Станислав Лем
Рассказы о пилоте Пирксе. Непобедимый

Условный рефлекс^[2]

Случилось это на четвертом году обучения, как раз перед каникулами.

К тому времени Пиркс отработал все практические занятия, остались позади зачеты на имитаторе, два настоящих полета и «самостоятельное колечко» – полет на Луну с посадкой и обратным рейсом. Он чувствовал себя докой, старым космическим волком, для которого любая планета – дом родной, а поношенный скафандр – излюбленная одежда; который первым замечает в космосе мчащийся навстречу метеоритный рой и с сакраментальным возгласом «Внимание! Рой!» совершает молниеносный маневр, спасая от гибели корабль, себя и своих менее расторопных коллег.

Так по крайней мере он себе это представлял, с огорчением отмечая во время бритья, что по его виду никак не скажешь, сколько ему довелось пережить… Даже паскудный случай при посадке в Центральном Заливе, когда прибор Гаррельсбергера взорвался чуть ли не у него в руках, не оставил Пирксу на память ни одного седого волоска! Что говорить – он понимал бесплодность своих мечтаний о седине (а чудесно было бы иметь тронутые инеем виски!), но пускай бы хоть собрались у глаз морщинки, с первого взгляда говорящие, что появились они от напряженного наблюдения за звездами, лежащими по курсу корабля! Пиркс как был толстощек, так и остался. А поэтому он скоблил притупившейся бритвой физиономию, которой втайне стыдился, и придумывал каждый раз все более потрясающие ситуации, из которых в конце концов выходил победителем.

Маттерс, который кое-что знал о его огорчениях, а кое о чем догадывался, посоветовал Пирксу отпустить усы. Трудно сказать, шел ли этот совет от души. Во всяком случае, когда Пиркс однажды утром в уединении приложил обрывок черного шнурка к верхней губе и посмотрелся в зеркало, его затрясло – такой у него был идиотский вид. Он усомнился в Маттерсе, хотя тот, возможно, не желал ему зла; и уж наверняка ни в чем не была виновата хорошенькая сестра Маттерса, которая сказала однажды Пирксу, что он выглядит «ужасно добропорядочно». Ее слова доконали Пиркса. Правда, в ресторане, где они тогда танцевали, не произошло ни одной из тех неприятностей, которых обычно побаивался Пиркс. Он только однажды перепутал танец, а она была настолько деликатна, что промолчала, и Пиркс не скоро заметил, что все остальные танцуют совсем другое. Но потом все пошло как по маслу. Он не наступал ей на ноги, в меру сил старался не хохотать (его хохот заставлял оборачиваться прохожих на улице), а потом проводил ее домой.

От конечной остановки нужно было порядочно пройти пешком, и он всю дорогу прикидывал, как дать ей понять, что он вовсе не «ужасно добропорядочен» – слова эти задели его за живое. Когда они подходили к дому, Пиркс переполошился. Он так ничего и не придумал, а вдобавок из-за усиленных размышлений молчал как рыба; в голове его царила пустота, отличавшаяся от космической лишь тем, что была пронизана отчаянным напряжением. В последнюю минуту метеорами пронеслись две-три идеи: назначить ей новое свидание, поцеловать ее, пожать ей руку (об этом он где-то читал) многозначительно, нежно и в то же время коварно и страстно. Но ничего не получилось. Он ее не поцеловал, не назначил свидания, даже руки не подал… И если б на этом все кончилось! Когда она своим приятным, воркующим голоском произнесла: «Спокойной ночи», повернулась к калитке и взялась за задвижку, в нем проснулся бес. А может, дело в том, что в ее голосе он ощутил иронию, действительную или воображаемую, Бог знает, но совершенно инстинктивно, когда она повернулась спиной, такая самоуверенная, спокойная… это, конечно, из-за красоты, держалась она королевой, красивые девушки всегда так… Ну, короче, он дал ей шлепок по одному месту, и притом довольно сильный. Услышал тихий, сдавленный вскрик. Должно быть, она порядком удивилась! Но Пиркс не стал дожидаться, что будет дальше. Он круто повернулся и убежал, словно боялся, что она погонится за ним… На другой день, завидев Маттерса, он подошел к нему, как к мине с часовым механизмом, но тот ничего не знал о случившемся.

