Скотт Ян
Настоящий мужик. История парня из Anthrax
Пролог
Будь я трезвым, всего этого могло бы и не быть. Но так я не нажирался с тех самых пор, как отпраздновал восемнадцатилетие, когда по глупости нахрюкался после бесчисленного количества стопок водки Popov с апельсиновым соком, и давайте просто скажем, что я не отдавал отчета своим действиям. Я с одиннадцати лет был фанатом «Нью-Йорк Янкиз». Отец впервые взял меня на игру в 1972-м, и с тех пор я всегда поддерживал команду, даже когда она лажала. И перед искушением залезть на их тренировочное поле в Тампе, штат Флорида, и стащить в качестве сувенира фирменный круг я, конечно же, устоять не смог.
Я прилетел в Тампу 18 августа 1997 года на гитарное шоу в магазин музыкальных инструментов Thoroughbred Music. Между выступлениями было полно времени, и я неслабо нарезался с Закком Уайльдом, а потом затусил с другом Эдом, который приютил меня, пока я был во Флориде. Он был трезв, и я был с ним, подругой Анджелой и ее сестрой Хезер, которых знал с конца 1980-х. Они единственные из девушек ходили на концерты Anthrax. В два часа ночи мы проезжали мимо стадиона, и я заорал: «О боже! “Поле Легенд!” Я читал в газете, что здесь стоит памятник Турману Мансону[5]. Я должен пойти и увидеть его. Он мой самый любимый игрок “Янкиз”!»
Мы стояли на светофоре, поэтому я начал вылезать из машины. «Эй, стой, – сказал мой приятель Эд. – Завтра приедем, когда будет открыто. Прогуляемся по стадиону, и все посмотришь».
Но ждать завтрашнего дня я не собирался. Памятник было видно из окна машины. Если бы он мог говорить, он бы позвал меня к себе. Эд знал, что я в стельку пьян, поэтому быстренько заблокировал двери. Мудрый ход, но я не привык, когда мне отказывают. Когда в детстве мама что-нибудь запрещала, я либо ее уламывал, либо тупо игнорил. Когда все лейблы говорили нам, что Anthrax – невостребованная группа, я слал их на хуй. Когда все говорили, что группе настал конец, потому что гранж и альтернативный рок смели металл с лица земли, мы нашли способ выстоять. Слово «нет» отсутствовало в моем словарном запасе, поэтому в подростковом возрасте меня прозвали Скоттом «НЕ» Яном.
Возвращаясь домой с «Поля Легенд», я все думал, как бы вернуться на стадион и заценить памятник. Я решил, когда мы приедем к Эду, Хезер отвезет нас обратно на стадион. Она тоже не пила, но, в отличие от Эда, была готова к авантюрам.
Когда мы приехали домой, было уже часа три утра, и Эд сразу же пошел дрыхнуть. Я уломал Хезер, которой все равно нечем было заняться, отвезти нас обратно на стадион втихаря от Эда. Она видела, как я хочу туда поехать, и согласилась. Она припарковалась у забора перед стадионом и осталась в машине, а мы с Анджелой перелезли через ворота и прошли на территорию. Я сразу же ломанулся к памятнику. Он был залит серебряным лунным светом, отчего Мансон выглядел как божество. Теперь у него были частные посетители, и выглядел он гораздо круче, чем при обычном дневном свете и кучке глазеющих туристов с фотиками. Уверен, Мансон почел бы за честь, что один из его преданных фанатов из кожи вон лезет, чтобы разделить столь личный момент с кумиром и другом. Конечно же, я тоже был пьян. Я сделал несколько фоток, а затем уломал Анджелу пойти со мной заценить стадион.
Мы вошли и спустились по рядам к пышному зеленому травянистому полю. Я стоял на основной базе и представлял себя в полосатой форме с битой в руках, вселяя страх в Джима Палмера, питчера «Ориолс». Я видел, как мяч соскальзывает с его загрубелой руки и летит на базу. Я замахнулся и попал в цель. Мяч пролетел мимо первого отбивающего Эдди Мюррея и устремился в дальнюю часть поля. Я рванул с места, по-настоящему. Оббежав все базы, я в последнюю секунду приземлился в подкате. Поймал!
Я носился по полю и орал: «Это потрясающе!», и уломал Анджелу носиться вместе со мной по базам. Мы бегали от базы к базе и смеялись как дети, и никто не мог нас остановить. Я оббежал третью базу и в подкате приземлился возле основной. Мне потребовалась минута, чтобы прийти в себя после столь потрясающего маневра. Я медленно встал, отряхнулся и увидел этот круг на поле. Он был сделан из толстой тяжелой резины, и на нем был огромный логотип «Янкиз» – бита с кепкой. Я решил, что он прекрасно будет смотреться в нашей студии в городе Йонкерс перед моим усилителем, и я смог бы, стоя на нем, записывать все свои гитарные партии, демонстрируя тем самым свою преданность «Янкиз».
«Мне нужна эта хрень!» – промямлил я, понятия не имея, как притащу почти стокилограммовый кусок резины в аэропорт, а потом в самолет в Нью-Йорк. Я поднял его с одной стороны, но он был настолько тяжелым, что я смог лишь наполовину поднять его от земли. Я пытался его свернуть. Трава была влажная, и я поскальзывался и падал. Я несколько минут боролся с этой штуковиной, но руки устали, я сдался и оставил ее в покое.
«Валим отсюда», – сказал я. Мы вышли, и возле припаркованной тачки Хезер я заметил мигающие огоньки ждавшей нас полицейской машины. Я был настолько пьян, что совершенно не чувствовал нашей вины. А что мы сделали? Немного пробежались по базам. Ничего же не сломали. И я ничего не украл.
Мне как-то и в голову не пришло, что, может быть, стоило перелезть через другой забор и съебать оттуда. Но нет – мы вышли через главный вход. Ворота, через которые мы перелезли, были открыты. Там стояли гольф-карты, охранники и три полицейских тачки. Хезер сидела на обочине. Мы вышли, я помахал ей и, широко улыбаясь, сказал: «Привет». Коп схватил меня, швырнул на капот машины, заломил руки за спину и надел браслеты. Затем схватил Анджелу и тоже надел ей наручники. Я был в шоке и спросил:
– Какого черта?!
– Ебало завали, – рявкнул коп.
– А что такое? – протестовал я. – Я ведь ничего не сделал.
Коп швырнул меня на обочину и сказал:
– Серьезно? А кто влез на территорию стадиона, придурок? Хочешь сесть за воровство?!
– Воровство? Я же ничего не брал.
Затем один из полицейских сказал мне, что у них есть запись, на которой я пытаюсь стащить круг.
Я еще не протрезвел, поэтому был достаточно смел и сказал: «Ну да, но я же ведь не украл! Я оставил его там! Я выпишу чек, дам бабки. Скажите, сколько он стоит. Я дам столько, сколько нужно, и можете оставить его себе!»
Копы рассмеялись и ушли. Совершенно обескураженный, я сидел в наручниках. Я посмотрел на Анджелу, а она лишь сказала: «Блядь, у нас большие неприятности».
Хезер не арестовали, потому что на территорию стадиона она так и не зашла. Ее отпустили домой. Она сказала, что разбудит Эда и нам найдут адвоката. И уехала.
Мы с Анджелой сидели, не зная, что делать, как вдруг один из полицейских подошел ко мне и сказал:
– Слушай, а ты разве не тот парень из группы Anthrax?
– Да, да, это я! – Иногда неприятно, когда узнают на людях. Это было послание свыше.
– Ты че творишь, чувак? – спросил он.
Я объяснил, что я – дикий фанат «Янкиз», нажрался и хотел посмотреть стадион, поскольку слышал, что там стоит памятник Турману Мансону. Слово за слово, решил оббежать базы. «Можешь как-нибудь меня отмазать? Меня ни разу в жизни не арестовывали».
Он сказал, посмотрит, что можно сделать. Поговорил с остальными копами. Одна из машин уехала. Я решил, что это хороший знак. Мой коп разговаривал с охранниками стадиона. Через двадцать минут парни из стадиона уехали на своих гольф-картах. «Да! Давай, дружище!» – подумал я про себя. Я решил, что он вытащил нас из этого дерьма и в знак благодарности я отправлю ему кучу нашего мерча. Затем вернулся охранник. Хороший коп подошел ко мне и сказал: «Ладно, есть хорошая новость и плохая. С какой начать?»
– Плохая?
– Я поговорил с коллегами, и они не против, чтобы я отвез тебя к другу. Им до тебя нет никакого дела. Меньше бумажной волокиты. Я сказал им, что ты в группе играешь.
– И это плохая новость? Что ты меня отпускаешь?
– Нет, – объяснил он. – Охранник стадиона сказал, что вынужден позвонить менеджменту. Они не могут все просто так оставить.
А вот и плохая новость. Они позвонили владельцу «Янкиз» Джорджу Штейнбреннеру, который жил в Тампе. Было пять часов утра, и если вам известен этот человек, он тот еще скряга. Не просто так его прозвали Генералом, Фюрером и Кайзером. У меня душа в пятки ушла. