особенность, известная лишь узкому кругу лиц, этакая своя потаённая изюминка – дополнительная комната, спрятанная за самым тёмным и неприметным углом в строении.
Комната самая обычная: мраморный пол, в котором можно было увидеть собственное отражение, одно витражное окно, хрустальная люстра, диван, книжный шкаф, забитый разными книгами, в углу стол и два стула, а в центре простенький алтарь. Помещение, как и весь храм, было наполнено запахом приятных и настоящих благовоний, а не тех дурманов, что разжигают на праздники.
У окна занял место высокий стройный мужчина, облачённый в кожаное пальто, с длинными светлыми волосами, которые ниспадают до плеч. Его вид весьма удручает: повисшие синеватые веки, уставшие глаза, в которых сиял больной блеск, покрывшиеся сетью лопнувших капилляров, легко дрожащие руки и некоторая потерянность… всё это похоже на картину заболевания психики. В это время на стуле, почти в самом углу сидел лысый человек в приличном классическом костюме. Лицо его было изрядно помято и покрыто шрамами, отражая те битвы, что он сумел пройти. Вид у этого человека вызывал уважение, ибо от него так и исходит надёжность. Это Верховный Мортиарий – глава личной Гранд–Гвардии Канцлера.
Канцлер был вечно благодарен этому человеку и считал его практически как за друга, несмотря на кажущийся формализм и холод в их общении. Правитель всегда помнил, как помог ему этот человек – после выхода из психиатрии Канцлер постоянно искал поддержку. Он не мог в одиночку справиться с Верховными Лордами, ибо их власть и контроль над ним была практически безгранична. И практический отчаявшийся Канцлер обратился к тем, кто всегда шёл на острие революций и переворотов – элитным войскам. Канцлер пошёл на отчаянный шаг – он всё рассказал им, полностью раскрылся тем, кому доверился. И они ответили ему. Никто не посчитал диктатуру Лордов справедливой и отвечающей благу народа, таким, каким его видели солдаты. Два полка дворцовых войск – элитных спецназовцев негласно встали на сторону Канцлера, а во главе их стоял ветеран многих войн и тайных спецопераций, разумный политик и неумолимый боец – Теренций. И именно эти умелые бойцы стали исполнителями в операции по устранению олигархов.
Внезапно, нависшую тишину прервал вопрос Верховного Мортиария:
– Господин Канцлер, что скажите по нашей последней операции? – вопросил Теренций, ожидая для себя похвалы.
– Теренций, ты ж знаешь, что смерть этих червей хоть и была мне приятна, но не сделала меня счастливым. Кстати, что с последним?
– Мы продолжаем его поиски, но пока безрезультатно.
– Так ищите! – яростно, брызжа слюной, крикнул Канцлер, не сдерживая своего безумия.
Теренций не опустил голову, он твёрдо и достойно вымолвил:
– Так точно.
Канцлер слабо выдохнул, потом он подошёл к столу и взял из вазы, стоящей на нём, яблоко зелёного цвета.
– Строго вы с ними, господин.
– Ты о ком? О лордах?! – подивился правитель, искривив худосочное мертвенно-белое лицо в гримасе исступления. – Я бы их лично перерезал, как свиней на комбинате!
– Нет-нет, – скоротечно стал перебирать слова собеседник. – Я про оппозиционных парламентёров. Не кажется ли вам жестко их расстреливать? Выжил же только один… и то, врачи помогли, которых вы позвали.
– Они отступники от моей веры, преступили святой моральный закон идейного единства с правителем и встали на сторону предателей… а Исайя? Пусть в тюрьме гниёт, зная, что он последней из тех, кто мог бы спасти полк-орден.
– Понятно.
– Скажи мне Теренций, что ты думаешь насчёт моего плана? Поделись своими мудрыми мыслями, ведь не даром ты носишь звание Верховного Мортиария?
Теренций немного призадумался, но уже через пару мгновений дал точный и внятный ответ:
– Я считаю, что ваш план недостаточно проработан и в нём есть тактические ошибки.