Пиркса все это беспокоило. Ни о чем он тогда не думал (как легко это ему, к сожалению, дается!), а взял да отвесил шлепок. Разве так поступают «ужасно добропорядочные» люди?

Он не был вполне уверен, но опасался, что, пожалуй, так. Во всяком случае, после истории с сестрой Маттерса (с той поры он ее избегал) Пиркс перестал по утрам кривляться перед зеркалом. А ведь одно время он пал так низко, что с помощью второго зеркала пытался найти поворот лица, который хоть частично удовлетворял бы его великие запросы. Разумеется, он не был законченным идиотом и понимал, как смехотворны эти обезьяньи ужимки, но, с другой стороны, искал он не признаки красоты, помилуй Бог, а черты характера! Ведь он читал Конрада и с пылающим лицом мечтал о великом молчании Галактики, о мужественном одиночестве, а разве можно представить себе героя вечной ночи, отшельника, с такой ряшкой? Сомнения не рассеялись, но с кривлянием перед зеркалом он покончил, доказав себе, какая у него твердая, несгибаемая воля.

Волнующие переживания несколько улеглись, когда подошла пора сдавать экзамен профессору Меринусу, которого за глаза называли Мериносом. По правде сказать, Пиркс почти не боялся этого экзамена. Он всего лишь три раза наведывался в Институт навигационной астродезии и астрогнозии, где у дверей аудитории курсанты караулили выходящих от Мериноса товарищей не столько для того, чтобы отпраздновать их успех, сколько чтобы разузнать, какие новые каверзные вопросики придумал Зловещий Баран. Такова была вторая кличка сурового экзаменатора. Этот старик, который в жизни не ступал ногой не то что на Луну, а даже на порог ракеты! – благодаря своей теоретической эрудиции знал каждый камень в любом из кратеров Моря Дождей, скалистые хребты астероидов и самые неприступные районы на спутниках Юпитера; говорили, что ему прекрасно известны метеориты и кометы, которые будут открыты спустя тысячелетие, – он уже сейчас рассчитал их орбиты, предаваясь своему любимому занятию – анализу возмущений небесных тел. Необъятность эрудиции сделала его придирчивым к микроскопическим знаниям курсантов.

Пиркс, однако, не боялся Меринуса, потому что подобрал к нему ключик. Старик пользовался собственной терминологией, которой в специальной литературе никто другой не применял. Пиркс, движимый врожденной сметливостью, заказал в библиотеке все труды Меринуса и – нет, вовсе он их не читал – попросту перелистал и выписал сотни две мериносовских словесных уродцев. Вызубрил их как следует и уверился, что не провалится. Так оно и случилось. Профессор, уловив стиль ответа, встрепенулся, поднял лохматые брови и слушал Пиркса, как соловья. Тучи, обычно не сходившие с его чела, рассеялись. Он словно помолодел – ведь он слушал будто самого себя. А Пиркс, окрыленный переменой в профессоре и собственным нахальством, несся на всех парусах, и, хотя полностью засыпался на последнем вопросе (тут нужно было знать формулы, и вся мериносовская риторика не могла помочь), профессор вывел жирную четверку и выразил сожаление, что не может поставить пять.

Так Пиркс укротил Мериноса. Взял его за рога. Куда больше страха испытывал он перед «сумасшедшей ванной» – последним этапом накануне выпускных экзаменов.

Когда дело доходило до «сумасшедшей ванны», не помогали никакие уловки. Курсанты являлись к Альберту, который числился обычным служителем при кафедре экспериментальной астропсихологии, но фактически был правой рукой доцента – его слово стоило больше, нежели мнение любого ассистента. Он был доверенным лицом еще у профессора Балло, вышедшего год назад на пенсию на радость курсантам и к огорчению служителя (ибо никто так хорошо не понимал его, как отставной профессор). Альберт вел испытуемого в подвал и в тесной комнатке снимал с его лица парафиновый слепок. Полученная маска подвергалась небольшой операции: в носовые отверстия вставлялись две металлические трубки. На этом дело кончалось.

Затем испытуемый отправлялся на второй этаж в «баню». Конечно, это была вовсе не баня, но, как известно, студенты никогда не называют вещи подлинными именами. Это было просторное помещение с бассейном, полным воды. Испытуемый – на студенческом жаргоне «пациент» – раздевался и погружался в воду, которую нагревали, пока он не терял ощущение температуры. Это было индивидуально: для одних вода «переставала существовать» при двадцати девяти градусах, для других – лишь после тридцати двух. Когда юноша, лежавший навзничь в воде, поднимал руку, воду прекращали нагревать, и один из ассистентов накладывал ему на лицо парафиновую маску. Затем в воду добавляли какую-то соль – но не цианистый калий, как всерьез уверяли те, кто уже искупался в «сумасшедшей ванне», – кажется, простую поваренную соль. Ее сыпали, пока «пациент» (он же «утопленник») не всплывал так, что тело его свободно держалось в воде чуть пониже поверхности. Металлические трубки высовывались наружу, и он мог свободно дышать.

Вот, собственно, и все. На языке ученых этот опыт назывался «устранение афферентных импульсов». И в самом деле, лишенный зрения, слуха, обоняния, осязания – присутствие воды скоро становилось неощутимым, – уподобленный египетской мумии, «утопленник», скрестив руки на груди, покоился в состоянии невесомости. Сколько времени? Сколько мог выдержать.

Как будто ничего особенного. Однако с человеком начинало твориться нечто странное. Конечно, о переживаниях «утопленников» можно было почитать в учебниках по экспериментальной психологии. Но в том-то и дело, что переживания эти были сугубо индивидуальны. Около трети испытуемых не выдерживали не то что шести или пяти, а даже и трех часов. Но игра стоила свеч – направление на преддипломную практику зависело от оценки за выносливость: занявший первое место получал первоклассную практику, совсем не похожую на мало интересное, в общем-то даже нудное пребывание на различных околоземных станциях. Невозможно было предсказать, кто из курсантов окажется «железным», а кто сдастся: «ванна» подвергала нешуточному испытанию цельность и твердость характера.

Пиркс начал неплохо, если не считать того, что без всякой нужды втянул голову под воду до того, как ассистент наложил ему маску; при этом он глотнул добрую порцию воды и смог убедиться, что это самая обыкновенная соленая вода.

После того как наложили маску, Пиркс почувствовал легкий шум в ушах. Он находился в абсолютной темноте. Расслабил мускулы, как было предписано, и неподвижно завис в воде. Глаза он не мог открыть, даже если б захотел: мешал парафин, плотно прилегавший к щекам и ко лбу. Сначала зазудело в носу, потом зачесался правый глаз. Сквозь маску, конечно, почесаться было нельзя. В отчетах других «утопленников» о зуде ничего не говорилось; по-видимому, это был его личный вклад в экспериментальную психологию. Совершенно неподвижный, покоился он в воде, которая не согревала и не охлаждала нагое тело. Через несколько минут он вообще перестал ее ощущать.

Разумеется, Пиркс мог пошевелить ногами или хотя бы пальцами и убедиться, что они скользкие и мокрые, но он знал, что с потолка за ним наблюдает глаз регистрирующей камеры; за каждое движение начислялись штрафные очки. Вслушавшись в самого себя, он вскоре начал различать тоны собственного сердца, необычно слабые и будто доносящиеся с огромного расстояния. Чувствовал он себя совсем не плохо. Зуд прекратился. Ничто его не стесняло. Альберт так ловко приладил трубки к маске, что Пиркс забыл о них. Он вообще ничего не ощущал. Но пустота становилась тревожащей. Прежде всего он перестал ощущать положение собственного тела, рук, ног. Он помнил, в какой позе лежит, но именно помнил, а не ощущал. Пиркс прикинул, давно ли он находится под водой, с этим белым парафином на лице. И с удивлением понял, что он, умевший без часов определять время с точностью до одной-двух минут, не имеет ни малейшего представления, сколько минут – или, может, десятков минут? – прошло после погружения в «сумасшедшую ванну».

