Соня Фрейм
Не потревожим зла

— Слушаю.

— Привет, Алиса! Это Хельга!

Ответная реакция была обескураживающей:

— Кто?

— Ну, Оля. Мы же вместе были на медицинском праве…

— А, да. Помню, — с небольшой задержкой ответила она. — Тогда привет.

— Ты сейчас где? — деловито спросила Оля.

— На работе.

Алиса была почти готовым медиком в одиннадцатом семестре, но лечить никого не собиралась. Оля знала, что она выбрала себе профиль «патологическая анатомия» и даже уже работала ассистентом в институте судебной медицины.

— Ну, как ведут себя жмурики?

— Нормально. Вчера привезли двух мужчин. У обоих прострелен висок, но смерть наступила от отравления газом, пропаном. Это значит, что головы им прострелили уже потом, когда они задохнулись. Любопытно, не находишь?

— Очень, — слукавила Оля, едва слушая ее. На языке вертелась неудобная и стыдная просьба, и она в итоге метнула ее как гранату. — Слушай, ты свободна через два дня, часов в шесть?

— А ты хочешь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться?

— Ну, ты же знаешь, что я выиграла билет на концерт Люка Янсена?

Она так орала в тот день на весь универ, что невозможно было остаться непричастным к такому счастью.

— Нет. Но ты только что об этом сообщила.

От Алисы всегда несло каким-то едким буквализмом.

— Хоть Люка Янсена ты знаешь?

— Это тот, что поет сейчас на каждом канале?

— Да, это он, — поджала губы Оля, слегка покоробленная ее упрощенным восприятием божественного фронтмена. — Через два дня Люк со своей группой Inferno № 6 выступает в «Олимпии», а потом у меня с ним ужин в его особняке. Ты нужна мне на один вечер. Очень-очень!

— Без обид, но у меня дел по горло.

— Алиса, ну пожалуйста. Один вечер. Посуди сама: ты получаешь халявный билет, болтаешь с самым красивым мужчиной на свете и потом идешь домой. Ты даже ляжешь спать вовремя.

— А почему я? — резонно вопросила Алиса и добавила с потрясающей прямотой: — Мы ведь даже не подружки.

— Прошу тебя! — Голос Оли внезапно наполнился внушительной силой. — Это мой шанс, но я не смогу одна поначалу. Побудь там лишь чуть-чуть. Пожалуйста. Надо поддерживать беседу какое-то время, и если меня вдруг понесет куда-то, толкни или подмигни, чтобы я поняла. Я… я… заплачу тебе.

Повисло молчание, в полной мере вобравшее в себя безумие влюбленной девушки. И Алиса не могла этого не почувствовать.

— Ну… ладно, — чуть ли не со скрипом ответила она. — Если это так уж необходимо… хорошо, я помогу тебе. Бесплатно.

— Ты будешь со мной?

— Обещаю болтаться рядом.

— И заполнишь паузы, если они возникнут?

— Чем именно?

— Ну уж придумай. Расскажи чуток о себе, отвесь комплимент его музыке, скажи, какая я классная… Немного движухи.

Последнее слово отлично вязалось с Алисой.

— Хорошо, — прозвучало безо всякого энтузиазма.

— Отлично, я заеду за тобой ближе к семи, — радостно провизжала Оля, у которой камень с души свалился.

***

Алиса приходила после обеда. Три года подряд по субботам она неизменно приезжала на кладбище и ныряла в блуждающие тени главной аллеи. Сквозь листву над ее головой мерцали звездочки света, мягко шелестел ветер. Солнце по-прежнему светило всем на этой земле, но с ее приходом его точно становилось меньше.

Ее шаги были быстрыми и бесшумными. Вскоре она скрывалась за огромными деревьями, охраняющими ее мрачную тайну, и становилось еще тише.

«Здесь спит Любовь», — каждый раз издевательски шептала витиеватая надпись над воротами.

Она уже знала это кладбище и его обитателей как свои пять пальцев. Приветствовала про себя каждого плачущего ангела, пересчитывала надгробия.

Имена и даты, памятники и венки — вот и все, что тут имелось. Ни бога, ни дьявола не было и в помине.