Канцлер был немного ошеломлён подобным ответом, а поэтому спросил:
– О–о–о, и какие же просчёты в моём плане?
Мортиарий с осторожностью продолжил:
– Ваш план слишком эмоционален. Во–первых, не рекомендую уничтожать полк–орден сейчас, пока идёт война на Иберии, он там сослужит отличную службу, а так же может пожертвовать своими силами и кровью, вместо ваших бойцов. Во–вторых, атаковать его подразделения, не ликвидировав его командование, это всё значит, что выбросить тысячи солдат на верную смерть.
Канцлер посмотрел на Теренция, его взгляд полнился лёгким постоянным безумием, наподобие того, как у маньяка.
– Так, у тебя есть план лучше? – вызывающе спросил правитель.
Теренций залез во внутренний карман своего пиджака и достал оттуда лист, сложенный вчетверо и подал его Канцлеру. Правитель судорожно дёрнул за листок, вырвав его из рук Верховного Мортиария, неспокойно дрожащими руками развернул его и начал водить глазами по бумаге, читая:
«Предлагается сначала уничтожить верховное командование полк–ордена, но после того как будут уничтожены сепаратисты. Так же, предлагается нанести внезапный удар по всем аванпостам и сразу, что б дезориентировать и полностью уничтожить все подразделения не дав им соединиться и скоординироваться в едином месте, чтобы нанести контрудар. Так же в малолюдных местах рекомендуется нанести удар ракетным вооружением, что б минимизировать потери со стороны армии Рейха».
После чего Канцлер спрятал эту бумажонку в пальто и снова пошёл к окну. В его руках было яблоко, которое он начал судорожно поглощать, с его губ, сначала по подбородку, а потом и по шее потекла густая слюна.
Теренций холодным взглядом окинул комнату, отвернув взгляд от своего правителя, ибо такой вид Канцлера просто тошнотворен ему. В его глазах читалось смущение и того, что он видит, и он с толикой удивления, желая сменить тему, всё же спросил:
– Господин Канцлер, а почему мы собрались именно в этой комнате? Почему не в вашем великолепном дворце?
Канцлер пленным взором оглядел всю комнату. Вдруг из его глаз на долю секунды выветрилось всё безумие, и его взгляд приобрёл здоровый вид, он утёр слюну. Правитель Рейха утёр капающую с подбородка слюну, на его безжизненных тонких губах расцвела ядовитая улыбка и послышался спокойный рассказ:
– Ностальгия, знаешь ли… ох, это было больше года назад, но хотя кажется, прошла целая вечность. Тогда был прекрасный солнечный день. Солнце было в зените, и оно приятно грело, а не палило, – уточнив, заявил Канцлер. – О–о–ох, Калья не любила роскошных церемоний, и поэтому мы провели свадьбу в этой маленькой комнатушке. Ты бы видел, какое у неё было красивое платье, и как она светилась от счастья. Её глаза были преисполнены радости, она была подобна ангелу, спустившемуся с небес. Пока священник читал молитву, она смотрела мне в глаза. Её глаза источали неистовый свет.… Но теперь я не вижу этого света, я не вижу её прекрасного лица, я не слышу её голоса, подобному свирели, я не могу обнять её и почувствовать бархатной кожи, и всему виноваты эти твари из полк–ордена! – внезапно, сменив свою улыбку и милость на неистовый гнев, стал кричать правитель. – Именно они рассказали всё про неё тем червивым свиньям! Они выдали про неё всё! Именно они повинны в её гибели! Я уничтожу их!
После этих слов Канцлер, брызжа слюной во все стороны, швырнул погрызенное яблоко в стену, оно разлетелось на куски. Он резко развернулся к Теренцию. Верховный Мортиарий увидел всю бездну безумия и отчаяния, которое можно было увидеть в одном человеке. Он уже пожалел что спросил. Верховный Мортираий и ещё несколько лиц в Рейхе знали, что их Канцлер болен глубоким психическим расстройством. Что любой неосторожный вопрос способен его вывести из себя и бросить в пучины паранойи, застлав разум правителю багровым туманом. И Теренций решил попытаться сменить тему.