Пока Пиркс удивлялся этому, он обнаружил, что у него уже нет ни туловища, ни головы – вообще ничего. Совсем так, будто его вообще нет. Такое чувство не назовешь приятным. Оно, скорее, пугало. Пиркс будто растворялся постепенно в воде, которую тоже совершенно перестал ощущать. Вот уже и сердца не слышно. Изо всех сил он напрягал слух – безрезультатно. Зато тишина, наполнявшая его, сменилась глухим гулом, непрерывным белым шумом, таким неприятным, что хотелось заткнуть уши. Мелькнула мысль, что прошло, наверное, немало времени и несколько штрафных очков не испортят общей оценки: ему хотелось шевельнуть рукой.

Нечем было шевельнуть: руки исчезли. Он даже не испугался – скорее, поразился этому. Правда, он читал что-то о «потере ощущения тела», но кто бы подумал, что дело дойдет до такой крайности?

«По-видимому, так и должно быть, – успокаивал он себя. – Главное – не шевелиться; если хочешь занять хорошее место, надо вытерпеть до конца». Эта мысль поддерживала его некоторое время. Сколько? Он не знал.

Потом стало еще хуже.

Темнота, в которой он находился, вернее темнота-он-сам, заполнилась слабо мерцающими кругами, плавающими где-то на границе поля зрения, – круги не светились, только смутно белели. Он повел глазами, почувствовал это движение и обрадовался. Но странно: после нескольких движений и глаза отказались повиноваться…

Но зрительные и слуховые феномены: мерцания, мелькания, шумы и гулы – были безобидным прологом, игрушкой по сравнению с тем, что началось потом.

Он распадался. Даже не его тело – о теле речи не было, – оно не существовало с незапамятных времен, стало давнопрошедшим, утратилось навсегда. А может, его не было никогда?

Случается, придавленная, лишенная притока крови рука отмирает на некоторое время, но к ней можно прикоснуться другой, живой и чувствующей рукой, словно к обрубку дерева. Почти каждому знакомо это странное ощущение, неприятное, но, к счастью, быстро проходящее. Человек при этом остается нормальным, способным ощущать, живым, лишь несколько пальцев или кисть руки мертвеют, становятся будто посторонней вещью, прикрепленной к его телу. А у Пиркса не осталось ничего, или, вернее, почти ничего, кроме страха.

Он распадался – не на какие-то там отдельные личности, а именно на страхи. Чего Пиркс боялся? Он понятия не имел. Он не жил ни наяву – какая может быть явь без тела? – ни во сне. Ведь не сон же это: он знал, где находится, что с ним делают. Это было нечто третье. И на опьянение абсолютно не похоже.

Он об этом читал. Это называлось «Нарушение деятельности коры головного мозга, вызванное лишением внешних импульсов».

Звучало это неплохо. Но на деле…

Он был немного здесь, немного там – все расползалось. Верх, низ, стороны – ничего не осталось. Он силился припомнить, где потолок. Но что думать о потолке, если нет ни тела, ни глаз?

– Сейчас, – сказал он себе, – наведем порядок. Пространство – размеры – направления…

Слова эти ничего не значили. Он думал о времени, повторял «время, время», будто жевал комок бумаги. Скопление букв без всякого смысла. Уже не он повторял это слово, а некто другой, чужой, вселившийся в него. Нет, это он вселился в кого-то. И этот кто-то раздувался. Распухал. Становился безграничным. Пиркс бродил по непонятным недрам, раздулся, как шар, превратился в немыслимый слоноподобный палец, весь стал пальцем, но не своим, не настоящим, а каким-то невероятным, неизвестно откуда взявшимся. Этот палец обособлялся, становился чем-то угнетающим, неподвижным, сгибался укоризненно и вместе с тем нелепо, а Пиркс, сознание Пиркса возникало то по одну, то по другую сторону этой глыбы, неестественной, теплой, омерзительной, никакой…

Глыба исчезла. Он кружился. Вращался. Падал камнем, хотел крикнуть. Глаза, округлые, вытаращенные, наступали на него, расплывались, когда он пробовал им сопротивляться, распирали его изнутри, словно он резервуар из тонкой пленки, готовый вот-вот лопнуть.

