София Шегель
Пути Господни

Три героя самоотверженно бросаются на пол и при свете керосиновой лампы, яростно отталкивая друг друга, елозят по паркету, собирая неожиданно свалившийся на них золотой дождь, на карачках ползут до самой печки, куда монетки покатились…

Мали тем временем хватает дочерей в охапку, заталкивает их в кладовку, запирает и задвигает перед дверью старый кованый сундучок – все это мгновенно, как бывает, когда край.

Но можно было и не торопиться: бандиты, разгоряченные видом золота, уже забыли про другую драгоценную добычу и шумно уходят из дома, ногами распахнув дверь на лестницу. Мали грузно опускается на пол, но тут же вскакивает, деловито запирает дверь на ключ и на цепочку и только после этого выпускает своих пташек. Девочки стараются унять дрожь, но у них не выходит, зубы стучат, как нагишом на морозе.

– Все, девочки, успокоились, все живы-здоровы, ночь за окном. Спать пора, будем теперь ждать папу, – подытоживает день Мали.

Месяц ожидания тянется, как год. Нет, как целая жизнь. Потом приходит письмо – не из Зальцбурга, из Белостока, от Бузи, сестры Ицика.

«Мали, дорогая, скорблю вместе с тобой: ты потеряла мужа, я – брата. Ицика больше нет с нами. На пути за вами от Меира он заглянул ко мне повидаться и, наверное, в дороге заразился „испанкой“. Я сделала все, что в человеческих силах, но от судьбы не уйдешь. Горе. Будем молиться, чтоб ему было хорошо на небесах».

Мали горевала недолго, всего несколько минут. Она просто не поверила этому письму. Молча сняла со стены портрет мужа, поставила в платяной шкаф, внизу, где туфли стоят. Там он и остался жить, этот портрет, можно сказать, навсегда. А потом молча собрала маленький узелок – хлеба, соли, луковицу и бутылку воды. Нашла в шкафу белую деревенскую косынку, повязала голову по-крестьянски. Дочерям наказала: одну ночь без меня переночуйте, никому не открывать дверь, как будто вас нет дома. Никуда не выходить, как будто вас нет на свете. Завтра вернусь – начнем жить дальше.

Дорога у Мали лежит неблизкая, но она так занята своими мыслями, что и не заметила, и не запомнила, как добралась до реки, связала в узелок одежду и, держа над головой всю свою поклажу, переплыла Днепр, немного обсохла на берегу, снова оделась и побрела дальше. Горькие мысли заполнили ее душу до самого края. Не мог ее Ицик вот так бессмысленно уйти из жизни. Видно, из ее жизни надумал уйти. И то сказать, что это за жизнь для такого человека, как Ицик, – образованного, уверенного в себе, привычного к раз и навсегда установленному порядку. Работать за кулек пшена? Каждое мгновение опасаться окрика про очки и шляпу? Горбиться от чувства ответственности за семью? Кто это выдержит и кто его осудит? Для него и в добрые времена свобода была дороже любви, не зря он так легко сбегал на митинги-собрания, а то и просто в клуб – кто теперь проверит? Нет, просто Ицик решил начать другую жизнь – так окончательно решила Мали, и эта жестокая догадка разбавила ее горе гневом и обидой. За всеми своими горькими думами Мали и не заметила, как добрела до ворот лавры.

Она уже была здесь однажды, давно, когда судьба отняла сына. Двое суток без еды и воды бродила по лабиринтам подземелья. Онемев от горя, не отзываясь ни на чьи оклики, не слыша обращенных к ней слов, выглядела, как глухонемая паломница. Только пришла она сюда не в поисках Бога, не за новой правдой, а словно бы сошла в преисподнюю. Здесь ничто не напоминало ей о прежней жизни, здесь был рубеж, порог другого мира, и Мали вышла из лавры, оставив там, в подземелье, стон своей души, готовая начать чувствовать новую боль и новую жизнь.

