Станислав Владимирович Далецкий
Обретение чувств

Ученицам было по 16-17 лет – в самом расцвете девичества, когда даже непритязательной внешности девушки свежи и обаятельны и потому выглядят весьма привлекательно для мужского глаза.

Иван рассадил девушек, чтобы ему было удобнее учить их в зависимости от уровня грамотности и, не медля далее, начал уроки. Для неграмотных вовсе, он начал с обучения буквам, для грамотных задал чтение, а для пожелавших совершенствоваться в учебе далее задал переписать из учебника в тетрадь по целой странице, чтобы оценить их уровень знаний. Таких учениц оказалось лишь две: Татьяна – дочь старосты и дочь лавочника.

Уроки с девушками прошли быстро: учитель объяснял, что и как делать каждой из них, смотрел в тетради, проверяя написанное, но стараясь не наклоняться близко, чтобы не возбудились его мужские желания от близости девичьих прелестей и не вызвать этим неудовольствие присутствующих отцов, зная строгость семейных нравов. К концу занятий, длившихся два часа, девушки вполне освоились, начальная девичья стеснительность исчезла перед молодым учителем, и Иван закончил уроки уже при взаимной доброжелательности и полном одобрении со стороны отцов, убедившихся в том, что они не зря будут платить деньги за обучение дочерей.

Ученицы разошлись. Иван прошел к себе в учительское жилище, где Арина уже приготовила ужин и собралась уходить домой. Успешные уроки подняли Ивану настроение, близость молоденьких девушек возбудила желания и он, обхватив Арину за груди, молча потянул женщину к дивану.

– Что вы, что вы, – испугалась Арина, – вдруг кто вернется или нечаянно зайдет сюда, тогда стыда нам не обобраться и вашему житью здесь наступит конец.

– Не беспокойся Аринушка, калитку я запер на крючок, пока открывать будут, мы приведем себя в порядок.

– Ну, если по-быстрому, то как пожелаете, Иван Петрович, – покорно проговорила женщина, удобно укладываясь на диван и принимая на себя всю тяжесть мужского тела, потому что учитель не стал раздеваться, сняв только пиджак и ботинки, в которых проводил уроки.

Соитие учителя и служанки было быстрым и бурным со стороны мужчины, так что женщина даже не успела настроиться на близость, как Иван достиг семяизвержения и затих неподвижно в теплом женском теле.

– Эвон как, Иван Петрович, вас девицы распалили, – обиженно сказала Арина. – Я даже не успела вкусить женскую радость, как вы уже закончили свое греховодство. Не дай вам бог, Иван Петрович, позариться по настоящему на ученицу какую: отец девицы может и на смертоубийство пойти за честь дочери и конец тогда моей службе у вас на кухне и на диване, а я ведь только-только вкусила женской сладости и начала подкапливать рубликов для своего отъезда в город, когда вы уедете тоже на свою учебу.

– Поэтому, Аринушка, и будем ублажать нашу плоть на диване, чтобы и мне глупость от мужского желания не совершить, и тебе получить удовольствие и доход от нашего греховодства, как ты говоришь, – ответствовал Иван, освобождая женщину от своей тяжести.

– И насчет девиц этих не беспокойся: пока нам хорошо вместе, у меня и мыслей насчет них не будет. И быстрота моя сегодня с тобой не в обиду тебе, а потому, что день я провел удачно, вот желание и разыгралось. Мужчина, наверное, завсегда хочет женщину больше, если дела сделал хорошо и доволен собою. Я сегодня доволен собою, отсюда и быстрота услады с тобою. Ничего, завтра я исполню всё это снова и только для тебя – чтобы напрасно не обижалась. А теперь поспешай домой: сынок, наверное, заждался матери, да и соседи мои могут почуять неладное, если ты будешь затемно уходить из школы.

Арина быстро собралась и ушла, оставив учителя наедине и в полном удовлетворении чувственной мужской плоти.

