Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
Глава вторая
Утром на столе дежурного по предприятию лежала докладная начальника караула о происшествии. На стандартном листке бумаги, начинавшемся: «Довожу до Вашего сведения…» выделялись фамилии Мокашова и Славки. В половине десятого в её левом верхнем углу появились размашистая резолюция Главного: Отделу кадров. Оформить увольнение.
А ещё через час с визами профкома и отдела кадров в канцелярию поступил проект приказа, который затем был подписан Главным, размножен на папиросной бумаге и разослан в отделы. Причём, когда референт Главного положил перед ним проект приказа, Главный недовольно спросил:
– Какой отдел?
– Опять двадцать пять, – улыбнулся референт, думая, что удачно пошутил.
– Надо навести там порядок. То пожар там был, а теперь эти сиамские близнецы.
И затем во всех разговорах, связанных с этой историей, Мокашов и Славка упоминались не иначе, как сиамскими близнецами.
В девять часов Славка позвонил в отдел и предупредил, что и он, и Мокашов будут к обеду. Надо отоспаться. Потом оформят отгул. После чего опять завалился спать, но через два часа был разбужен Мокашовым, который прибыл в радужном настроении. Пропуск его вчера действительно нашёлся. Кто-то подобрал его на территории и сдал в проходную.
– Может, позавтракаем в кафе? – предложил Мокашов.
И они позавтракали в открывшемся кафе.
– Отлично, – говорил Славка, когда они шли уже аллеей, ведущей к проходной. – Отличное дело – солнце. Мы ведь, по сути дела, дети подземелья и совершенно лишены солнца. А прекрасно, великолепно смотреть на солнце. Как ты считаешь?
– Глупо. В глазу при этом отмирает пурпур, попросту говоря, слепнешь на время. Пока живучий организм не восстановит его.
– Нельзя же всё понимать буквально, – радовался Славка. – Я смотрю на солнце сквозь веки, не поднимая их.
В проходной ни Мокашова, ни Славку не пропустили. Они звонили в отдел. Но секретарша отвечала, что им оформили отгул до обеда, а после обеда они, естественно, могут прийти.
Они ещё погуляли, и Славка снова звонил в отдел. На этот раз Иркину, минуя секретаршу.
– Не знаешь или прикидываешься? – сурово спросил его Иркин.
– Что такое? – забеспокоился Славка.
– Ты уволен с предприятия.
– В который раз, – засмеялся Славка.
– Нет ты, действительно, ничего не знаешь? Давай периодически позванивай. Сейчас на вас с Мокашовым пишем ходатайство Главному. Напились, засранцы.
– Ты с ума сошёл?
– По-моему, ясно, кто сошёл.
– И отчего теперь всё зависит?
– От настроения Главного, например. И от какой у него сегодня день.
– А ты не помнишь, как называется приёмный день? Забавное такое слово. День посещения… Вспомнил?
– И всё же прекрасно – смотреть на солнце.
Они уже около часа сидели около проходной. Знакомые, выходя по делам, кивали им, останавливались, спрашивали. Пока им не надоело, и они отсели подальше, в стороне, на изогнутую скамейку, лицом на юг.
Мокашов жмурил глаза, и на розовом фоне появлялись черные амёбы. Они ползли вверх, затем совершали резкий скачок и опять ползли вверх медленно и упорно.
– Что делать?
– Нужно пойти к эСПэ.
– Так тебя и пустили.
– Ну, позвонить.
– Не соединят.
– Попытка – не пытка. Орёл или решка?
– Решка, – вяло сказал Мокашов.
– Последнее десятилетие мне феноменально не везёт.
– Потом повезёт.
– Это уж точно. Ну, хорошо. Я пошёл.
– Только не пропадай.
Мокашов сидел развалившись на скамейке, смотрел: пусто было около проходной. Дома начинались в стороне. Обыкновенные четырехэтажные из серого кирпича, таких теперь много везде.
«Вот переименуют когда-нибудь Красноград в Ракетоград и будут сюда на экскурсии возить. А, может, и не в Ракетоград, а в слюни какие-нибудь. В Сияново, например. Какая чушь лезет в голову».
Он посмотрел на проходную, но Славка не появился из-за её рыжих широких дверей, и он опять стал смотреть в сторону домов.