Вот и теперь она шла за тем же. Немолодая уже женщина, в деревенской хусточке, льняной блузе и сборчатой деревенской юбке Мали выглядела совсем как украинка. Пока молчала. И она снова, как в тот раз, побрела среди мощей и фресок, не видя ничего перед глазами, не слыша колокольного звона, не вспомнив ни разу, что в узелке у нее есть хлеб и вода, словно глухонемая или безумная. А когда совсем сил не осталось, свернулась клубочком на траве, прислонившись широкой спиной к теплому, нагретому солнцем валуну и то ли уснула, то ли выключила сознание, как выключают электричество. И мыслей больше никаких не осталось. Долго ли продолжалось это небытие, Мали не знает, но только когда она вернулась домой, дочери сидели у стола, нахохлившись, как испуганные птенцы, а увидев ее живую, в голос разрыдались все вместе.

– Дочери мои, – торжественно произнесла Мали, даже встала со стула по такому случаю и строго посмотрела на свой цветник. – Вам жизнь строить, посмотрите на меня. Не ищите красавца, не ждите принца на белом коне. Пусть будет на извозчике или даже на своих двоих. Но пусть будет ровня и любит вас больше, чем себя и свои удовольствия.

– Все ты выдумала, папа не такой! – горячо вступилась за отца Рина.

– Папа не такой, – эхом отозвались младшие.

– Я знаю, что говорю. Сердце не обманешь, – жестко пресекла все споры мать.

Она так до конца жизни и не поверила в смерть мужа, хотя никаких следов его существования никогда никто не обнаруживал, зато сразу приняла его исчезновение как измену и не забыла обиды до последнего вздоха своего.

Мали дала девочкам немного поплакать, не слишком долго, только чтобы не раскисли, а потом поднялась, выпрямила спину и объявила свой вердикт:

– Погоревали – и хватит. Идем жить дальше.

Легко сказать! А как жить? Где взять денег на хлеб, на дрова, на керосин? Чем платить за учебу? Голову сломаешь.

На самом деле в жизни все как-то устраивается. Первой нашла работу Рина.

– Хорошая такая работа, сладкая. В кондитерской на Крещатике, – радостно сообщила она дома.

Красавица Рина, русоволосая, с медовыми глазами и бровями вразлет, с тонкой талией, стройная, высокая, неплохо образованная – лучшая частная киевская гимназия дорогого стоит – похоронила все свои девичьи мечты и пошла продавать шоколад, чтобы в доме хлеб был. И никогда ни слова жалобы или обиды.

А спустя еще пару лет и средняя дочь Лиза свою судьбу определила. Для начала пошла секретаршей в какую-то контору, стало чуть легче, тем более что Мали приспособилась давать домашние обеды: трое-четверо одиноких старых евреев приходили на ее «изысканный обед». Обычно это был луковый суп, честно скажем, совсем не то, что предлагает французская кухня, просто похлебка из лука и картошки, чуть забеленная молоком и сдобренная черным перцем, да каша на воде с каплей масла. Но и такая малость помогала держаться немощным старикам, а Мали, хоть и не зарабатывала на этом гешефте, зато чувствовала, что не зря коптит небо. Один из ее постоянных клиентов бездетный вдовец Моше Табачник со временем совсем обнищал и одряхлел, остался без единого зуба. Он так до конца жизни и приходил в обед к Мали, и она, как бы ни было скудно в доме, находила для него пару ложек манной каши и кусочек масла. А потом он исчез. Как говорится, по естественной причине.