И он взорвался…

Он распался на независимые друг от друга куски темноты, которые парили, как беспорядочно взлетевшие клочки обуглившейся бумаги. В этих мельканиях и взлетах было непонятное напряжение; усилие, будто при смертельной болезни, когда сквозь мглу и пустоту, прежде бывшие здоровым телом и превратившиеся в бесчувственную стынущую пустыню, что-то жаждет в последний раз отозваться, дотянуться до другого человека, увидеть его, прикоснуться к нему.

– Сейчас, – удивительно четко произнес кто-то, но это шло извне, это был не он. Может, какой-то добрый человек сжалился и заговорил. С ним? С кем? Где? Но ведь он слышал! Нет, это был не настоящий голос.

– Сейчас. Другие-то выдержали. От этого не умирают. Нужно держаться.

Эти слова повторялись, пока не утратили смысл. Опять все расползалось, как размокшая серая промокашка. Как снежный сугроб на солнце. Его размывало, он, недвижимый, несся куда-то, исчезал.

«Сейчас меня не будет», – подумал он вполне серьезно, ибо это походило на смерть, а не на сон. Только одно он знал еще: это не сон. Его окружали со всех сторон. Нет, не его. Их. Их было несколько. Сколько? Он не мог сосчитать.

– Что я тут делаю? – спросило что-то в нем. – Где я? В океане? На Луне? Испытание…

Не верилось, что это испытание. Как же так: немного парафина, какая-то подсоленная вода – и человек перестает существовать? Пиркс решил покончить с этим во что бы то ни стало. Он боролся, сам не зная с чем, будто приподнимал придавивший его огромный камень. Но не мог даже шелохнуться. В последнем проблеске сознания он собрал остатки сил и застонал. И услышал этот стон – приглушенный, отдаленный, словно радиосигнал с другой планеты.

На какое-то мгновение он почти очнулся, сосредоточился – чтобы впасть в очередную агонию, еще более мрачную, все разрушающую.

Никакой боли он не ощущал. Э, была бы боль! Она сидела бы в теле, напоминала о нем, очерчивала какие-то границы, терзала бы нервы. Но это была безболезненная агония – мертвящий, нарастающий прилив небытия. Он почувствовал, как судорожно вдыхаемый воздух входит в него – не в легкие, а в хаос трепещущих, скомканных обрывков сознания. Застонать, еще раз застонать, услышать себя…

– Если хочешь стонать, не мечтай о звездах, – послышался тот же неизвестный, близкий, но чужой голос.

Он одумался и не застонал. Впрочем, его уже не было. Он не знал, во что превратился: в него вливали липкие, холодные струи, а хуже всего было – почему ни один болван даже не упомянул об этом? – что все шло сквозь него. Он стал прозрачным – дырой, решетом, извилистой цепью пещер и подземных переходов.

Потом и это распалось – остался только страх, который не рассеялся, даже когда тьма задрожала, как в ознобе, замерцала – и исчезла.

Потом стало хуже, намного хуже. Об этом, однако, Пиркс не мог впоследствии ни рассказать, ни даже вспомнить отчетливо и подробно: для таких переживаний не существовало слов. Ничего он не смог из себя выдавить. Да, да, «утопленники» обогащались, именно обогащались еще одним дьявольским переживанием, которого непосвященные представить себе не могут. Другое дело, что завидовать тут нечему.

Пиркс прошел еще много состояний. Некоторое время его не было, потом он снова появился, многократно умноженный; потом что-то выедало у него мозг, потом были какие-то путаные, невыразимые словами мучения – их объединял страх, переживший и тело, и время, и пространство. Все.