– Простите, Господин Канцлер. Я не хотел.
Канцлер стоял ещё примерно полминуты, уткнувшись в стену, будто находясь в ступоре, и только потом, подняв свой опустошённый взгляд, продолжил:
– Ничего…. Бывает… – тяжело выдыхая, вымолвил Канцлер.
– Кстати, как вам, теперь, новые бразды правления? – пытаясь сгладить обстановку о приятном, как ему казалось, спросил Верховный Мортиарий.
После этого вопроса на лице Канцлера взошла улыбка, схожая с т тем как улыбается безумец, опьянённый безграничным влиянием. И он стал говорить, довольным и глубоким голосом.
– Ты не представляешь как это прекрасно, как прекрасно ощущать все потоки власти, ощущать её теплое прикосновение, воспринимать её всей своей сущностью. Как прекрасно воспринимать, то, что от тебя и твоих решений зависят судьбы миллионов людей, то, что по одному повелению и взмаху руки их можно отправить чуть ли не на костёр. Что каждый готов преклонить пред тобой колени, что каждый готов плакаться мне в одежду, что б его не казнили. Но так же приятно ощущать ответственность за каждого подданного. Ты заботишься о них, подобно тому, как отец заботиться о своих детях. Мне становится приятно от одной мысли, что я хоть чем–то могу помочь бедствующим и накормить голодающих… Это всё так прекрасно.
Теренция переполняла масса чувств. Он одновременно иступлено, с восхищением, испуганно и с нотками некого отвращения смотрел на рассказчика, но покорно дослушав, спросил:
– А как же Сенатариум? Каковы его полномочия, если всю полноту власти вы берёте в свои руки?
В глазах Канцлера всё ещё горел тот неистовый и безумный огнь, но он всё же пошёл на убыль, открывая здорового человека.
– Сенатариум? Вся власть и так в моих руках. Мне всего лишь нужны пятнадцать человек, которые помогали бы мне увидеть всю картину в целом, этакие советники и дополнительные глаза, которые смогут рассказать, что происходит в Буле. Ну и к тому же когда мне надоедает заниматься государственными делами, я всю работу теперь буду скидывать на них. Они всего лишь будут приносить мне решения свои, на одобрение, а инструкции «как нужно» я им потом напишу.
Теренций смотрел на Канцлера, он видел, что безумие начинало отпускать его. И он решил, что б ещё понизить градус безумия, спросить об одной, интересовавшей его, странности в политике:
– Господин Канцлер, не примите за дерзость, но я хотел бы спросить об одной деликатной вещи?
Канцлер направил на него свой, ещё не остывший от безумия, взгляд:
– Конечно, спрашивай.
Теренций сглотнул, а потом продолжил:
– Господин Канцлер, я всегда хотел узнать: почему мы на некоторых участках стены, которая ограждает нас от вражеских держав, имеем дыры и пропускные пункты, через которые нам приходиться поддерживать некоторое сотрудничество с названными врагами? Почему мы не воюем с ними, хотя постоянно в новостях, газетах объявляем их главными врагами? Почему так?
Канцлер немного поводил головой, как бы осматриваясь или всматриваясь в пустоту и выискивая что–то, одному ему известное. Он несколько мгновений молчал, но всё же потом решил удостоить ответом своего собеседника:
– Понимаешь, мой дорогой Теренций, хоть у нас и идеи на устройство мира и разные, но мир… мир, то один. Им нужна наша защита от африканских варваров, наше попечительское плечо и опора, что сохранит на их землях спокойствие и благоденствие, а нам нужны ресурсы. Нам нужен залог того, что они не предадут нас в своём стремлении распространить свои больные воззрения…. Да, хоть идеи наши и высокие, но цели куда прозаичнее, а средства… ну скажем, они довольно жестоки… вообще, всем этим должен заниматься полк–орден, по заветам первого Канцлера, но эта задача скоро перейдёт к вам…
После этих слов в душе канцлера снова грозил вспыхнуть огонёк безумия, он продолжил свой рассказ, медленно перебирая не связанный по смыслу порядок слов:
– Первый Канцлер… полк–орден…. Наследие… Теренций! – Вдруг вскрикнул Канцлер, так громко, что, наверное, даже в храме раздалось эхо.