А жизнь по этой самой естественной причине продолжалась, как она продолжается всюду и во все времена. Рина по-прежнему украшает собой кондитерскую. Лиза расцвела, заневестилась и вскоре вышла замуж по вполне жаркой и взаимной любви за веселого, доброго, очень интеллигентного молодого человека и вместе с ним уехала по комсомольскому призыву строить социализм. Только жизнь распорядилась так, что довести свое благородное дело до финала ей не удалось. И вовсе не из-за невыполнимости идеи, нет. Хрупкая, фарфоровая Лиза раньше срока выбилась из сил, надорвалась, а может, заразилась, и первая же простуда обернулась тяжелой и бурной хворью, тогда это назвали совсем как в дамских романах – скоротечной чахоткой. Умирающую, муж привез ее обратно в Киев. А когда схоронил, совсем растерялся. Каждый день он приходил в дом с бутылкой самогона, заткнутой сухим кукурузным початком, и почерневшая от нового горя Мали ставила на стол хлеб, селедку, картошку в мундирах и два граненых стакана. Они молча выпивали горькую чарку, и Мали, подперев голову кулаком, сухими глазами смотрела, как текут слезы по щекам зятя, а потом укладывала его спать на диван с высокой деревянной спинкой. Это повторялось изо дня в день какое-то немалое время, но постепенно он стал приходить все реже, а потом и совсем исчез из жизни семьи. Даже имени не осталось.

И маленькая Фирочка, пришло время, выросла, спрятала все в тот же бездонный семейный шкаф свой аттестат зрелости, работать пошла в среднюю школу – гимназии уже совсем отменили – секретарем-делопроизводителем. Повязала красную косынку и стала пропадать на комсомольских собраниях. В свободное время с лучшей подружкой Мурой и другом детства, соседским Борькой Либензоном, они бегали на все поэтические вечера и на все комсомольские маевки. Кончилось дело, как водится, замужеством. Нет, Борька тут совсем ни при чем, все из-за подруги Муры. Она позвала Фирочку съездить на выходные к родственникам в провинцию.

– Мама, можно я поеду? Мура к своей тете зовет. Ты же Муру знаешь, что может случиться?

– Ничего не может. Но приличные девушки в чужой дом с ночевкой не заявляются.

– Мама, ну какой же он чужой? Это родная тетя моей подруги. Ты же знаешь маму Мурки, так это ее родная сестра. А муж ее, Муркин дядя, – он вообще раввин…

– А грейсе нахес, раввин, – насмешливо пробурчала Мали, но отпустила свою младшенькую в первый раз в жизни с ночевкой из дома.

Через пару дней девушки вернулись домой вполне довольные. А вскоре неизвестно откуда, как чертик из табакерки, появился этот высокий синеглазый парень, молчаливый и неулыбчивый, судя по его круглому «эл», родом откуда-то из Польши. Как потом подтвердилось, из самой Варшавы, только давно еще, до революции, в детстве привезенный на Украину. Появился – и Мали сразу поняла: не стоит тратить силы отваживать, этот пришел навсегда. Как ни старался друг детства Борька, все зря, он так и остался другом детства и с годами превратился просто в фотографию в семейном альбоме. А синеглазый Адам Белецкий пришел – и остался.

Никто не собирался создавать семейную традицию, простое совпадение: они поженились, так же как Мали с Ициком, на Новый год. Только хупы уже не было, и никаких фейерверков, просто ЗАГС, а потом семейный ужин, скорее, даже просто чаепитие – самовар, горячие бублики с маслом, варенье в фарфоровых розетках.

В маленькой комнате со старинным ковром на стене – зеленые розы на белом поле, с платяным шкафом в углу и кроватью с железными хромированными шариками зарождается новая семья. Утром Адам уходит на работу в обувной магазин, целый день за прилавком, а вечером после работы спешит, как на работу, в театр. Один, без молодой жены. Мали никак не может понять:

– Разве так живут молодожены? Почему ты соглашаешься? Какой может быть театр, когда молодая красавица-жена одна дома? Где такое видано?

И сколько Фирочка матери не объясняет, что это совсем не то, что мать думает, что театр – анатомический, и Адам там не развлекается, а учится на врача, Мали, все принимая и со всем соглашаясь, в душу нового зятя не впускает. Не скандалит, конечно, да и не с чего, живут мирно, хотя трудно. Фирочка иногда робко замечает мужу:

– Пока ты профессором станешь, жизнь кончится, а мы с тобой и не заметим.

Адам рассудительно успокаивает:

– Если не учиться, она все равно кончится, так что не жалей. Поверь мне на слово, лучше быть женой врача, чем женой продавца ботинок. Во всяком случае, полезнее для здоровья.