На следующий день, проведя уроки со школьниками и девицами, Иван исполнил свое обещание удовлетворить женскую страсть и Арина билась под ним на диване, стонала и кусала в плечо, содрогаясь от сладко-пронзительного осязания близости с мужчиной, захлестнувшего женщину с ног до головы сбывшимся чувственным желанием плоти.

Зимние дни замелькали чередой, как вороны над ближним лесом, в будничных заботах учителя об учениках и ученицах и в устоявшихся отношениях интимной связи учителя со служанкой.

Уроки со школьниками давались Ивану легко: он нашел подход к крестьянским детям, которые в охотку, а не по принуждению стали учиться грамоте, видя старания учителя.

Девицы тоже вполне охотно посещали занятия и показывали хорошие успехи в учебе, стараясь не сплоховать перед молодым учителем и осторожно заигрывая с ним в тайной надежде стать его суженой: не может же молодой одинокий мужчина не увлечься кем-нибудь из них: молоденьких, свежих и привлекательных, а дальше одна дорога – под венец.

Но эти мечтания девиц были тщетны: плотскую страсть учитель тайно удовлетворял со своею служанкой, а по душе избранницу он не искал, чтобы не увлечься ненароком и не связать себя узами брака в ущерб мечтам о дальнейшей учебе.

Беспокоила учителя лишь Татьяна – дочь старосты, которая почти в открытую показывала свою увлеченность учителем: в школе на занятиях и дома, когда Иван иногда приходил на воскресные обеды, но уже не ради угощения, а для бесед с уважаемыми людьми села: старшиной волости, священником и урядником, которые тоже бывали на обедах у старосты и в свою очередь давали обеды у себя на дому.

Эта Татьяна показала хорошие знания по литературе: оказывается, она почитывала книги из библиотеки священника, и несколько книг было в доме старосты. В письме у девушки была приличная грамотность и хороший почерк; она иногда помогала отцу составить отчет в волость или уезд, в том числе и по налогам, что требовало арифметических расчетов и пояснений. На занятиях Татьяна неотступно смотрела на учителя и иногда, вскинувшись взглядом на девушку, Иван ловил на себе пристальный взор её миндалевидных серых глаз из-под припущенных пушистых ресниц. Этот взор смущал и обжигал учителя нескрываемой чувственностью юной девушки, решившей, что она нашла своего избранника и теперь нужно лишь добиться от него ответного чувства.

– Если бы не Арина на диване, – я вряд ли устоял перед обаянием и настойчивостью этой прелестной девушки, рядом с которой мне легко и свободно, – думал Иван всякий раз, встречаясь взглядами с дочерью старосты в школе или у неё дома.

На Рождество Иван отстоял службу в церкви, а остаток ночи провел в гостях у волостного старшины, который принимал в эту ночь гостей со всей волости и лишь утром Иван вернулся домой, улегся спать и проспал до самого вечера. Арина в этот день была отпущена домой, чтобы провести праздник в кругу семьи и потому Иван удивился, когда услышал, что дверь отворилась и кто-то легкими шагами вошел на кухню.

– Видимо, Арина в честь праздника зашла поваляться на диване, – удовлетворенно подумал Иван, одевая халат на голое тело и выходя на кухню, чтобы прямо с мороза утянуть служанку на диван и там разогреть её до сладостных стонов своими любовными движениями и ласканием упругих грудей и податливого нежного тела.

Выйдя на кухню, Иван с изумлением увидел Татьяну, которая застыла на пороге, смущенно отводя глаза от голых ног учителя и обнаженной его груди, покрытой между сосками рыжеватой растительностью. Иван моментально запахнул халат поглубже:

– Хорошо, что подвязался поясом, а то увидела бы меня девушка во всей мужской наготе и в раз догадалась бы о моей связи со служанкой, если я, почти голый, выхожу в кухню, – подумал учитель, а вслух сказал:

– Извините, Таня, что вышел в таком виде на стук двери. Отсыпаюсь после всенощной и никого не ждал с визитом. Служанка, которую вы видели в школе, еще со вчерашнего вечера отпущена домой. И вам, Таня, удобно ли заходить в гости одной к одинокому мужчине на ночь глядя? Что подумают мои соседи? Доложат Тимофею Ильичу и придется мне оправдывать ваш визит.