Петляя меж чужих надгробных плит, Алиса пробиралась к могиле, за три года ставшей ее собственной.

Знакомый крест из белого камня с молчаливым равнодушием выглядывал из-за живой изгороди.

Якоб Радке

Пусть ангелы ведут тебя даже там, где нет Бога.

Пусть они сохранят твою юность и доброе сердце.

Плавно она опускалась на скамейку напротив, молчаливо приветствуя того, кто оставил ей этот мир. Смерть Якоба походила на странный дар.

«Держи, Алиса. Это жизнь без меня, которую ты выбрала. Так почему ты ею не наслаждаешься? Ты же хотела все закончить…»

Она уже не знала, звучал ли в голове голос совести, принявший его облик, или же это был сам Якоб. Несмолкающий. Укоряющий. Зовущий ее, даже когда она сюда не приходила.

Где-то заливался жаворонок. Его пронзительная трель расколола небосвод, и в это мгновение весь мир сузился до белого креста, а буквы на камне прожгли сознание.

«Якоб…» «Ангелы…» «Там, где нет Бога…»

Казалось, что перед ней ребус и его надо решить, выявив ключевые элементы.

Якоб там, где нет Бога.

«Это ты хочешь сказать мне с того света?»

Гравировку сделали по желанию матери, потому что священник не разрешил хоронить его по католическим традициям, ведь он — самоубийца. Так что это стало ее последним напутствием.

Раз за разом Алиса вскрывала каждое написанное слово, ища в нем новый смысл.

Юность. Да, он был молод. В двадцать три года все должно быть прекрасно, как в первый день творения. Многие думают, что в этом возрасте смерти не существует.

Доброе сердце. Алиса могла запросто рассказать, что такое сердце. Фиброзно-мышечный орган, обеспечивающий ток крови по кровеносным сосудам.

Был ли он добр? Возможно. В любом случае Якоб не был злым. Скорее, потерянным и одиноким.

«Он никогда не был дурным человеком, — всегда хотела сказать Алиса его родителям, для которых поступок сына оказался жестоким и подлым ударом. — И плох тот Бог, который наказывает одиноких, сломленных людей не только при жизни, но и после смерти, если ваш ад — правда. Такой Бог не заслуживает веры».

Так что хранить? Ни молодости, ни доброго сердца. Ни человека, ни следа. Все ушло в землю, впиталось, как вода, и теперь здесь растет трава.

«Не там ты меня ищешь, Алиса. Неправильно ты меня зовешь».

«А как, Якоб? Скажи, и я сделаю».

«Найди меня. Поймай, пока не поздно. Это ты отправила меня лететь вниз в одиночестве. И я все еще в полете, Алиса. Я так и не приземлился…»

Жаворонок замолк, и небо не рухнуло. Якоб в ее голове тоже замолчал. Над кладбищем воцарилась всепоглощающая тишина.

Знать бы еще, где искать мертвого. Умом она понимала, что вместо этого надо встать и уйти отсюда, но завершать — это то, чему она так и не научилась. На ней, как клеймо, нарушенное обещание, походящее на открытую, незаживающую рану. В мире после Якоба не было свободы, а вокруг запястья сама свилась новая цепь, которая вела к его могиле.

Алиса достала из сумки учебник и погрузилась в чтение.

Якоб в этот раз воздержался от комментариев.

***

«Наверное, мне надо было стать писателем. Чтобы я это осознала, тебе пришлось умереть. Мы все — рассказчики историй, своих и чужих. Но мало кто рассказывает их вслух.

Знал ли ты, что самое сильное влияние на меня в детстве оказали сказки? Прялки, розы и говорящие жабы не на шутку вскружили голову. Пряничные домики стали навязчивой идеей. Гномы и великаны рвались из головы в реальную жизнь. Полночь стала самым важным детерминантом, в котором трансформировались время и пространство. И никто не уходил навсегда. Хорошие воскресали, плохие танцевали в раскаленных башмачках.

С тех пор так ничего в моей голове и не поменялось. С годами я стала мрачнее и сказала себе, что все хорошие истории должны начинаться и заканчиваться на кладбище, и так непроизвольно написала историю своей жизни.