С детских лет Адам мечтал о профессии врача. Сначала это были детские представления – сделать так, чтобы мама с папой были всегда и оставались молодыми и веселыми. С возрастом его мечтания становятся более осмысленными. Юность Адама Белецкого пришлась на жестокое время. В революционные годы, в короткий период его комсомольской активности чехарда властей, девальвация духовных ценностей и даже самой цены человеческой жизни – все это привело Адама в продотряд. Вместе с такими же энтузиастами он ездил по деревням в поисках лишнего хлеба у хозяев – такой тогда придумали безнадежный способ накормить голодных. Кончилось бедой: группа юных революционеров попала в руки бандитов, особых разбирательств не было, их просто поставили в ряд на краю песчаной осыпи и без долгих разговоров постреляли одной очередью, мальчики и осыпались в яму, зиявшую за их спинами. А довольные патриоты неньки-Украины поспешили убраться, пока красные их не поставили на том же обрыве. Адам упал в яму на миг раньше, чем пуля настигла. Отлежался, выбрался из-под тел товарищей и побрел домой. Ему было тогда 19 лет. Его рыжая густая шевелюра стала серой – проседь появилась за часы, проведенные среди убитых. Левый глаз, как шутил сам Адам спустя годы, сменил ориентацию – появилось легкое косоглазие и осталось навсегда. К чести Фирочки, она этого просто не замечала, видела только редкую васильковую синеву его взгляда и пышную шапку волос. Вот тогда он и понял, что нет в мире дела важнее, чем врачевать тело и душу человека. Все прочие грани жизни казались Адаму некими дополнениями к главной задаче, ценными, но не обязательными переменными. Он весь заострен на медицину фанатично, стремится овладеть всеми тайнами профессии и искренне убежден, что врачевание – это не только набор знаний и умение их применять, но и специфический характер, особый отличительный образ жизни, некое посвящение свыше.

И он упорно каждый вечер, едва успевая перекусить после работы, бежит на лекции или в этот самый театр мертвецов, который так не одобряет теща.

Впрочем, вскоре теще становится некогда забивать себе голову проблемами зятя. Живут себе, любятся – пусть их. А тут старшую дочь красавицу Рину высмотрел в кондитерской за кассовым аппаратом солидный жених, врач-стоматолог Илья Вороновский. Не очень, правда, молодой, вдовец уже и с двумя детьми, но и невесте давно не 17 лет, а из приданого у нее только и есть, что доброе имя. Да и очередь из влюбленных рыцарей как-то не просматривается, видно, белых коней своих растеряли по пути к ней, так что выбирать не приходится. Свадьбы особой и тут не затевают, расписались в будний день в ЗАГСе и молодая жена переехала к мужу в обжитую другой женщиной квартиру, но работу не бросила, по-прежнему исправно сидит полную рабочую неделю за кассой, выставляя цену чужим сладостям. Дети мужа, два худосочных мальчика – погодки, лет 8 – 9, встретили Рину на редкость приветливо:

– Ты теперь нам будешь вместо мамы? – хором спрашивают они.

– Нет, конечно, мама бывает только одна. Но я буду о вас заботиться, буду вас любить и никогда не буду обижать.

– Ладно, тогда живи, – миролюбиво соглашаются мальчики. А потом, переглянувшись, кивают друг другу, и Рина сразу понимает, что им надо решиться еще что-то сказать ей. Правильно понимает.

– Только ты нас не бей и папе не ябедничай, – решительно сказал, как выдохнул, старший. – И еще, знаешь, только это секрет, – он подошел совсем близко, потянул ее за руку и теплыми губами прошептал ей на ухо: – наш папа о-о-очень жадный, у него кусок хлеба не выпросишь, будь осторожна.