– Не беспокойтесь, Иван Петрович, я зашла к вам из церкви, по просьбе отца: он приглашает вас к нам на праздничный ужин прямо сейчас и наказал, чтобы без вас я домой не появлялась, – ответила девушка, уже смело глядя на полуодетого учителя.

– Если так, то деваться некуда, – ответил Иван. – Вы пройдите в горницу и подождите немного, пока я оденусь, и пойдем вместе к вашему батюшке.

Татьяна прошла в горницу и присела на диван в ожидании учителя, который удалился в спальню, поспешно оделся и вышел в горницу уже готовый к походу в гости.

– Удобный у вас диван, Иван Петрович, – заметила по-хозяйски Татьяна. Надо папеньке сказать, чтобы купил такой же и поставил в комнате, – там можно будет присесть вдвоем и вести разговоры непринужденно.

Иван даже покраснел от этих слов, вспомнив о прелюбодеяниях на этом диване со служанкой: хорошо еще, что в темноте его смущение было незаметно.

– Женщины сразу чуют, для чего нужен диван, – подумал учитель, – вовремя Арина убрала подстилку с дивана – по её смятости можно догадаться, что здесь не сидят, а лежат и не просто лежат, а вдвоем и занимаются богоугодным делом мужчина с женщиной.

Учитель с ученицей вышли из школы и пошли сельской заснеженной улицей к дому старосты села, здороваясь на пути с редкими прохожими.

– Завтра, уже всё село будет обсуждать мою прогулку с дочерью старосты, – с тоской подумал Иван, – и меня запишут в женихи к Татьяне. Эх, если бы не планы на учебу, то я с превеликим удовольствием взял бы эту девушку в жены: и хороша собою, и умна, и чувствует моё настроение, а потому ненавязчива. Но отец говорит, что жениться можно лишь став полностью самостоятельным и имея возможность обеспечить своим заработком семью. Можно, конечно, и жениться с выгодой на богатенькой невесте с приданым, но тогда я перестану уважать сам себя, да и не бывает такого в жизни, чтобы невеста была богата и пришлась по душе.

В дом старосты набились его родственники: ближние и дальние в честь престольного праздника, и Иван с Татьяной присоединились к застолью, которое затянулось до глубокой ночи, благо что рождественские праздники длились всю неделю.

На селе немного посудачили об учителе и дочке старосты да и стихли, поскольку появились новости поважнее: началась земельная реформа, затеянная министром Столыпиным.

Несколько зажиточных крестьян, размежевали свои наделы и подали заявления в уезд о выходе из общины со своими земельными наделами, которые оказались лучшими землями во всей общине. Власти вырезали эти земли из общинных угодий и передали в собственность заявителя, которых народ тут же окрестил отрубами – ведь они отрубили свои земли от общинных. Следом за отрубами и несколько захудалых крестьян выделили свои земли из общинных и тут же продали землю отрубам, которые и присоединили покупную землю к своим наделам, которые странным образом оказались рядом. На селе ходили слухи, что худяки поддались уговорам отрубов и выделили свои земли из общины, чтобы продать их, а деньги пустить на ветер, либо пропить.

До самой масленицы всё село обсуждало эти события и решали сходом как жить дальше, но так и не решили: общинная земля оказалась разрезанной участками отрубов, собиравших свои земли вместе с покупными, словно зажимая их в кулак, и таких владельцев народ прозвал кулаками. Единая община раскололась по интересам: на кулаков, общинников и безземельную голытьбу, которые еще не начала враждовать между собой, но уже не здоровались, а у одного кулака вдруг ночью занялся огнем амбар и сгорел дотла, но усадьбу, удалось отстоять, забросав огонь снегом. Толковали о поджоге, но следов не было и кулак этот начал строительство нового дома на своей земле, выделившись из села хутором.