Мои письма к тебе — это тоже сказки, которые надо читать, чтобы напугать до чертиков. Мы с тобой пожизненно застряли в каком-то плохом ремейке “Спящей красавицы”. Ты спишь уже давно, а я — та, кто целует скелет в надежде, что он снова обрастет плотью и кожей.

В последнее время я думаю больше о том, почему пишу тебе, а не о тебе самом.

Потому что недавно поймала себя на мысли, что никогда не была так несчастлива. Я хочу вернуть тебя, но это невозможно. Еще сильнее я хочу найти в себе силы не приходить сюда. Ты еще здесь, Якоб? Это ты меня держишь или я — тебя? Если я встану и уйду, то что найду за твоей могилой? Куда бы я ни шла, я возвращаюсь к ней. Обвинить бы тебя во всем, но вместо этого я пытаюсь заслужить твое прощение.

Да ни при чем ты уже.

Кажется, я просто крупно встряла.

И, похоже, это уже только моя вина».

***

Люк Янсен готовился к концерту. Подготовка заключалась в том, что он, развалившись на диване, потягивал вино, курил сигарету за сигаретой и болтал с Анри, своим продюсером и лучшим другом в одном лице.

— Не забудь, сегодня после концерта тебя еще ждет победительница конкурса «Инфернальная встреча» Хельга Сивакова. Я не звоню Крису, будем считать, что цыпочка на сегодня у тебя есть? Надеюсь, она не такая жирная, как та…

— Мне без разницы, — лениво протянул Люк, сминая сигарету в пепельнице, где уже и так возвышалась гора окурков. — Что за идиотская идея устраивать встречи сразу после концерта?

— Потому что мы — фабрика гребаных чудес для твоих фанаток. Для того чтобы уверовали все, достаточно одной. Ты знаешь этот трюк: цыпа придет к тебе сразу после твоего шоу, в рамках конкурса, ты переспишь с ней — и угадай, что она сделает?

— Займется сталкингом. И мне придется сменить имя, внешность и попроситься в какую-нибудь программу по защите жертв общественного домогательства. Если такая вообще есть…

Указательный палец Анри взвился вверх и укоризненно дернулся.

— Возможно, но сначала она запостит во всех социальных сетях свой романтический вопль о том, что ты — досягаемый и реальный. Может, сольет в инстаграм, как она лежит на твоем татуированном плече. И миллионы других фанаток будут верить, надеяться, участвовать в конкурсах наших партнеров, и мы купим их лояльность еще на пару лет вперед. А также активнее налетят на весь мерчандайз Inferno № 6, который мы привяжем к следующим конкурсам. Спать с каждой победительницей необязательно. Но один выстрел должен быть точно в цель. Понимаешь мой расчет? Это будет живая реклама!

Люк чертыхнулся от такой извращенной стратегии повышения продаж. Анри же укоризненно наблюдал за его унылым лицом.

— И будь с ней вежлив. Ты обязан этим чикулям очень многим.

В ответ донесся протяжный стон. Анри поправил идеальный узел галстука и бросил со вздохом жалости:

— А если начистоту… и что эти бабы в тебе находят? Ты состоишь из одних костей, а поешь так, будто тебя в жопу ранили. При этом каждая из них представляет тебя в своих эротических фантазиях. Люк Янсен выползает из темноты и нежно перегрызает бретельку ее лифчика…

— Хочешь стать на мое место?

— Не могу, у меня жена.

На короткий миг Анри отвлекся, сосредоточенно рассматривая в большом настенном зеркале свои поры. Затем опять придирчиво поправил галстук и продолжил:

— Я мог бы, Люк. Ты же знаешь… У меня есть харизма. — Он бросил своему отражению самовлюбленный оскал. — Но Вера и так отслеживает меня через GPS-трекер, так что я пас… Кстати, из чего они делают этот крем?

И он окунул палец в тарелку с пирожными. Люк закатил глаза, швырнул в него пустым пластиковым стаканчиком, а затем ни с того ни с сего спросил:

— Когда ты в последний раз дрался?