– Да, мой господин? – С дрожью и опаской в голосе спросил Верховный Мортиарий.
– Ты хочешь знать, как я встретил первого канцлера?
Теренций смотрел на своего правителя, он видел в его глазах огонь, но это было не пламя безумия, а огонь подобный подростковому, когда ребёнок неистово спешит рассказать чего он достиг, спешит похвастаться или поведать новую интересную историю.
– Да, мой господин.
Канцлер подошёл к окну и стал всматриваться в витраж, после чего резко развернулся, облокотившись на подоконник начал рассказ:
– Когда мы встретились…. Это было давно, я был в делегации первого Лорд–Магистрариуса на посту обычного рассказчика докладов. И в этот день он меня решил взять зачитывать доклад, связанный с увеличением сепаратистских настроений в регионах. И тогда я увидел его. Высокий, с гордым лицом, с пламенными речами. Его пальто всегда касалось пола, он так же всегда носил перчатки. Он был подобен гордой птице, что взирает на всех острым взглядом. Когда Лорд–Магистрариус вызвал меня зачитывать доклад, не знаю почему, но меня пробрал душевный холод, а под взором его у меня даже задрожали колени. Но я быстро взял себя в руки, унял дрожь, взял верх над собой. Мне пришлось взобраться на трибуну и зачитывать свой доклад. Канцлер, своим пронзительным, чуть ли не бездушным и ледяным взглядом, взглядом, смотрел на меня, такое ощущение, что постепенно изучая меня. Но заседание закончилось. Тогда было принято решение усилить территориальный контроль и кару за сепаратизм, вплоть до смертной казни всей семьи бунтовщика, но не об этом. После заседания он подошёл ко мне. Его взгляд был холоден как старая русская зима и пронзителен как стрела, выпущенная из лука гунна. Его лицо выражало остроту и жестокость. Его волосы, уже в то время, были с просединами. Он подошёл ко мне, его острые губы зашевелились: «Юноша, ты произвёл на меня некоторое впечатление. Из молодых служителей нашего великого Рейха ты единственный сумел себя взять в руки в моём присутствии, хотя многие из высших чинов до сих пор не могут на меня даже взгляда поднять… В тебе что–то есть… Ты не хочешь ли стать моим помощником?». Он довольно остро поставил вопрос, но я, ни секунды не мешкался, я сразу ответил согласием. Да, вот так вот я встал на путь наследника великой империи.
Теренций сидел, внимательно слушая, и в это время в его голове созрел один вопрос, и он, не опасаясь, задать его:
– Господин Канцлер, а почему вы хотите уничтожить наследие первого канцлера? По крайней мере, так поговаривают в народе. – В лоб, не юля, задал свой вопрос Верховный Мортиарий.
Канцлер кинул на него ошеломлённый взгляд, наполненный глубочайшим непониманием и полыхающий огнём негодованием. Взгляд был такой выразительный, что у бывалого солдата и ветерана не одной войны пробежал жуткий холодок по спине.
– Я не стремлюсь разрушать наследие первого канцлера! – Воскликнул правитель, но увидев взгляд собеседника он сменил тон на более спокойный и мягкий. – Не то что бы я хотел уничтожить его наследие и память в него. Понимаешь, я тоже хочу стать любимым собственным народом. Мне хочется быть для них духовно–политическим отцом, которому можно довериться. Пока в их душах зиждется память и светлая вера в старого правителя, я для них не могу стать настоящем отцом государства. Поэтому я порой, немного принижаю значимость фигуры моего любимого всеми предшественника. Я хочу, что б для народа я стал единственным отцом. Ты меня понимаешь?
– Да, мой Канцлер. Но у меня ещё один вопрос.
Канцлер неодобрительно посмотрел на Верховного Мортиария и слегка, будто слегка, улыбнулся:
– Ты решил меня сегодня завалить вопросами?
Теренций был рад, что безумие хоть на немного отпустило Канцлера, но он символически повинно пропустил голову к полу, как бы в покорность.
– Ну, ладно, прошу, задай мне свой вопрос. – Ласково–змеинно попросил Канцлер.
– Господин Канцлер, а когда будут уничтожены сепаратисты и полк–орден, когда вся полнота власти перейдёт к вам, когда всё будет в ваших руках и под вашим контролем, когда к вашим ногам падут все диссиденты, отступники и еретики будут повержены, когда в Рейх установится мир, то, что тогда?
На лице Канцлера внезапно вновь расцвела безумная улыбка, а глаза загорелись тем ярким и безумным пламенем, готовым прожечь всё его естество.
– Тогда? Хороший вопрос.… Тогда я продолжу править, я продолжу властвовать. Ибо только власть никогда не заканчивается, её может быть больше, или меньше, но если она есть, она не закончится. Да, её могут отобрать или даровать, но если она есть, то она будет. А, что касается врагов, предателей и еретиков: они найдутся всегда, а если их нет, то их можно найти. – Канцлер ответил с заметным сладострастием, он будто смаковал, каждое слово он говорил с несоизмеримым удовольствием, отчего складывалось ощущение, что он говорил, предвкушая каждое слово.
Теренций испуганно смотрел, взглядом полным страха и некоторого отвращения на Канцлера. Он боялся его неожиданных и абсолютно непредсказуемых перепадов настроения. Но он и почувствовал гордость. Верховный Мортиарий был военным и свято чтил порядок. А с этим Канцлером, несмотря даже на неспокойное состояние души его, в Рейхе порядок всегда будет.
И за всё время, то, что он расспрашивал и слушал Император, в его голову прокралась мысль: а не зря ли тот, кто планировал, великие перемены и обещался дать свободу всем, воспитывал ярость, безумие и злобу в том бедняге, который вышел из психиатрии. Но он сразу отринул эту мысль, ведь цель того стоила.
– Господин Канцлер, разрешите идти.
Канцлер кинул свой безумный взгляд на Теренция, но все, же смягчил его.
– Конечно, можешь идти, – опустошённым голосом ответил душой вымотавшийся правитель и тут же его одёрнул. – Хотя постой…
– Что вы хотели?
– Подготовь мою поездку в Западную Иберию… я хочу лично проконтролировать ситуацию вокруг мятежа… свободен.
Верховный Мортиарий поспешно встал со стула и пошёл в сторону двери. Он её легко приоткрыл её и юркнул за дверь, стараясь быть как можно незаметнее. Когда Теренций вышел из комнаты, его накрыла волна облегчения и некоторой освобождённости, ибо он покинул комнату с безумцем, который способен практически на любое сумасшествие. Он легким шагом направился к выходу, оставляя позади великолепный, но такой обыденный храм. Его ждала ещё «великая цель».
В храме было довольно спокойно: священник с благоговением читал молитву, одна из послушниц протирала оклады икон, другая собирала погасшие свечи, а немногочисленные прихожане про себя читали псалмы и молитвы. Солнечные лучи спокойно проникали через окна, падая на золотые оклады, даря золотистое мистическое освещение. В той комнате тоже был свет. Туда тоже проникали массы солнечного света, но все, же там было темно. Ненадолго. Тот, кто носил звание Канцлера достал из пальто старый кулон и открыл его. Его глаза по–человечески заслезились, а в самих глазах были и радость ушедших дней и глубочайшая горесть потерь. Эта фотография в кулоне была единственной, что могло спасти Рейх, когда Канцлер очередной раз проваливался в бездну собственного безумия. Из глаз градом потекли горячие слёзы. И эти слёзы отмывали человека от безумия, даря миру на время здорового правителя, но очень бедного и несчастного человека.