«А деревья обкорнали весной и их называли ужасами войны».
Со стороны проходной возвращался Славка. Он шёл приплясывающей походкой.
– Ну, как? – стараясь опередить движение, не выдержал Мокашов.
– Как тебе сказать?
– Так и скажи. Хватит выпендриваться. Говорил?
– Говорил.
– С Главным?
– Точно.
– Врёшь.
– Это как вам будет угодно.
– Ну и что?
– Он всё тобой интересовался. «Этот – говорит – рыжий такой?» Я ему твою фамилию подсказываю. «Такой бестолковый» – говорит. «Его, мол, уволим». «А меня?» – спрашиваю. «Что вы? Вы человек с головой». «У меня к вам личная просьба», – говорю. «Какая просьба?» «Мне бы путёвочку, тридцатипроцентную, к морю, для восстановления нервной системы». «Я распоряжусь,» – говорит.
– Кончил?
– Кончил.
– Смотри.
К зелёным транспортным воротам фирмы подъехала «Чайка» Главного с жёлтой фарой и занавесками на окнах.
– Значит, недолго ждать, – кивнул уже всерьёз Славка. После обеда эСПэ грозился чистить ухо нашему треугольнику. Нечего мучиться, пошли.
И они пошли от высокого забора, заключавшего их огорчения и радости. На душе у них скребли кошки, но со стороны казалось, что нет на свете более довольных молодых людей, гулявших в рабочее время и улыбавшихся друг другу, солнцу и встречным девушкам.
Глава третья
Заместитель начальника отдела Пётр Фёдорович Невмывако, распорядившись ни с кем его не соединять, заперся в кабинете. Он собирался подумать. И это не означало для него принятия решения. Он просто не выпускал из виду предмет размышлений, а мысли его спешили и перебивали друг друга, как мальчишки после воскресного сеанса кино.
– А этот…
– А как он его?
Повторялись они в сотый, а, может, и в тысячный раз. Он ими не повелевал, как опытный дрессировщик, загоняя их в узкую, логически оправданную щель, из которой один был выход. Мысли его, словно беспривязные коровы, блуждали и там и сям, позвякивая колокольцами, появляясь и исчезая. Иногда он даже забывал, о чём думал вначале, и это его беспокоило и сердило. Он начинал думать о другом, и те исчезнувшие мысли появлялись вдруг и начинали снова бродить по кругу.
Иногда, пока он думал, события сами находили решение, но если этого не случалось, он вызывал к себе других посоветоваться и внимательно выслушивал их. Уверенность собеседника служила ему залогом. Когда заканчивалось удачно и всё было позади, он даже этим гордился. Когда получалось наоборот, он вспоминал свои сомнения и уверенное лицо собеседника и чувствовал словно его обманули. Иногда он пытался поступить иначе, решить вопрос с ходу, разрубить узел сплеча. Но это редко теперь выходило у него.
Пётр Фёдорович ещё походил по кабинету, затем решительно подошёл к столу. И в тесном коридорчике секретарской, набитой бумагами и людьми, застучала, забилась пронзительная дробь звонка: Невмывако вызывал секретаря.
Из его кабинета секретарь вышла с расстроенным лицом: Невмывако посылал её забрать ходатайство. Через четверть часа она мимоходом зашла к Иркину. У него, как обычно, толпился народ, но она положила перед ним срочную бумагу. И рядом с нею ходатайство, которое ей, видимо, было неудобно всё время держать в руках.
Подписывая, Иркин его заметил и удивлённо поднял глаза:
– А это, Машенька, почему? Почему оно снова у нас?
– Пётр Фёдорович велел забрать.
– Он у себя? Хорошо, я зайду к нему.
Затем ходатайство всё-таки попало к Главному, и теперь, когда их треугольник вызывали в приёмную зама Главного, Невмывако чувствовал себя не по себе.
Он сидел за своим столом и смотрел перед собой в окно. Прямо за окном дымила заводская труба. Воздух на срезе трубы был прозрачным, и дыма не было. Дым появлялся в удалении от трубы. Сначала в струящемся воздухе появлялись лёгкие разводы, сгущавшиеся в дымок, густеющий на глазах. Клубы росли, загораживали небо. Потом в них появлялись настоящие разводы, они расплывались и таяли. А дальше опять было безоблачное небо.
– Вот так и в жизни, – рассуждал сам с собой Невмывако. – Разве увидишь начало зарождающихся туч. А когда небо в тучах и нет просвета, разве догадаешься, что это ненадолго. И Борис Викторович уехал, на беду.
Главный конструктор Сергей Павлович Сергеев чувствовал себя неважно. Ночью он плохо спал. Снился ему сумбурный, беспорядочный сон. Сон забылся, и от него остался лишь эпизод. Поезд метро, мчащийся в тоннеле, усталые пассажиры и мальчишка-непоседа, который то слезал, то влезал с ногами на кожаный диван. Кто-то прикрикнул на него, а, может, и стукнул. Губы мальчишки дрогнули, он встал в уголок перед дверьми, тихий и непохожий на себя. И когда двери поползли в стороны, мальчишка вышел и прижался к стене тоннеля, увитой змеями труб. Вагоны тронулись, и было видно, что стенки их цепляют мальчишку, а поезд, ускоряя движение, уже нёсся вперёд, и трубы мелькали в окнах. Острой болью резануло сердце, и перед глазами снова дрогнули обиженные мальчишечьи губы. Поезд, будто бы наткнувшись на мягкую амортизирующую подушку, затормозил, а затем, всё ускоряясь, покатил назад. И от всего сна осталось ощущение жалости и незаслуженной обиды.
Ночью он проснулся, прошёл в кухню. В доме напротив горело единственное окно. Сергеев открыл холодильник, взял из белой эмалированной коробки холодное яблоко, подумал: научились хранить. Яблоко было сочным и вкусным. Потом он ещё просыпался. А утром почувствовал, что нижняя часть лба до бровей нависает непривычной тяжестью, и каждый вздох отдаётся чувствительной болью в голове.
И вот теперь, выбираясь из машины, он тряхнул головой и опять почувствовал тупую отдачу, словно голова его была наполнена тяжёлой жидкостью, отзывающейся при толчках.
– Нужно отлежаться, – подумал Сергей Павлович. – Вот закончим испытания. Да, что кривить душой, запустим, тогда и отдохнём. Хотя по возвращению дел будет не меньше, а, пожалуй, и побольше. Подожмёт накопившееся за время отсутствия.
Треугольник отдела 25 уже собрался в приёмной зама Главного, и его секретарь, управляясь с одиннадцатью телефонами, стоящими на специальном столике возле её большого стола, успевала улыбаться присутствующим, говоря, что зам Главного освободится вот-вот.
Кроме треугольника отдела: уверенного в себе профорга, парторга и Петра Фёдоровича Невмывако от администрации, в приёмной был Иркин, да начальник отдела кадров, который вёл себя непринуждённо, рассказывая, как было в войну, а затем сказал, что лично его событие это не удивило и его следовало ожидать.
– Отдел молодой и творится чёрт что.
– Это ещё почему? – спросил Иркин.
– Могу перечислить по пальцам.
– Пожалуйста.
– Пожар в отделе был? Не выключили прибор.
– Ввели дежурство, – сказал Иркин.
– Я факты только. Был?
– Был.
– Опоздания были?
– В этом квартале одно.
– Радчук разбился.
– Авария на транспорте.
– Белавкин выпадал из окна.
– Это не на производстве.
– Хорошо, происшествие в быту. Не лунатик же он. Секретные материалы оставляли?
– Оставляли.
– Неразбериха на складе с выговором по министерству. Было?
– Это уж точно. Выговор-то у меня.
– Так что в отделе у вас, пожалуй, пока ещё только лишь изнасилования и шпионажа не было. А говорите, люди у вас хорошие. Не спорю. Значит, начальство не на высоте.
– Полоса, – сказал Иркин и поглядел на часы.
– Что такое?
– Полоса невезения. Следовательно, потом всё станет на свои места.
– И вообще у вас вечные споры. Если воскресник, сразу же – почему? Дежурство по городу. А зачем? В колхоз. Мол, порочная практика. Умные очень.
– Разве плохо, что умные?
– Чересчур умные.
– Сами говорили, что все покорно ходили дежурить в столовую, и лишь двадцать пятый отдел поднял шум. Разобрались же, взгрели, кого следует.
– Говорил. Так вы не разобравшись начали кричать. Так, для бузы, не хотели дежурить. А на мой взгляд самообслуживание – не плохое дело. Я именно так и представляю себе коммунизм. Раз в неделю бросай работу и обслужи других.
– Чушь это. Отрывать людей от производства, когда рук и так не хватает. Чтобы кандидаты картошку чистили. И не потому, что я за чистую работу. У нас работа на порядок грязней. Просто чушь это. К тому же полная антисанитария: пускать на кухню случайных людей.
– Отчего же вы против поездок в колхоз не протестуете? Там ведь тоже кандидатская картошка, и зарплата им платиться здесь, за иной труд.
– Там я хоть отдых вижу. Целый день на природе, отдыхает народ.
– Так же нельзя, – вмешался профорг Пётр Иванович Козлов. – Бух-трах и уволили человека. Разобраться нужно. С кадрами работать – тонкое дело. Вы должны чуть ли не по характеру каждого знать.
– Должны, – согласился начальник отдела кадров. – Я оптимист и верю, что когда-нибудь так и будет. И то, что на работу будем принимать не только людей определённой специальности, но и нужного характера. Все будет…
– Да, – подхватил Иркин, – будем требовать ещё и личное обаяние, чтобы с человеком было приятно иметь дело.
– Да, если хотите, – согласился начальник отдела кадров.
– Возьмите трубочку, – сказала Иркину секретарь зама Главного.
– Пётр Фёдорович, – сказал Иркин, переговорив, – Главный в КИСе. Меня требуют в КИС. Я вернусь, как только там закончится.
После ухода Иркина разговор долго не клеился. Все сидели молча, думая о своём. Но потом слово за слово, разговор вернулся к интересующей всех теме, на этот раз с противоположной стороны. Говорили о сознательности, о доверии.
– В одной организации с пропускным режимом, – рассказывал начальник отдела кадров, который опять овладел разговором, потому что был хорошим рассказчиком и любил поговорить, – решились как-то на такой эксперимент. По предложению народного контроля просили всех без исключения проходящих проходную проверить в специальной комнате содержимое карманов. При этом не обыскивали. Упаси бог. Каждый самостоятельно разгружал карманы на глазах у вахтёра. И что бы вы думали? Один пружинку вынес – грош ей цена. Другой – втулочку и так с миру по нитке набралась за день сумма – двести рублей. И завтра двести, и послезавтра двести. Причём, режимом тут не поможешь. Все дело в сознательности. На том же предприятии, да что там, на том же совещании поспорили: мол, не пружинку, слона можно вынести. Слово за слово, а кончилось тем, что поспорили: наковальню, мол, из цеха вынесут через проходную. Начальник отдела режима смеялся: «Ну, это вы бросьте».
Поговорили, посмеялись, но вахтёров начальник в назначенный день строго предупредил: смотрите в оба, мол. А в обед происшествие. У одного рабочего прямо в цехе – приступ аппендицита. Его, естественно, под руки, а он не может идти. Прямо проволокли через проходную. Ему, действительно, тяжело, к поясу наковальня привязана. Принесли её прямо начальнику отдела режима и водрузили на стол, как вещественный факт. И ничего не поделаешь, согласно договорённости, наказывать некого, сам виноват.
– Вы мне напомнили историю, – медленно и неожиданно заговорил вдруг Невмывако, молчавший до сих пор в углу под огромными маятниковыми часами. Говорил он скрипуче, как несмазанный механизм. – Не слыхали? На одном предприятии повторялось одно и то же. Человек каждый день подвозил к воротам тачку с мусором. Вахтеры проверяли согласно инструкции: не вывозит ли что? Нет, мусор и мусор. Непонятно, но факт. Спрашивают, пожимает плечами. Наконец, пристали к нему: открой секрет. «Хорошо, – говорит, – могу открыть. Телевизор у меня есть, цветной, дача, катер, на машину я в очереди стою. Что я вывожу? Тачки».
Зазвонил телефон. Секретарь потянулась, достала трубку дальнего аппарата и, почти не коснувшись уха, протянула её обратно.
– Сергей Павлович выехал, – сказала она.