Анри застыл над тарелкой, не убирая изо рта палец.

— Ну, лет в десять, — промычал он. — А что?

— Я бы тебе вмазал сейчас. За все твои нотации. Но мне та-а-ак лень.

Анри хохотнул.

— Лучше выщипай брови, принцесса.

Люк тоже громко рассмеялся, не выпуская из зубов сигареты, и взялся за игровую приставку.

— Принцесса хочет жрать. Притащи мне что-нибудь. Иначе я тебя уволю.

— Три ха-ха. Используй ножки. Холодильник напротив тебя.

Их привычная манера общения — подкол за подколом — стала настолько естественной, что они уже не помнили, чтобы когда-то разговаривали иначе. Вероятно, так было всегда.

На самом деле Люк пребывал в плохом настроении. То ли шутил, то ли огрызался. Глаза сами закрывались, и он хотел одного — проспать весь остаток своей жизни. Мир был омерзительным.

И его лучший друг Анри.

И его будни и концерты. Даже многочисленная армия фанаток.

Хотя нет, не даже. Они-то в первую очередь.

— Ты хуже нас всех, Анри. Ты расчетлив, как калькулятор, и никого не любишь, — процедил он, выпуская дым. — Даже свою жену. Даже своих детей. И меня тоже.

— Эй, вот не надо, пожалуйста! Я люблю их! И ты мне не сбоку припека! — машинально отбрил его продюсер.

Янсену было лень пререкаться. Он еще глубже уселся на диване, отчаянно барабаня пальцами по приставке. На экране рубились какие-то инопланетные твари.

— Ладно, что у нас нынче в печати? — Анри присел в кресло и взял со стола кипу отобранных газет и журналов.

Бегло прошелся по заголовкам, просматривая статьи о Люке. Анри любил быть в курсе всего, что писали об Inferno № 6. С маниакальной дотошностью он регулярно сканировал прессу и торчал на фан-форумах — это являлось частью его работы. Но на самом деле он просто был въедливым и, раз начав, уже не мог остановиться.

— Так, тут снова пишут, что ты голубой…

— Полагаешь, мне надо сходить в солярий? — вяло пошутил Люк.

— Нет, думаю, солярий тут не поможет… Они пишут, что я с тобой целовался в ночном клубе! «Кто ближе всего к Люку Янсену? Только его продюсер!» И фотографии сфабриковали…

Люк демонически улыбнулся и выдал с притворным вздохом:

— Ах, Анри, пора уже сказать миру всю правду о нас…

— Не смешно! — истерично взвизгнул тот и запустил в него подушкой. — Меня Вера закопает после этой статьи.

Тиран на работе, дома Анри был типичным подкаблучником.

В ответ раздался загадочный звук. Это Люк на миг присосался к бутылке, а затем проворчал:

— Успокойся, я к тебе даже под кайфом не полезу.

— Ой, вот ты-то меня волнуешь больше всех, — огрызнулся Анри, буквально протыкая носом злосчастную фотографию.

— Круче слуха, что я — на самом деле женщина, пока еще не было. — Люк утер губы и снова откинулся на диван.

Анри уже едва слушал, шуруя в настройках своего смартфона.

— Алло, Петра, передай юристам пресс-ревью за сегодняшнее число, и пусть свяжутся с «Миром звезд», — гаркнул продюсер, придерживая выпадающий наушник телефона. — Я им устрою… Они скоро себе некрологи писать будут!

Люк закрыл глаза и погрузился в легкую дрему. Руки сами разжались, и игровая приставка плавно соскользнула на диван. Да пусть говорят, что он гей или что у него на стороне десять детей и он не платит никому из них алименты. Пусть он даже будет женщиной. Это свобода слова или нет?

В очередной раз его посетило ощущение дежавю.

Так ведь уже было. Стоял такой же весенний день, и они находились в турне. И вернулись в эту комнату или не в эту — неважно, они все похожи одна на другую. В каждой имеются большой диван, зеркало на полстены, валяются их вещи, стоит еда, выпивка, за окном слышится какой-то гул… Все сигареты дымятся одинаково, все повторяется снова по кругу, каждый раз.