Страха он наглотался досыта.

Доктор Гротиус сказал:

– Первый раз вы застонали на сто тридцать восьмой минуте, второй раз – на двести двадцать седьмой. Всего три штрафных очка – и никаких судорог. Положите ногу на ногу. Проверим рефлексы… Как вам удалось продержаться так долго – об этом потом.

Пиркс сидел на сложенном вчетверо полотенце, шершавом и поэтому очень приятном. Ни дать ни взять – Лазарь. Не в том смысле, что он внешне походил на Лазаря, но чувствовал он себя воистину воскресшим. Он выдержал семь часов. Занял первое место. За последние три часа тысячу раз умирал. Но не застонал. Когда его вытащили из воды, обтерли, промассировали, сделали укол, дали глоток коньяку и повели в лабораторию, где ждал доктор Гротиус, он мельком взглянул в зеркало. Он был совершенно оглушен, одурманен, будто не один месяц пролежал в горячке. Он знал, что все уже позади. И все же взглянул в зеркало. Не потому, что надеялся увидеть седину, а просто так. Увидел свою круглую физиономию, быстро отвернулся и зашагал дальше, оставляя на полу мокрые следы. Доктор Гротиус долго пытался вытянуть из него хоть какие-нибудь описания пережитого. Шутка сказать – семь часов! Доктор Гротиус теперь по-иному смотрел на Пиркса: не то чтобы с симпатией – скорее, с любопытством, как энтомолог, открывший новый вид бабочки. Или очень редкую букашку. Может быть, он видел в нем тему будущего научного труда?

Нужно с сожалением признать, что Пиркс оказался не особенно благодарным объектом для исследования. Он сидел и придурковато хлопал глазами: все было плоским, двумерным, когда он тянулся к какому-нибудь предмету, тот оказывался ближе или дальше, чем рассчитывал Пиркс. Это было обычное явление. Но не очень обычным был его ответ на вопрос доктора, пытавшегося добиться подробностей.

– Вы там лежали? – ответил он вопросом на вопрос.

– Нет, – удивился доктор Гротиус, – а что?

– Так полежите, – предложил ему Пиркс, – тогда сами увидите, каково там.

На следующий день Пиркс чувствовал себя уже настолько хорошо, что мог даже острить по поводу «сумасшедшей ванны». Теперь он ежедневно наведывался в главное здание, где под стеклом на доске объявлений вывешивались списки с указанием места практики. Но до конца недели его фамилия так и не появилась.

А в понедельник его вызвал Шеф.

Встревожился Пиркс не сразу. Сначала он стал вспоминать свои прегрешения. Речь не могла идти о мыши, запущенной в ракету Остенса, – дело давнее, да и мышь была крошечная, и вообще тут говорить не о чем. Потом была история с будильником, автоматически включавшим ток в сетку кровати, на которой спал Мебиус. Но и это, собственно, пустяк. И не такое вытворяют в двадцать два года; к тому же Шеф был снисходителен. До каких-то пределов. Неужели он узнал о «привидении»?

«Привидение» было собственной, оригинальной выдумкой Пиркса. Разумеется, ему помогали коллеги – есть же у него друзья. Но Барна следовало проучить. Операция «Привидение» прошла как по писаному. Набили порохом бумажный кулек, из пороха же сделали дорожку, трижды опоясали ею комнату и вывели под стол. Пороху, пожалуй, насыпали многовато. Другим концом пороховая дорожка выходила через щель под дверью в коридор. Барна заранее обработали: целую неделю по вечерам только и говорили что о призраках. Пиркс, не будь прост, расписал роли: одни парни рассказывали всякие страсти, другие разыгрывали из себя неверующих, чтобы Барн не догадался о подвохе.

Барн не принимал участия в метафизических спорах, лишь иногда посмеивался над самыми ярыми апологетами потустороннего мира. Но надо было видеть, как вылетел он в полночь из спальни, ревя, словно буйвол, спасающийся от тигра. Огонь ворвался сквозь щель под дверью, трижды обежал вокруг комнаты, и так под столом рвануло, что книги посыпались. Пиркс, однако, переборщил – занялся пожар. Несколькими ведрами воды пламя погасили, но осталась выжженная дыра в полу и вонь. В известном смысле номер не удался. Барн в призраки не поверил. Пиркс решил, что вызывают его, наверное, из-за «привидения». Утром он встал пораньше, надел свежую сорочку, на всякий случай заглянул в «Книгу полетов», в «Навигацию» и пошел, махнув на все рукой.

Кабинет у Шефа был великолепный. Так по крайней мере казалось Пирксу. Стены были сплошь увешаны картами неба, на темно-синем фоне светились желтые, как капельки меда, созвездия. На письменном столе стоял маленький немой лунный глобус, вокруг было полным-полно книг, дипломов, а у самого окна стоял второй, гигантский, глобус – подлинное чудо: нажмешь кнопку и сразу вспыхивают и выходят на орбиту любые спутники, – говорят, там были не только нынешние, но и самые старые, включая первые, исторические спутники 1957 года.

В этот день, однако, Пирксу было не до глобуса. Когда он вошел в кабинет, Шеф писал. Сказал, чтобы Пиркс сел и подождал. Потом снял очки – он начал носить их всего год назад – и посмотрел на Пиркса, будто раньше его в жизни не видел. Такая у него была манера. От этого взгляда мог растеряться даже святой, не имевший на совести ни одного грешка. Пиркс не был святым. Он заерзал в кресле. То проваливался в глубину, принимая позу неподобающе свободную, словно миллионер на палубе собственной яхты, то сползал вперед, чуть ли не на ковер и на собственные пятки. Выдержав паузу, Шеф спросил:

– Ну, как твои дела, парень?

Он обратился на «ты», значит, дела обстоят неплохо. Пиркс понял, что все в порядке.

– Говорят, ты искупался.

Пиркс подтвердил. К чему бы это? Настороженность не покидала его. Может, из-за невежливости по отношению к доктору?…

– Есть одно свободное место для практики на станции «Менделеев». Знаешь, где это?

– Астрофизическая станция на той стороне… – ответил Пиркс.

Он был несколько разочарован. Была у него тайная надежда, настолько сокровенная, что он из суеверия даже самому себе в ней не признавался. Он мечтал о другом. О полете. Столько ракет, столько планет, а он должен довольствоваться обычной стационарной практикой на той стороне… Когда-то считалось особым шиком называть «той стороной» невидимое с Земли полушарие Луны. Но сейчас все так говорят.

– Верно. Ты знаешь, как она выглядит? – спросил Шеф.

У него было странное выражение лица – словно он недоговаривал чего-то. Пиркс на миг заколебался: врать или нет?

– Нет, – сказал он.

– Если возьмешься за это задание, я дам тебе документацию.

Шеф положил руку на кипу бумаг.

– Значит, я имею право не взяться? – с нескрываемым оживлением спросил Пиркс.

– Имеешь. Потому что задание опасное. Точнее, может оказаться опасным…

Шеф собирался сказать еще что-то, но не смог. Он замолчал, чтобы лучше приглядеться к Пирксу; тот уставился на него широко раскрытыми глазами, потом медленно, благоговейно вздохнул – и замер, будто забыл, что надо дышать. Зардевшись, как девица, перед которой предстал королевич, он ждал новых упоительных слов. Шеф откашлялся.

– Ну, ну, – произнес он отрезвляюще. – Я преувеличил. Во всяком случае, ты ошибаешься.

– То есть как? – пробормотал Пиркс.

– Я хочу сказать, что ты не единственный на Земле человек, от которого все зависит… Человечество не ждет, что ты его спасешь. Пока еще не ждет.