Рина не поверила. Но доктор Вороновский очень скоро доказал молодой жене, что дети у него на редкость правдивые. Если в доме появляется что-нибудь вкусное – шоколадка из кондитерской или куриная ножка, Рина угощает детей в укромном уголке огромной двухэтажной квартиры – они давно уже облюбовали себе закоулок под лестницей, там и устраивают свои маленькие пирушки – мачеха по секрету от родного отца подкармливает мальчиков, как может. Иной раз он застает их за этим преступным занятием, тогда вспухает скандал, детей отправляют в их комнату, Рина уходит плакать на кухню, глава семейства запирается в кабинете. А через пару часов выходит с примятой диванным валиком щекой и обиженным тоном требует чаю. Жизнь возвращается в берега.

Увы, хрупкая семейная конструкция длилась недолго. То ли из-за того, что однажды молодая жена ненароком разбила сахарницу из сервиза, то ли любящий папаша заметил, что сыновья бегают за мачехой, как хвостики, только он закатил вселенский скандал с рукоприкладством, и Рина в чем стояла вернулась к маме. Хорошо, что работу не бросила!

Было это ранней осенью, только начался учебный год, мальчики пошли учиться. Дорога в школу и особенно обратно вела их мимо кондитерской, они всякий раз забегали к бывшей мачехе поздороваться, рассказывали про свою невеселую жизнь, и она всякий раз покупала им по шоколадке. Товарки по кондитерской сочувственно качали головами:

– Тебе бы своего такого завести!

– Я попробовала, завод оказался какой-то негодный, – отшучивалась Рина.

А однажды разоткровенничалась:

– Я даже к врачу недавно сходила провериться. Так сказали, что у меня детей не может быть, что-то там не так устроено. Если бы мог быть ребенок, я бы от мужа не ушла, все бы стерпела.

И когда спустя месяц-полтора все вокруг стали замечать, что Рина как-то удивительно похорошела и пополнела, она искренне удивляется вместе с подругами:

– Наверное, потому что кукурузы много ем, она такая теперь вкусная, спелая, так бы и грызла целыми днями.

Но все оказалось на редкость тривиально. Вскоре после Нового года сын родился, назвали его красивым именем Эмиль, но все подружки Рины звали младенчика не иначе, как Кукурузой. Мальчик рос красивый и смышленый. В том же году у него появилась сестричка – Фирочка к весне родила дочку, назвали Линой. Жили в одной квартире, бабушка была на двоих одна, и как-то так получилось, что было у этих двоих детей по две мамы – каждая кормила грудью обоих, гулять возила обоих, одежки и игрушки покупала обоим.

С отцами оказалось сложнее. Рина никогда не препятствовала Вороновскому, он мог приходить к сыну, сколько захочет. Только он не захотел нисколько. Старшие его мальчики по привычке прибегали иногда в кондитерскую, пока братика возили в коляске, бывало, подходили посмотреть на него. Но понемногу стали появляться все реже, а потом и вовсе забыли Рину. Может, их отец нашел другую женщину, а может, просто подросли.

Так что в семье, похоже, оказался как бы один отец на двоих, а вскоре и на троих (спустя неполный год после смерти средней из трех сестер Фирочка родила вторую дочку, назвали, как водится по обычаю, тоже Лизой – в память об усопшей). Адам Белецкий, к тому времени уже «без пяти минут» дипломированный врач, вполне ответственно стал главой семьи, потому сиротой мальчик себя никогда не чувствовал, пока жили одним домом. По выходным Адам все свободное время отдавал детям, ходил с ними в парк или в цирк, сажал к себе на закорки по очереди, покупал игрушки, пел с ними песни. Но это только по выходным. В другие дни женщины как могли оберегали его неприкосновенность. Так уж повелось в этой семье, и Мали, понимая, как все в жизни повторяется, изменить ничего не могла.

Но вот проскочили эти «пять минут», и Адам принес домой торжественно врученный ему диплом врача.