Жизнь — это цикл бессмысленных действий.

Анри говорит. Он всегда говорит. Не с кем-то, так сам с собой. Вечно ругается, ведет беспощадную войну с газетами, журналами, организаторами и звукозаписывающими фирмами.

Нет, это невыносимо.

Люк открыл глаза. С плаката на противоположной стене на него уставился он сам, вальяжно развалившийся в гробу, с извечной сигаретой во рту и мрачным взглядом исподлобья.

Он везде — в любом доме, в каждом сердце.

Человек-загадка не считал себя тайной и не удивлялся своей популярности. Люк Янсен уже был мертв. Но умер он не в восемнадцать лет вместе с Сабриной. Смерть пришла чуть позже, когда, опустошенный этой потерей, он написал свои первые песни и они вывели его в мир дикой популярности.

Говорят, он вернул готику, воскресил ее. Из пафосной субкультуры, угасавшей под натиском незамысловатых хипстеров и истеричных постхардкорщиков, готика снова стала самым ярким андерграундным движением. С Люком случилось даже больше.

Это нью-готика.

Глэм-готика.

Мрак, спесь и высокая мода.

Элитная печаль, сошедшая с подиума, вобравшая в себя лучшее от Белы Лугоши, London After Midnight и Александра Маккуина^[5].

И обретшая голос Люка Янсена.

Но кем он был на самом деле? По утрам, глядя в зеркало, Люк видел никчемного, бледного типа, который не узнавал самого себя. Совершенно точно, что он никому не желал добра и любил приложиться к бутылке.

Слава оказалась блужданием в лабиринте кривых зеркал, которые отражали черт знает что, и в итоге себя настоящего найти уже не можешь. Одно он знал точно: все видят лишь то, что хотят видеть. Это особенность человеческой натуры.

Он сказал, что Анри не любит ни жену, ни детей. Но сам Люк отлично понимал, что немногим от него отличается, и именно поэтому они до сих пор — лучшие друзья.

Но раньше — и от этой мысли что-то тонкими лапками ползло вверх по позвоночнику — он любил, с юношеским отчаянием и сладкой болью. Он любил свою Сабрину, с которой началось все это: болезненное, ранящее вдохновение, глупая слава на почве трагедии и одиночество, ставшее темницей.

«В день твоей смерти меня кинули в колодец и задвинули крышку. Прошли годы, но я все еще в нем…»

…Давным-давно, Люк не имел ни трона, ни регалий. Он бы даже назвал себя деревенским дурачком — даром что жил в городе. У дурачка были любовь да гитара. Потом любовь умерла в реках собственной крови, и музыка превратилась в единственную отдушину. Сочиняя, Люк чувствовал, будто из него что-то выходило, и становилось чуть легче.

Так десять лет назад его крик услышал весь мир. Колонки магнитофонов наполнились его отчаянными песнями, в которых он переживал события тех дней снова и снова. Это был какой-то бесконечный плач по мертвой любви. Каждый справляется как может. Кто-то сказал, что истинный художник должен страдать, и от его беды заплакал весь мир. Вместе с ним умирали и воскресали миллионы людей, которые разделили его горе.

А затем потребовали еще. И он сумел превратить свою скорбь в искусство.

Итак, сказка про деревенского дурачка закончилась, и началась другая — про короля всех печалей.

Люк кричал в микрофон до боли в горле, вспоминая при этом мертвую Сабрину, кровь на пальцах, свой бессильный крик, когда она умирала, цепляясь за его футболку, как захлебывалась этой кровью, хрипела и плакала…

Смерть — это чертовски больно.

Смерть — это не романтично.

Вот правда, которую не опишешь ни одной песней. Но в этом вдруг обнаружился и источник ошеломляющей энергии, потянувшей за собой миллионы желающих быть частью чего-то прекрасного. Правда потонула в метафорах, и кто ее теперь найдет?..

Чем глубже была его боль, тем больше шипов вырастало на короне владыки темной сцены. Поэтому неудивительно, что через год Люк стал популярен… И пуст.