Пиркс, красный как рак, терзался, не зная, куда деть руки. Шеф, известный мастер на всякие штучки, минуту назад показал ему райское видение: Пиркса-героя, который после совершения подвига проходит по космодрому сквозь застывшую толпу и слышит восторженный шепот: «Это он! Это он!» – а сейчас, будто совсем не понимая, что делает, начал принижать задание, сводить масштабы миссии к обыкновенной преддипломной практике и наконец разъяснил:

– Персонал станции комплектуется из астрономов, их отвозят на ту сторону, чтобы они отсидели положенный им месяц, и только. Нормальная работа там не требует никаких выдающихся качеств. Поэтому кандидатов подвергали обычным испытаниям первой и второй категорий трудности. Но сейчас, после того случая, нужны люди, проверенные тщательнее. Лучше всего подошли бы, конечно, пилоты, но, сам понимаешь, нельзя же сажать пилотов на обычную наблюдательную станцию…

Пиркс понимал это. Не только Луна, но и вся Солнечная система требовала пилотов, навигаторов и других специалистов – их все еще не хватало. Но что это за случай, о котором упомянул Шеф? Пиркс благоразумно молчал.

– Станция очень мала. Построили ее по-дурацки: не на дне кратера, а под северной вершиной. С размещением станции была целая история, ради сохранения престижа пожертвовали данными селенодезических исследований. Но со всем этим ты познакомишься позже. Достаточно сказать, что в прошлом году обвалилась часть горы и разрушила единственную дорогу. Теперь добраться туда можно лишь днем, и то с трудом. Начали проектировать подвесную дорогу, но работу приостановили, поскольку приняли решение перенести в будущем году станцию вниз. Ночью станция практически отрезана от мира. Прекращается радиосвязь. Почему?

– Простите – что?

– Почему, я спрашиваю, прекращается радиосвязь?

Вот такой он был, этот Шеф. Облагодетельствовал миссией, завел невинный разговор – и вдруг превратил все в экзамен. Пиркс начал потеть.

– Поскольку Луна не имеет ни атмосферы, ни ионосферы, радиосвязь поддерживается с помощью ультракоротких волн… С этой целью построены радиорелейные линии, сходные с телевизионными…

Шеф, опершись локтями о письменный стол, вертел в пальцах ручку, давая понять, что будет терпелив и дослушает до конца. Пиркс умышленно распространялся о вещах, известных любому младенцу, надеясь отсрочить минуту, когда придется вступить в область, где его знания оставляли желать лучшего.

– Передаточные линии находятся как на этой, так и на той стороне. – Тут Пиркс набрал скорость, как корабль, входящий в родные воды. – На той стороне их восемь. Они соединяют Луну Главную со станциями «Центральный Залив», «Сонное Болото», «Море Дождей»…

– Это ты можешь опустить, – великодушно разрешил Шеф. – И гипотезу о возникновении Луны – тоже. Я слушаю…

Пиркс заморгал.

– Помехи в связи возникают, когда линия оказывается в зоне терминатора. Когда некоторые ретрансляторы находятся еще в тени, а над остальными уже восходит Солнце…

– Что такое терминатор, я знаю. Не надо объяснять, – задушевно сказал Шеф.

Пиркс закашлялся. Потом высморкался. Но нельзя же тянуть до бесконечности.

– В связи с отсутствием атмосферы корпускулярное излучение Солнца, бомбардируя поверхность Луны, вызывает… э-э… помехи в радиосвязи. Именно эти препятствия препятствуют…

– Препятствия препятствуют – совершенно верно, – поддакнул Шеф. – Но в чем же они состоят?

– Это вторично возбуждаемое излучение, эффект. Но… Но…

– Но?… – благосклонно повторил Шеф.

– Новинского! – выкрикнул Пиркс. Вспомнил все же. Но и этого было мало.

– В чем заключается этот эффект?

Вот этого Пиркс и не знал. Вернее, раньше знал, но забыл. Вызубренные когда-то сведения он донес до порога экзаменационного зала, как жонглер несет на голове пирамиду из самых невероятных предметов, но теперь-то экзамен остался позади… Шеф сочувственно покачал головой, прерывая его бредовые измышления об электронах, вынужденном излучении и резонансе.

– Н-да, – произнес этот безжалостный человек, – а профессор Меринус поставил тебе четверку… Неужели он ошибся?