Однако, учеба в школе шла своим чередом, школьники показали успехи в грамоте, когда инспектор училищ приехал из уезда проверить работу учителя. Инспектор этот остановился на ночлег у Ивана, крепко выпил на ночь под горячую закуску, приготовленную Ариной, а на следующий день отсидел на уроках, послушал Ивана и ответы учеников, похвалил всех за прилежание и отбыл в санях обратно в уезд, сказав, что постарается отметить успехи молодого учителя небольшой премией от попечительского совета. И действительно, при очередном получении жалования, доставленного урядником из уезда, Ивану было добавлено 45 рублей вознаграждения за школьные успехи.

Пять рублей Иван пожаловал Арине за прилежное исполнение домашних дел и усердие на диване к взаимному удовольствию. За зиму от спокойной жизни и женской удовлетворенности, Арина похорошела лицом и налилась телом, которое из податливого стало упругим, что и не ущипнуть, как иногда старался сделать Иван, проходя мимо служанки на кухне. Однажды он не удержался и овладел Ариной прямо на кухне, подкравшись сзади и закинув подол платья ей на спину. Арина стерпела хозяйскую распущенность, но обиженно высказалась:

– Вы уж, Иван Петрович, больше не позволяйте себе такого баловства, чтобы сзади и по-собачьи пользовать бедную женщину. Не по-божески это баловство, да и приятности от него нет никакой. Давайте и впредь заниматься греховодством на диване, коль места в спальне на кровати для меня нет, да и сама я не желаю на кровати.

Больше Иван не позволял себе баловства с Ариной и ровные чувственные отношения между учителем и служанкой сохранялись к взаимному удовольствию обоих. Арина уже всегда пристально смотрела в лицо владевшего ею мужчины, прикрывая глаза лишь в последние мгновения, когда женская страсть захватывала всё её тело и она начинала стонать и извиваться, сжимая Ивана ногами и руками и покусывая его в плечо или в грудь, но осторожно и ласково, не оставляя следов от укусов.

Масленица в этом году была поздняя, наступила оттепель, и сельчане праздновали приход весны и проводы зимы шумными гуляниями и обильной едой в преддверии Великого поста.

Иван на масленицу посетил поочередно и старосту, и урядника, и старшину, и священника, и везде его встречали с уважением и почетом, поскольку дети и девицы наперебой расхваливали учителя своим родителям за его спокойный нрав, старание и терпение, а особенно за то, что Иван Петрович никогда не поднимал руку на учеников и не обзывал их обидными словами.

Прежний-то учитель чуть-что брался за линейку и больно бил ею нерадивого ученика по рукам или спине, не жалея даже малолеток и девочек, да и бранных слов не жалел, обзывая учеников дураками, невеждами и другими обидными прозвищами.

В четверг масличной недели, когда Иван сидела на кухне за столом и кушал блины со сметаной и медом, которые тут же пекла Арина, раскрасневшаяся от жара печи и после утреннего блудства на диване, что устроил ей хозяин в честь Масленицы, в дверь постучали и вошла старостина дочь Татьяна.

Увидев учителя снова в одном халате, но уже рядом со служанкой, груди которой были полуоткрыты вырезом сарафана, Татьяна смутилась и хотела было выйти, но Иван остановил девушку словами: – Заходи, Таня, не стесняйся. Я завтракаю горячими блинами, вот и не оделся. Арина сейчас допечет блинов и уйдет домой к сыну. А ты опять от отца, наверное, с приглашением тоже на блины, я угадал?

– Нет, Иван Петрович, я своею волею зашла поздравить вас с масленицей, но вижу, что вам со служанкой Ариной хорошо вдвоем и без моих поздравлений и не буду вам мешать, – почти выкрикнула девушка и, хлопнув дверью, выскочила во двор. Женским чутьем она поняла, что служанка Арина по– особому относится к учителю: как женщина, а не как к хозяину. И если не поторопиться, то может улестить учителя – вон и груди у неё почти голые. То, что между учителем и служанкой уже есть связь, Татьяна ещё не допускала в мыслях, но остерегалась в будущем, по девичьей наивности полагая, что близкие отношения возможны лишь между мужем и женой, но никак не между учителем и его служанкой.

– Нехорошо получилось, – сказал Иван, заканчивая завтрак. Татьяна видимо заподозрила нашу связь, если выскочила, как угорелая, из дома. Я сижу здесь в одном халате на голое тело, ты Арина, с лицом удовлетворенной женщины, сверкаешь своими грудями прямо передо мною. Сразу можно подумать неладное.

– Что же мне отрезать груди? – обиделась Арина, выкладывая очередной горячий блин со сковороды на блюдо и выливая тесто плошкой на раскаленную сковороду для следующего блина.

– Отрезать ничего не надо, но платье придется другое купить для хлопот по дому: с глухим закрытым воротом, чтобы груди твои не телепались у всех на виду, вызывая нескромные желания. Я заметил, что когда ты начинаешь мыть полы в школе после уроков, то старшие ученики подглядывают за тобою с интересом: вдруг грудь вывалится из сарафана. Мне твоя грудь тоже нравится, как и другое укромное место, – закончил учитель, вставая из-за стола и обхватывая служанку за груди, высвободив их из выреза сарафана на свободу. Прикосновения к упругим женским прелестям неожиданно возбудило его вновь и он потянул Арину снова к дивану, чему та не противилась, успев однако убрать сковороду с недопеченным блином с плиты.

В этот раз слияние учителя со служанкой было бурным и длительным. Арина дважды, с перерывом, заходилась страстными стонами от женского удовлетворения, пока Иван тоже не добился полного блаженства и не затих на жарком теле женщины, которую успел таки оголить всю, сбросив и свой халат, так что на диване неподвижно лежали совершенно нагие мужчина и женщина, соединенные в объятиях после удовлетворенной плотской страсти.

Неподвижно полежав минуты, Арина высвободилась из-под Ивана, одернула сарафан, скомканный на теле и с улыбкой полного удовлетворения пошла на кухню допекать блины, сказав учителю похвальные слова:

– Сегодня вы, Иван Петрович, и вовсе молодец, – такое удовольствие доставили бедной вдове, да ещё и три раза, если считать с утра, чего с вами никогда не бывало. Это, наверное, старостина дочка так распалила вас, что накинулись на меня словно собака на кость, – поддела служанка учителя и смеясь скрылась за дверью.

– Действительно, почему похоть снова взыграла во мне? – вяло размышлял Иван в полном изнеможении чувств, излившихся в женское тело Арины: не любимое, конечно, но очень и очень желанное.

–Так и вообще можно привыкнуть к Арине и довольствоваться только ею, как мой отец привык к служанке Фросе и она стала ему вместо жены. Арина тоже становится всё бойчее и страстнее, вздрагивая и постанывая подо мною и судорожно сжимая мою плоть в тайных глубинах женского лона, вызывая у меня нестерпимую сладость владения женщиной.

– Всё! Больше не буду покусывать Арину в грудь и не буду оголять её всю в минуты соития, – решил Иван. – Пусть останется только плотская утеха и никаких больше чувств, – иначе нам обоим несдобровать. А сейчас придется пойти к старосте, чтобы развеять подозрения его дочери Татьяны относительно моих отношений со служанкой, – закончил Иван мысленные рассуждения, вставая с дивана и направляясь на кухню допивать свой чай: после страстной близости с Ариной во рту у него совершенно пересохло.

Служанка допекла блины и отпросилась домой к сыну. На что Иван, благодарно за доставленное удовольствие, отпустил Арину и на весь завтрашний день, намереваясь навестить священника: в масленицу сельчане заходили в гости без приглашения, но соблюдая чинопочитание: крестьянину простому в дом священника хода не было, а учителю – всегда пожалуйста: как родному, да ещё и потенциальному жениху для старших дочерей – на выбор.

Иван, как и задумал, посетил старосту, принял участие в их семейном застолье, был внимателен и любезен с Татьяной, чем успокоил её подозрения насчет служанки, которую ему прислал староста: мол у отца и расспрашивайте про служанку: она убирается у меня по дому и в школе, да ещё готовит кушанья, а кто она и что она, мне без надобности.