И почти одновременно с её словами раздались за окном автомобильные сигналы и шум. Пётр Фёдорович ещё не успел досмеяться. Смеялся он коротким кашляющим смешком. Но тут поперхнулся, замолчал, и противное тянущее ощущение разлилось по груди и под диафрагмой. Он ещё ни разу не сталкивался с Главным, и его сведения о нём были невелики, получены на уровне анекдотов с чужих слов. Типа: увидел папироску в окне, вернулся, пропуск отобрал, начальнику группы выговор, а провинившегося в подсобный цех.
– Пойду, встречу, – как бы объявляя план совместных действий, сказал начальник отдела кадров, поднялся и вышел. А остальные сидели тихо, без разговоров, думая о своём.
Главный поднимался молча по лестнице. За ним, отстав на ступеньку, двигался начальник отдела кадров. Они шли не парадной лестницей с мраморными ступенями, картинами, с пальмами на площадках, а узенькой со ступенями, выбитыми у перил.
«Надо бы к себе позвонить», – подумал Главный, представляя, как надрываются телефонные звонки в его приёмной.
– Как с отключением телефонов? – спросил он начальника отдела кадров по поводу недавнего приказа, запрещающего телефонные разговоры в первой половине дня.
– Сначала сопротивлялись, особенно в отделах. Теперь стали привыкать. Скоро объективно оценят, а то и работать некогда.
«Жалко, что на себя нельзя распространить такой приказ», – подумал Главный.
Начальник отдела кадров, опередив его, распахнул дверь в приёмную зама. И Главный увидел, как все сидящие на стульях, поставленных вдоль стены, встали. Тогда он остановился, пожал поочерёдно руки, затем, не раздеваясь, прошёл в кабинет.
Оттого, что все встали, было видно, что Главный невысок, широколиц и широколоб и одет был незаметно и скромно: в обычный синий отечественный плащ, в каких в то время ходили все. Серую кепку, он снял при входе и держал в руках.
– Проходите, проходите, – пригласила секретарша, и они через двойные двери вошли в просторный кабинет.
Главный разделся. Он снял плащ, повесил его и кепку на стоячую вешалку, и жестом показал входившим на длинный, занимающий почти весь кабинет стол. Когда все расселись, начальник отдела кадров начал представлять присутствующих. Названный вставал, отодвигал стул, и стоял всё время, пока Главный кивком головы не отпускал.
Последним представляли Петра Фёдоровича, и он намеревался сесть, как и все. Но Главный его не отпустил, и Невмывако чувствовал себя неудобно под цепким оценивающим взглядом, и очень хотел сесть, чтобы сделаться неприметным, таким же, как и все, но сесть он не успел. Шея его начала покрываться пятнами, потому что Главный смотрел на него в упор. Сколько это тянулось, Невмывако не мог сказать. Откуда-то из глубины долетали до него острые, как впивающиеся пульки, слова Главного.
– Кто вам позволил, – повышая голос, спрашивал Главный, – кто позволил вам подписать это ходатайство? Это – гвоздь, вбиваемый в дисциплину. Понимаете?
На столе перед Главным лежало ходатайство отдела.
Невмывако молча смотрел на Главного и действительно ничего не понимал. Он думал, что разговор на высоком уровне будет сугубо формальным, и страстность в голосе Главного его поражала.
– Сергей Павлович, – решилась, наконец, секретарша. Она вошла в кабинет и ожидала, стоя у дверей, паузы, чтобы вклиниться в разговор. – Вас к телефону. Москва на проводе.
Главный отошёл от стола и, усевшись в кресло зама, стоявшее у письменного стола, начал говорить по телефону. А Невмывако стоял, не решаясь сесть. «Зачем ему всё это? – думал он, наблюдая за Главным. – Академику, лауреату, герою, Главному конструктору ракет и космических кораблей? Уйди он сегодня на пенсию, и его портреты будут висеть на каждом углу. И чего ему ночами сидеть над документацией или вмешиваться в каждый административный приказ. Умрёт он, а это обязательно случится, положат его в центральном столичном зале. Будет много венков и приветствий. Будут женщины плакать в толпе, пришедшие на прощание из любопытства. А те, кому действительно трудно без него, будут и в эти дни спорить и решать, работать и разбираться, улыбаться и хмуриться, потому что жизнь и работа не остановятся. Или будет совсем не так. О его смерти узнают лишь многие годы спустя. А до этого будут молчать из соображений какого-то высшего, непонятного порядка. Только на проходной КБ с обратной стороны появится белый лист ватмана с фотографией в траурной рамке. Или будет совсем не так, но самое главное, не будет уже его самого. И все эти страсти и всплески способствуют лишь одному. Нервные клетки не восстанавливаются».