Ах, какой праздник закатила Фирочка! Дети – Линочка и Эмиль устроили целый концерт: они пели «Тачанку», совсем не обращая внимания на укоризненные жесты бабушки Мали. Потом все танцевали вокруг стола и даже пели «Каравай» вокруг доктора Адама, как будто у него день рождения. А потом все сели за стол, и бабушка Мали торжественно разрезала свое коронное блюдо – пирог с печенкой по семейному рецепту, с яблочным пюре и хрустящей корочкой. И даже маленькой Лизе, второй дочке доктора Белецкого, тоже поставили прибор, и она сидела за столом вместе со всеми.

Вскоре дипломированный доктор Адам Белецкий отправляется по направлению в райцентр на Черниговщине, получает должность заведующего районной санэпидстанцией. Он, правда, всегда мечтал людей лечить, но ведь учился на заочном отделении, а значит, это факультет санитарии и гигиены, так что выбирать не из чего. Со временем жизнь доказала, что все сокровенное сбывается, даже если для этого надо пережить потери и страдания.

А Фирочка, теперь уже степенная дама, мать двоих детей, супруга врача, с легким сердцем покидает столицу и отправляется в зеленый городок на речке Остер – райцентр и он же центр семейного рая. Правда, рай этот ей предстоит обустроить в коммунальной квартире, но не в шалаше же!

Фирочке нравится быть самостоятельной дамой, матерью семейства! Нет, она по-прежнему всей душой обожает свою маму, и Мали каждое лето приезжает к ней вместе с внуком Эмилем, сыном старшей дочери Рины, и варит во дворе на трех кирпичах варенье из лепестков роз. Но все свои домашние проблемы Фирочке все же приходится решать самой, а потом еще исхитряться устроить все так, чтобы Адам не сомневался, что с самого начала решение пришло в его голову, а жена только послушно приняла его волю. И в доме всегда царит мир и согласие, уют и вкусные ароматы. Правда, мужу эти радости быта совсем не интересны, он за столом не отрывается от свежего научного журнала, часто не видит, что ест-пьет, и после обеда сразу уходит к своим крысам и кроликам – доктор понемногу увлекся наукой. Просто характер такой, ничего, кроме своей работы, знать не хочет. В кино его не вытащишь, если гости пришли – вежливо молчит, сам по гостям ходить не любит.

Исключение – коллеги. Когда собираются врачи, Адам – душа стола. Он много знает, интересно рассказывает, владеет языками. Не зря же у него за плечами коммерческое училище. Фирочка долгое время думала, что это школа коммерции, ведь муж начал с работы продавцом в магазине. Оказалось, это платное и совсем не дешевое обучение, с углубленным изучением языков – латыни, греческого, древнееврейского, с хорошим преподаванием точных наук и мировой литературы. А кроме того, провинциальное семейное воспитание. Отец Адама в свое время владел в Варшаве фабрикой, по образованию был инженером легкой промышленности, обувщиком. Судьба рукою Первой мировой войны вывернула дорогу семьи на Украину, но европейский налет все же сохранился, хотя Адам всегда остается человеком закрытым и молчаливым. Иногда, правда, раскрывается неожиданно даже для самого себя. И Фирочка порой замечает, что ученые дамы посматривают на ее Адама очень даже заинтересованно.

Но уж она-то в своем муже уверена, ей бояться нечего. Где ему может быть лучше, чем дома, – всегда чистота, порядок, старшая дочка Линочка уже в пятом классе, круглая отличница, правда, гордячка, но как тут не загордиться, такая уродилась красавица! Все говорят – копия матери, и только Адам уверен, что дочка – копия бабушки, его матери Марьям. Ну что ж, легко соглашается Фирочка, тоже неплохо. А маленькая Лиза – радость в доме. Послушная, умничка, во двор выходит – все соседи ее обожают, даже ворчливая дворничиха любит малышку, то шелковицы ей натрясет с дерева, то черешен нарвет – благо двор стараниями соседей превращен в настоящий сад. И няня, опрятная, певучая хохлушка из ближнего села оказалась женщиной доброй, с любовью к ребенку относится.

Фирочка наслаждается своим покоем, устроенностью, разными провинциальными вкусностями, которые теперь может себе позволить. Ее радует беззаботный бег дней – молодости свойственно расточительно пользоваться временем.