Девицам Иван рассказал занимательные истории о семейной жизни людей Востока, где можно иметь много жен и как эти жены должны вести себя дома с мужем и при посторонних.

Староста от этих историй оживился и тоже рассказал, как в войне с турками болгарки помогали русским войскам едой и питьем, а турчанки прятались в своих домах и при обысках на женскую половину заходить солдатам было нельзя – иначе осквернишь жилище и хозяин дома – турок может из-за этого развестись с женой, трижды обойдя вокруг жены и проговорив три раза слово «талгат», а что это значит, Тимофей Ильич не ведал.

Время в беседах и застолье прошло незаметно и Иван возвращался к себе домой уже затемно, хотя день значительно прибавился и со дня на день ожидалось вешнее тепло, а там и посевная, к которой на селе усердно готовились, унавоживая огороды и пашни навозом от скотины, что скопился за зиму и лежал во дворах большими кучами.

К вечеру небо прояснилось, похолодало и Иван шел по пустынной улице, похрустывая сапогами подтаявшим за день настом на укатанной санями дороге. В окнах домов кое-где мелькали огоньки свеч, в избах горели лучины, но большинство домов и изб стояли в темном безмолвии: даже в праздничные дни крестьяне ложились спать рано, чтобы не тратить понапрасну свечи и не дымить в избах лучиной: керосиновые лампы лишь начинали входить в сельский быт, но были дороги и не каждой семье по карману, да и керосина для них не напасешься.

Придя домой, Иван налил чаю, чуть теплого, не разжигая самовара, лег в постель, почитал при свете керосиновой лампы немного из книги по истории христианства, что взял недавно у священника, задул лампу и уснул спокойным сном человека, хорошо и успешно потрудившегося за день – что было истинной правдой.

Масленица закончилась сжиганием чучела зимы на пустыре возле церкви и потянулись недели Великого поста. С каждым днем солнце пригревало всё сильнее, и даже в хмурые дни южный ветер приносил тепло из жарких стран. Вскоре прилетели грачи и стали шумно устраиваться в своем грачином поселении на березах, что росли на сельском погосте. Весна вступала в свои права, медленно, но неуклонно изгоняя холода и снега на север, к Балтийскому морю и далеко за него в таинственную страну Лапландию, где согласно сказочнику Андерсену проживает снежная королева.

С приходом весны и в крестьянской среде появилось томление в ожидании скорой весенней страды – посевной, когда от проворности в работе и крестьянской расчетливости зависит осенний урожай, а с ним и достаток или пустые закрома в случае недорода.

Девицы, которым Иван давал уроки в школе, расцвели и похорошели и откровенно заигрывали с учителем, если на уроках не было кого-нибудь из их отцов, а отцы эти готовились к посевной, чинили утварь и сбруи для конской пахоты и сева и потому перестали посещать уроки своих дочерей для надсмотра за их благопристойностью в общении с молодым учителем. Впрочем, Иван за зиму создал себе репутацию тихого и порядочного человека, не подверженного порокам пьянства и прелюбодеяния, посещающего церковь и дружившего с сельской верхушкой и потому надежного хранителя чести и достоинства девиц, несколько из которых собирались на Троицу выйти замуж, не дожидаясь осенних свадеб.

IX

Татьяна – дочь старосты тоже похорошела и налилась девичьей статью: формы её округлились, исчезла мальчишеская угловатость, груди приподнялись, тугие соски выпирали сквозь ситец платья и словно просились в мужскую ладонь, которая сорвет эти нераспустившиеся бутоны девичьего первоцвета.

Во время уроков, Иван постоянно ощущал на себе рассеянный взгляд серых глаз Татьяны, которые иногда заволакивала пелена неизведанных мыслей – желаний: как лучи солнца закрываются легкими весенними облачками, и тогда глаза девушки начинали светиться изнутри душевным светом, прорывающимся сквозь мысли – желания, как и солнце прорывается лучами сквозь прикрывшее его облачко.