Только сначала казалось, что его скорбь никогда не прекратится, это будет длиться годами, возможно, даже дольше, чем человеческая жизнь, ведь истинному горю нет меры. Оно простирается в бесконечную глубину. Но на место страданий пришли лишь тишина и пустота — две бесполые сестры, высушивающие жизнь, как цветок в засуху. И это оказалось страшнее всего, потому что невозможно все время кричать, как и плакать. Наступило временное затишье, давшее ему осознать одну важную вещь: Люк истратил себя, а время стерло и без того размытый образ Сабрины.

После ошеломительного успеха Inferno № 6 вдруг затихли. Барабанщик пытался лечиться от наркозависимости, у гитаристов были свои сольные проекты, что не помешало одному из них впасть в депрессию и провести год в психушке. Все они порядком опустились, разве что клавишник продержался нормально и даже открыл свой бар.

Люк болтался без дела. Ходил на отвязные вечеринки, спал со всеми подряд, пил так, что видел звезды даже днем… Это был своеобразный способ реабилитации. Так прошло еще три года из этих десяти.

«Знаешь, я никогда не думал, что что-то может вывернуть меня наизнанку…» — часто хотел он сказать Сабрине, и слова почти срывались с губ, а потом он оглядывался и понимал, что ее нет. Но привычка делиться с ней мыслями не прошла, а только вросла в него глубже.

Король всех печалей спился, и началась новая сказка — о доброй фее.

Люк вернулся в шоу-бизнес, потому что за дело взялся его лучший друг. Анри был родом из маленькой французской деревни у подножия Пиренеев, но в раннем детстве переехал с семьей под Цюрих и поселился неподалеку от Янсена. Они сдружились, привлеченные собственными противоположностями. Анри был приземленным и деловым, Люк — мечтательным и оторванным от реальности.

Когда группа рванула на всю Европу, Анри рядом не было, он учился и работал в Америке. Но лучшие друзья действительно возвращаются тогда, когда в них нуждаешься. Он приехал, маленький засранец в дорогом костюме, зашел в его квартиру — и все стало ясно. Этот парень умел делать деньги на чем угодно. Так он стал делать их на Люке, а тот и не возражал. Что-то же, в принципе, надо было делать.

Взявшись за Inferno № 6, Анри амбициозно заявил, что доведет их до неба и даже Господь Бог будет любить их музыку. Но сначала требовался полнейший ребрендинг. Люк был самородком без дисциплины и коммерческого чутья, ему требовались рамки и завершенный публичный гештальт.

— Нет имиджа — нет денег. Нет денег — нет музыки, — вещал Анри, как заклинатель.

— Что мой имидж? — искренне не понимал тот.

— Смерть и ужас. Серьезно.

— Но готы — это уже помои. Просто обсосы в фетиш-бутсах, — сопротивлялся Люк, все еще не веря, что возвращается.

— Тогда бутсы должны быть от Лабутена^[6], — приказным тоном вещал Анри. — Я пробил тебе фотосессию в Interview Энди Уорхола^[7]. Ты не представляешь, чего мне это стоило. Если мы не преподнесем твое возвращение в концепции нового времени, тебя уже ничто не реабилитирует.

— То есть меня надо просто переодеть в брендовые шмотки? — огрызался Люк.

— Сейчас готика — отмирающий андеграунд, ты прав. Избыток мейкапа, избыток страданий. Ты вписан в ложную систему смыслов. Мы перенесем тебя в эксклюзивную роскошь, и тогда народ решит, что это модно. Верь мне: мир любит глазами, а у тебя гипнотичная рожица. Твоя музыка здесь вторична. Я делаю акцент на визуальной кампании, и график фотосетов и ивентов расписан на два месяца. Тебя не услышать должны, Люк, а увидеть. Стань новой идеей, идолом, создай религию.

И все вышло, как хотел Анри. Его расчет оказался настолько точным, что даже не было сопротивления. Люди, подзабывшие его имя, приняли Люка как пилюлю. Массам всегда нужен поводырь. Анри удачно воткнул подкрашенного Янсена в идейный вакуум, воцарившийся в тот период в поп-культуре.