По вечерам часто приходят коллеги мужа, и она с удовольствием накрывает стол – зимой в доме, одна из двух просторных комнат всегда готова принять гостей, летом – под окнами во дворе, тогда чуть ли не вся медицинская общественность городка собирается под молодой черешней, Адам посадил ее, когда младшей девочке годик исполнился, и дерево прижилось, правда, еще не плодоносит, но тень уже дает. Столы расставляются под соседскими окнами, сосед тоже врач, из той же компании, редкой красоты мужчина, высокий, статный, яркий, особенно выигрывает рядом со своей блекло-рыжей женой. Но с ней-то как раз Фирочка сразу подружилась, теплая и душевная оказалась женщина и с очень непростой биографией: рано узнала сиротство, умеет понять чужую душу. Конечно, это совсем не то, что подруга детства Мура, но где теперь детство и где Мура, а Ева вполне в подруги годится. И родственники у нее очень интересные. Брат и сестра приезжают из Москвы, сестра, не в пример Еве, дивная красавица, брат очень на Еву похож, совсем не на что посмотреть, зато он какой-то знаменитый писатель, Фирочке даже немного стыдно, что раньше о нем не слыхала. И зовут его, как Фирочкиного отца звали, – Ицик. Он привозит своих друзей, тоже писателей-поэтов. И разговоры ведут умные и тревожные, только Фирочка мало что в них понимает. Много говорят про тридцать седьмой год, о том, что он был трудный и с большими потерями. Фирочка согласна, действительно трудный. В самом начале года приспели ее вторые роды, так трое суток мучилась. А потом с младенцем, тогда еще на няню муж не зарабатывал, и старшая девочка ревновала, хоть уже школьница была, времени не то что на работу, на часок сна не хватало, ясное дело, сплошные трудности и потери.

Фирочка смутно понимает, что за столом говорят совсем о другом, только это другое к ней никакого отношения не имеет, так что она и вслушиваться не пытается. Куда интереснее женские разговоры – дамы, хоть и докторши все, а говорят о том же, что и простые смертные – о том, что крепдешин опять в моде, особенно крупный горох на белом поле, о том, что няньку хорошую теперь с огнем не сыскать. Или как научиться печь пирог в кастрюле-чудо на примусе… Или вот еще миловидная такая женщина, доктор Нина Алексеевна, Фирочка ее часто встречает на улице – стройная, улыбчивая, хотя немного тугоухая, потому, наверное, и одинокая, без семьи. А сегодня она тут, за столом. Долго молчит, прихлебывая вино из высокого стакана, а потом вдруг мечтательно, как бы ни к кому не обращаясь, вполголоса произносит:

– До чего же удачные дети получаются у доктора Белецкого, я бы все отдала за такое счастье!

Фирочка затаенно улыбается – все бы она отдала, да кому отдавать, кто ж возьмет, ты ведь инвалид, глухая. Какие у тебя могут быть удачные дети!

А вслух весело откликается:

– Это у меня удачные дети, не только у доктора. Завидовать не надо, если всю душу вложить, у вас тоже будут не хуже.

Однажды, ближе к весне, она встречает на улице улыбчивую Нину Алексеевну, та гордо несет впереди себя довольно уже большой живот, и Фирочка радостно ее поздравляет:

– Я же говорила, у вас будут детки не хуже моих.

А та весело отвечает:

– Ну да, я же всю душу вложила, как вы советовали, так что все у меня будет не хуже, чем у вас.

Фирочка даже загордилась: к ее словам прислушиваются.