– Нет, не завтра, – кричал Главный в трубку уже местного телефона. – Я вам говорю не завтра, сегодня доложите мне.
Он бросил трубку на разноцветные рычажки красивого аппарата, и Невмывако понял, что сейчас для него начнётся что-то ужасное.
– Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, произнёс Главный неожиданно вкрадчивым голосом. Он вернулся к столу, и постукивал кончиками пальцев по краю серого, обтянутого сукном стола. – В начале прошлого года, примерно, одновременно с приказом об образовании вашего отдела, появился и другой приказ…
Главный остановился, повернулся в сторону начальника отдела кадров, и тот привстал со своего места, готовый дать любую нужную справку, зависящую от него.
– Так вот, – появились твёрдые нотки в голосе Главного, – на сборке основного изделия была обнаружена грубая ошибка. Оказалось…
В комнате было тихо. Через открытые окна долетали в комнату редкие звуки птиц. Заместитель Главного сидел за столом, сцепив на столе руки и повернув к Главному непроницаемое лицо.
– Оказалось, что сборщик выпил стопку в обед… Меня в это время не было. Я был в это время на испытаниях, но в тот же день приказом по предприятию указанный сборщик был уволен. Я подчёркиваю, уволен не мной. В завкоме у нас головастые люди, и руководство нередко прислушивается к их мнению. Они сказали примерно следующее: сегодня брак в цехе, завтра в полёте. И с этим невозможно не согласиться.
Главный говорил теперь негромко, уверенно. Невмывако следил за его руками и лицом, глазами в лучистых морщинках.
– Теперь этот случай. Что сказать мне рабочим? Мне скажут: Главный сам конструктор и защищает конструкторов.
– Но, Сергей Павлович, этот случай особый, – Козлов – председатель профбюро встал. Вставая, он неловко отодвинул стул, но встал он прочно, и видно было: такого не собьёшь.
– Каждый случай особый, – возразил Главный.
– Ребята – золото, – продолжал Козлов. – В системе управления «гибридов» – их большая заслуга.
Дверь скрипнула, и все обернулись к двери. Иркин спиной ко всем прикрывал дверь, не подозревая, что стал уже объектом всеобщего внимания.
– Разрешите, Сергей Павлович, – произнёс Иркин. – Ради бога, извините, что опоздал. Задержали в КИСе.
– Я разве вас вызывал? – поднял голову зам.
– Я сверх программы, для усиления.
– Садитесь, – кивнул холодно Главный. – А теперь я хотел бы попросить вас встать на моё место. Как бы вы поступили на моём месте?
– Разрешите мне, Сергей Павлович? – Иркину явно не терпелось.
– Вы даже не знаете, о чём речь. Ну, хорошо. Послушаем свежего человека.
– Я бы оставил ребят на предприятии, – мягким голосом начал Иркин, – оставил бы их со строжайшими взысканиями. Я настаиваю на этом потому, что не ошибусь, назвав их нашими лучшими специалистами. Я хорошо их знаю, как людей. Я готов поручиться за них, как угодно, честным словом, любым залогом, наконец, премией.
– Оставьте премию в покое. Вы её ещё не получили.
Речь шла о Ленинской премии, присуждённой большому коллективу за первый пилотируемый. Возле проходной на щите объявлений висела «Молния» со списком лауреатов. В их числе значился Иркин; но ни медали, ни диплома, ни денег, согласно распределению премии, он ещё не получил.
– Вы можете мне ответить, Иркин? – медленно продолжал Главный. – Что для вас важнее всего? Компанейство, товарищество?… Тогда объясните мне, как совместить его с делом?
– Сергей Павлович, – начал было Иркин.
– Я вас выслушал, – возразил Главный. – Предлагаю выслушать других. На мой взгляд, у вас весьма неустойчивые понятия.
Других Главный выслушивал более терпеливо и не перебивал.