Из-за скверного чувства юмора он когда-то назвал свою группу по аналогии с известным парфюмом, ожидая, что это будет характеристикой его старомодной, нелепой музыки, пропитанной альдегидами, а оказалось, что он выражался в терминах будущего. Никто не догадался, что подражал он самому себе, только восемнадцатилетнему, но в более дорогой обертке. Так работал шоу-бизнес: берешь лежалый товар, крепишь на него дорогой бантик — и снова всем нравишься.

Алкореабилитация прошла в течение полугода, а потом Люк записал еще один альбом, причем сам не понял, каким образом — видимо, на автомате. Но теперь он уже не был разгневанным Орфеем, бросающим вызов Смерти. С ней тягаться бесполезно, Эвридику никто возвращать не собирался, хоть оборачивайся, хоть нет. Вместо этого он стал лицом Inferno № 6. Боль превратилась в коммерцию, а мертвая любовь — в торговую марку.

Во всей этой кутерьме он пропустил момент, когда перестал вообще что-либо ощущать. Когда это произошло? Когда он спел о Сабрине все, что мог? Или когда с грехом пополам пережил те три года затишья, пытаясь осознать, что же это все-таки было — ее смерть и его популярность на этой почве. Ответов не было. Люк вернулся уже другим, и теперь он делал свою работу.

Меньше чем через год вышел еще один альбом. Они все продолжали штамповать потусторонние хиты, хотя душевному состоянию Люка больше соответствовало бы молчание. Ему все меньше хотелось что-то сказать другим. Слова и ноты уже кончились. Началась бессмысленная репликация самого себя.

Это и был момент его смерти: когда музыка играла, но он уже не ассоциировал себя с ней.

Иногда Люк вспоминал, с чего все началось. С парня и девушки подле старого гаража. Он бренчал на гитаре и горланил что-то с серьезным видом, а она смеялась и шутливо хлопала. Если бы им тогда сказали, как именно закончится это незатейливое знакомство, они бы ни за что не поверили.

В памяти постоянно шло бессмысленное кадрирование прошлого. Диковатый взгляд Сабрины, улыбка полумесяцем и резкий смех. Говорят, они были даже внешне похожи, их часто принимали за брата и сестру — оба высокие, худые, с одинаковыми абсентовыми глазами. Глядя по утрам в зеркало, он видел в своем лице извечное напоминание о ней.

Часто по памяти он пытался написать ее портрет. И все безмолвно спрашивал: «Ты как там?» Но кто бы ему ответил? С каждым годом ему все труднее вспоминалось ее лицо. Фотографии не особенно помогали.

Ощущение ее пропало, а значит, все заканчивается.

Где же он сейчас, дурачок, ставший королем всех печалей? Куда бредет? Ради чего все делает?

Добрая фея превратила все тыквы в золото, а его самого — в кусок продаваемого дерьма. Она была алхимиком от бога, что и говорить.

В первый раз его альбом появился как стихийный ребенок, Люк даже сам не понял, как написал все песни. А теперь он наловчился делать мелодичные халтурки. Это оказалось несложно. Немного обновить аранжировку, обязательно минорное оформление, почаще срываться на крик, дать пару забористых гитарных соло. Когда совсем туго, подключить церковный хор на бэк-вокале.

И хоть бы кто крикнул: «Эй, да он это уже все когда-то спел!»

Но критики, словно ослепленные лихорадкой Inferno № 6, вопили об уникальности его музыки.

Фанаты зверели с каждым днем, преследуя его по пятам.

Тексты его песен стекали кроваво-красной краской по стенам домов и заборов в сотнях городов.

Люк незаслуженно превратился в икону тяжелой музыки, оккупировал и высокую моду, рекламируя темные очки, черные шмотки и горький парфюм, и даже умудрился между делом сняться в кино, сыграв секси-вампира (ну какой еще образ можно подсунуть гот-звезде?).

И ему захотелось остановиться, перестать штамповать бездарные музыкальные трагедии и закончить все эти сказки про дураков, королей и добрых фей из сферы постпродакшн. Но его существование подчинялось контракту, и у него не было другой жизни. Анри за эти годы стал ему настоящей мамашей, без его контроля все опять превратилось бы в ту помойку, в которой они сидели в период затишья.