Одним словом, супруга доктора Белецкого раз и навсегда определила смысл своей жизни: надо поддерживать комфорт для мужа, покой для мамы и благополучие для детей. И так ей нравится собственная роль в этом сотканном ею мире тишины и покоя, так ей радостно сознавать, что весь этот мир в ее красивых и ловких руках! Большой мир в глазах Фирочки как бы сомкнулся до размеров ее квартиры, ее краткосрочных визитов к матери, ее встреч с новыми приятельницами, походов к портнихе, или в парикмахерскую, или – святое дело! – посещений школы, чтобы еще раз с удовольствием послушать, какая у нее замечательная дочь, гордость и радость матери. А на лето мать привозит племянника Эмиля на каникулы, он ведь Фирочке, как сын, не зря была ему молочной матерью, так же как сестра Рина кормила Линочку. И тогда Эмиль и Лина берут под свою опеку маленькую Лизу, и у Фирочки наступает месяц свободы, можно заняться собой, почитать романы, ей очень нравится Кнут Гамсун, да и Тургенева она читает с упоением. А еще в их городке, даром что провинция, очень сильный театр, не стыдно туда ходить и интересно. В свое время Мария Заньковецкая задала высокий художественный уровень украинскому театру, а здесь память о ней чтут – землячка по рождению. Ее самой давно уже нет на свете, в середине тридцатых ушла из жизни, но брошенное ею семя дало свои всходы. И все это вместе – положение мужа, его амбициозные планы, удобный быт – с няней, прачкой, достатком в доме, интересными людьми вокруг, удачными детьми и всеобщей любовью создают ту цельную и светлую ткань жизни, которая и составляет смысл существования Фирочки.

Между тем муж все больше мрачнеет, все меньше разговаривает дома, все суше встречает тещу, когда та приезжает навестить дочь и внучек. И очень странно реагирует, когда она с детьми едет к матери, хоть ненадолго. Фирочка начинает беспокоиться – не заболел ли? Не устал ли? Или боится одиночества? А однажды прямо спрашивает его:

– Ты меня совсем разлюбил? Или просто чем-то недоволен, я что-то делаю не так?

И получает раздраженный ответ:

– Ты ведешь себя, как темная колхозница, – почему-то в устах молчаливого Адама это звучит, как тяжелое оскорбление, более крепких выражений он никогда не употреблял. – Ты замечательная жена, но нельзя же не видеть ничего дальше своего красивого носика! Посмотри, в каком извращенном мире мы живем, тебе не страшно?

Фирочка задумывается, начинает осматриваться, прислушиваться, даже спрашивает у соседки Евы, что такого беспокойного в этом мире происходит. Но мир, как ревнивый собственник, не прощает невнимания к себе. Он решил объяснить все непонятливой глупышке без посредников.

В одно июньское воскресенье мир доказал Фирочке, насколько прав был ее Адам.

Началась война.

И сразу рухнул кружевной бело-розовый мирок семейного благополучия, читанные в романах страсти о том, как муж-рыцарь уходит на войну, а верная жена обреченно ждет его в замке, и непременно со щитом, а не на щите, оборачиваются суровой и совсем не романтической реальностью. Мали только неделю назад привезла на каникулы племянника, а сама вернулась домой, что теперь с нею будет? И не добраться уже туда, не вызвать их с сестрой Риной. Срочные сборы, два чемодана на семью, место в крытом брезентом грузовике, многодневная езда среди горящих хлебных полей, ночевки на случайных хуторах. Адам в этом галопирующем времени, не обретшем места, спешно развертывает госпиталь, решает множество самых разных проблем – что есть, где спать, куда принимать первых раненых, и еще, и еще. Времени на настроения у него совсем нет, он при деле, которым решаются многие жизни, и он погружен в свое дело без остатка, эта стихия поглощает его.

Дивный город Астрахань – пыльный, размазанный по огромной территории, говорящий с татарским акцентом, стал первым приютом для семьи и для успешного детища доктора Белецкого. И очень скоро госпитальная реальность обретает некие физические очертания – по месту дислокации, замещению вакансий, хранению и получению материалов и медикаментов, организации пищеблока и устройства служащих – военнообязанных и вольнонаемных. Это не районная санэпидстанция с ее неторопливой устремленностью в науку, это сиюминутная задача спасения человеческих жизней, и доктор обретает в этом деле ту уверенность и основательность, которые и становятся отныне фундаментом его личности.