– Куда они денутся? – спрашивал профорг. Он всегда чуть-чуть улыбался и от этого со стороны выглядел снисходительно уверенным. – Ну, уволим мы их. По сути дела жизнь им испортим.
– Если в человеке и есть что-то стоящее, – ответил Главный, – он не пропадёт. А нет, не стоит и жалости… Дело нужно делать чистыми руками. Я сам не настаиваю на увольнении. Поговорим с ними, посмотрим, куда их определить? Отправим в цех на первое время, пускай помоют станки, подумают. Возьмём их, Анатолий Иванович? – обратился Главный к начальнику отдела кадров. Но тот на этот раз ответил уклончиво:
– Посмотреть нужно, Сергей Павлович.
«Ай-яй-яй», – думал Невмывако, возвращаясь в отдел. – Нехорошо получилось». Он шёл по длинному коридору третьего этажа. По паркету от дальнего окна тянулись к нему блестящая световая дорожка. На этот раз она слепила и раздражала. Он даже ступал по ней с раздражением, как будто давил ногами её блеск.
«Зачем было нужно ввязываться? Кто его просил? Совершенно очевидное дело. Ясное с самого начала. Всем ясно: и Главному, и ему самому, каждому здравомыслящему человеку. Ясно, как дважды два. Конечно, прав Главный. Тысячу раз прав. Он сам подрывал дисциплину, которую ему доверили охранять…»
На фирме он с самого начала не собирался задерживаться. Она была для него необходимым перевалочным пунктом. Но в этом положении были и свои преимущества. Он чаще смотрел на окружающее со стороны. Ведь он уже определённо решил для себя, но каждый раз, когда собирался уйти, возникала коллизия, и он временно задерживался, а время шло, и те, кого он прежде сманивал, приживались в иных местах.
Теперь ему, подобно неумеющему плавать, необходимо было капельку продержаться на поверхности, и он окончательно уйдёт. Все чаще становилось невыносимо и тянуло освободить сцену. Уйти от всего: от шума, от телефонов, грозящих неожиданностью, от обстановки ожидания, когда и тихо, но «в воздухе пахнет грозой». Нет, всё это не для него.
Вернувшись в отдел, он заперся в кабинете и барабанил пальцами по столу, ходил по кабинету: пять шагов до доски и обратно до стола.
«Почему он игнорировал меня? – думал он о Главном. – Накричал, как на мальчишку, а затем совсем перестал замечать. Словно вместо меня столб или пустое место».
Он подумал о том, что не ел с утра, достал свой завтрак, развернул и снова спрятал в стол. Есть не хотелось, даже подташнивало, была противная слабость в коленях и кружилась голова.
«Был бы Викторов, и всё получилось бы великолепно. Нужно придумать что-нибудь».
Мысли его начали путаться, и хотелось их остановить. Он предпринимал странные усилия, пытаясь отыскать конец или начало, ту самую опорную точку. Но ничего уже не удавалось. Предметы, окружавшие его, начали кружиться, ускоряя темп. Завертелись в бешеной пляске оконные пятна, заискрился яркими бликами начищенный пол. И когда карусель света и тени перешла в сплошное мелькание, ворвался в сознание головною болью телефонный звонок. Затем звон почему-то перестал пугать и начал глохнуть, и в уши полезла плотная тишина. Она, разбухая, заполняла пространство, забивала рот. Он глотал её, пытался опереться, но тело больше не слушалось. Оно миновало стул и грузной бесформенной массой расползлось по полу.
Телефон всё звонил в кабинете и в приёмной секретаря.
«Отчего он не поднимает? – думала секретарь. – Может, вышел или звонок испорчен?»
Войдя в кабинет, она отчаянно перепугалась. Невмывако набухший, с потемневшим лицом не мог ничего ни сделать, ни сказать и нуждался в помощи. Он лежал и слабо стонал.
Кто-то вызвал здравпункт, кто-то предлагал воды, а она все ещё не могла толком прийти в себя.
Когда Невмывако доставили в здравпункт, а затем в больницу, и короткий консилиум своих и городских врачей пришёл к определённому мнению, главврач поликлиники, отвечая на звонок, сказал фразу, примелькавшуюся по фильмам и повестям:
– Вашему коллеге дико повезло. Опоздай с его доставкой минутами, и вся наша суета оказалась бы ни к чему.