Что же он будет делать после тридцати? Так же красить глаза и петь о любви и смерти?

А в сорок?

От одной мысли, что этот театр будет длиться еще много лет, Люк холодел и думал, что лучше ему тогда умереть чуть раньше, чем Иисус Христос.

***

Пресс-конференция, проходившая в банкетном зале «Ритц-Карлтона», была в самом разгаре. Анри Реми, продюсер группы Inferno № 6, крутился на месте, иногда не давая звезде даже вставить слово.

Люк Янсен скучающе курил и лениво помалкивал. На его носу сидели огромные темные очки, скрывающие взгляд. То тут, то там мигали вспышки фотоаппаратов.

— …один из самых крупных туров, которые когда-либо совершали Inferno № 6. В частности, группа впервые дала концерты в Японии, Китае и Тайване, — трещал Анри со скоростью пулемета. — Все билеты были распроданы за полгода до концертов!

Слова. Факты. Цифры. Вырваться бы отсюда куда подальше.

От скуки и раздражения Люк разглядывал лица прессы. В какой-то момент взгляд выцепил приятную мордочку близко сидящей журналистки, которая робко пыталась задать вопрос, но ее в упор не замечали.

— Вы, пожалуйста, — ободряюще обратился к ней он, из легкой вредности заткнув Анри на полуслове.

Тот метнул на него сердитый взгляд, но промолчал.

— Люк, скажите, а почему вы всегда поете о смерти? Является ли это данью вашему прошлому? — чуть ли не по слогам выдала она, робея, как ребенок.

Вопрос на миллион баксов. Из года в год одно и то же. Посоветовать ей поднять архивы молодежных журналов за последние десять лет?

Или снисходительно полить пафосом?

Наверное, все же второе…

— Смерть — это, возможно, самое важное, с чем предстоит встретиться человеку, — сказал он, плавно поведя рукой с сигаретой. — Думаю, это особая точка, в которой получаешь резюме всей своей жизни. Что-то вычитается, что-то прибавляется. Решив это совершенное уравнение, вы постигнете смысл своего существования.

Ответ зачли. Защелкали фотоаппараты.

— А что вы сами можете сказать о своей музыке?

В висках вдруг опасно застучало, и какой-то важный предохранитель в его голове бесшумно слетел. Когда дым рассеялся, с губ сорвались следующие слова:

— Тогда начистоту: если бы существовал термометр безвкусицы, я был бы критическим мерилом. Представляете: втыкаете этот термометр кому-то в задницу, и тот отображает — «Люк Янсен».

Лицо Анри нервно перекосилось, и он поспешно залопотал в микрофон:

— Люк весьма критично оценивает свою музыку и предпочитает не говорить о ней…

— Постойте, постойте! — включилась другая журналистка, из Bravo. — То есть вы обвиняете ваших же фанатов в плохом вкусе?

— Это была шутка, — ледяным тоном сообщил Анри, наклоняясь к микрофону.

— А как вы относитесь к мнению, что вы штампуете песни, а вся шумиха вокруг вас — всего лишь дань моде и грамотный пиар?

Даже не повернув головы, можно было сказать, что продюсер вспотел. От этого стало еще веселее. Люк обезоруживающе улыбнулся всем присутствующим и сверкнул поверх темных очков развеселыми зелеными глазами.

— Слава богу, это еще кто-то замечает… — был его ответ.

Воцарилась гробовая тишина, в которой кто-то придушенно пискнул. Кажется, Анри.

Но агрессивная журналистка вдруг некстати порозовела и сказала:

— Вы же не серьезно?

— Разве вы не знаете, что люди, спящие в гробу, всегда серьезны? — медленно начал Люк и погасил свою улыбку так же внезапно, как и зажег. — Как бы то ни было, я не зря плачу деньги своей команде, тому же господину Реми. — Он радостно хлопнул зеленеющего продюсера по плечу, а затем невпопад продолжил: — Ясен пень, качество упало. Все это сплошное дерьмо, но хоть на пиво хватает. Расписаться вам на сиськах?