Говорят, что чужая душа – потемки, но душа девушки Татьяны была для Ивана будто открытая книга, на каждом листе которой крупными буквами было написано неосознанное желание невинной девушки быть рядом и вместе с ним, пусть даже с утратой чести и порядочного имени. Желание девушки было смутным: прикоснуться к тому, чем образ поселился в душе, поцеловать избранника в губы и уступить мужской настойчивости, отдав всё свое тело в его власть, надеясь, что он разбудит чувственную страсть девушки и их души тоже сольются вместе, как и плотские желания, доставив радость обладания любимым человеком.

Иван с трудом удерживал всю свою чувственность, чтобы не ответить на призывные взоры девушки, и не погрузиться в бездонный омут её глаз и желанных объятий, которые, несомненно, раскроются для него стоит лишь прикоснуться к Татьяне где-нибудь наедине.

Он страстно желал этого телом, но голос разума всякий раз останавливал учителя: отдашься воле чувств и останешься в этом селе навсегда при женщине, которую желаешь телом, но не любишь душою и прощайте тогда мечты об учебе, науке и интересной жизни, которая, несомненно, ожидает его впереди.

Поэтому Иван старался не замечать призывных взглядов Татьяны на уроках и держался от неё подальше в дни посещения старосты на воскресных обедах. Мать Татьяны женским чутьем уловила приязнь дочери к учителю, о чем не преминула сказать Тимофею Ильичу и вместе они решили: пусть будет так как хочет дочь – если сладиться у неё с учителем, то и слава богу, а нет, так учитель не позволит себе непотребства с их дочерью, а Татьяна минует свое девичье увлечение и, даст бог, еще устроит свою судьбу с помощью родителей.

Склоняясь к Татьяне, сидевшей за партой для объяснения ей непонятного места из учебника, Иван вдыхал свежий запах девичьего тела и запах березы, идущий от её волос, прикрытых полотняной косынкой и с трудом сдерживался, чтобы прямо здесь, в классе, не обхватить девушку за плечи, прижать к себе всё её упругое тело, мять и тискать девичьи прелести и овладеть ею полностью, ощущая как Татьяна покорно отдается его воле, улыбаясь сбывшимся мечтаниям.

Такие картинки рисовались воображением Ивана почти каждое утро после пробуждения, вызывая нестерпимое мужское желание в паху.

Дело в том, что Арина отказала хозяину в плотских утехах, пока идет Великий пост.

– Как хотите, Иван Петрович, но я не согласная грешить с вами в Великий пост, хотя и сама привыкла к мужской усладе и вся дрожу, лишь вспомню ваши ласки на диване. Надо охолонуть немного и замолить телесный грех – на то он и пост, Великий, чтобы ничего скоромного не употреблять, а мужские ласки – это самое скоромное, что только может быть на белом свете.

Пройдет пост и всегда пожалуйста к вашим услугам и нашему удовольствию – хоть ложкой черпайте, но в пост Великий я вам не уступлю и не надейтесь. И пощадите бедную вдову в её покаянии, за женские слабости до конца поста, – объяснила Арина свой отказ идти на диван, куда Иван, по привычке потянул женщину, в первый же день поста после масличной недели, на которой оба они охотно предавались плотским утехам чуть ли не каждый день.

Иван смирился с желанием Арины попоститься и замолить грешные плотские утехи, но молодое его тело не слушалось голоса разума и требовало удовлетворения, потому-то и начала ему сниться Татьяна ночами и являться в мыслях каждое утро. Как-то во сне ему привиделось, что он овладел девушкой на своем диване и получил полное удовлетворение. Проснувшись на мокрой простыне, Иван убедился, что сон довел его до юношеского семяизвержения. Арина, застилая постель, также заметила следы сонных мечтаний учителя на простыне и даже посочувствовала с улыбкой:

– Потерпите, Иван Петрович, немного осталось поститься – чуть больше недели, а там, чувствую, вы разорвете меня надвое прямо на диване. Ну, да ничего, стерплю вашу страсть – бог терпел и нам велел: не впервой весело услаждать мужчину и самой усладиться, – закончила служанка и ушла в кухню готовить постный завтрак учителю, покачивая бедрам, так что Иван еле-еле сдержался, чтобы не взять Арину силой и тем нарушить её пост.

Последняя неделя поста пролетела мигом: в школе скоро заканчивались занятия и учитель перед летним перерывом натаскивал учеников в грамоте, а тех, кто обучался третий год, проверял на грамотность испытаниями, чтобы потом выписать им свидетельство об окончании земской школы первого уровня обучения.

От плотских желаний Ивана отвлекло и происшествие на селе, которое горячо обсуждалось всей общиной. Один селянин, что пожелал выделиться из общины со своим наделом земли, вызвал из уезда землемера, чтобы установить точную межу с соседними наделами. Снега уже сошли с полей и межевание землемер сделал быстро и, видимо, за мзду, потому что прирезал этому крестьянину общинной земли на три сажени по всей длине.

Владелец того участка, что урезали, попытался оспорить, по-честному, эту несправедливость, но кулак отказал ему в справедливости и крестьянин, в горячке, заколол кулака вилами прямо на меже – так начала действовать земельная реформа, затеянная министром Столыпиным. Раньше такой спор на меже легко решался внутри общины, на сходе крестьян, а теперь оспорить межевание с кулаком можно только через суд, на который у крестьян не было ни денег, ни грамотности, что и привело к убийству. Целую неделю всем селом обсуждали это злодейство и решили, что ещё много крестьянской кровушки прольется, если земельная реформа помещика Столыпина будет продолжаться в тот же направлении: когда можно бессовестно прирезать себе землицы за счет соседей, дав взятку землемеру или начальству в уезде.

В субботний день перед Пасхой, служанка добрую половину дня парила и жарила на кухне различные блюда для разговления, пекла пироги, плюшки и куличи и лишь к вечеру, выложив стряпню на блюда и убрав кушанья в погреб на лёд, ушла домой, чтобы поспеть к церковной службе, но пообещав, с улыбкой, что завтра придет пораньше для разговления.

С уходом Арины учитель не стал дожидаться завтрашнего утра, а закусив пирогами с маком и съев добрый кусок буженины, что Арина принесла из лавки, пошел ко Всенощной, чтобы помаячить у сельчан перед глазами и тем подтвердить свою православную набожность. Впрочем, дождавшись полуночи и совершив крестный ход вокруг церкви, Иван при первой возможности потихоньку исчез со службы и спокойно улегся спать, справедливо считая, что утро вечера мудренее.

Ночью учителю снова приснилась Татьяна, почему-то с распущенными волосами, но в Аринином платье-сарафане, которое бесстыдно приподняла, показывая женскую наготу. От такого сна Иван и проснулся. Утро уже занялось теплым солнечным и спокойным. Помнится, что служанка Фрося, жившая с его отцом Петром Фроловичем в прелюбодеянной связи, как и он с Ариной, всегда говорила, что на Пасху, какой-бы ни выдался день хмурым, солнце обязательно покажется хоть на несколько минут, чтобы осветить землю в честь воскресения Спасителя.

День и вправду обещал быть погожим и светлым. Пока Иван размышлял о религии, пришла Арина и захлопотала на кухне. Вспомнив её обещание отдаться ему на Пасху, Иван как был в подштанниках, вышел на кухню, Арина, понял, что пришел её черед, оставила дела, трижды поцеловала Ивана в щеки, христосуясь, и сама пошла на диван, торопливо скидывая с себя сарафан и оставаясь во всем великолепии женской наготы. Их соитие было бурным, страстным и длительным: оба соскучились по плотской утехе за длинные недели Поста. Иван дважды излил мужское желание в глубины женского лона, на что Арина ответила троекратным восхождением к вершинам женского удовлетворения, истомно вскрикивая, постанывая и судорожно сжимая мужчину в своих объятиях руками и ногами.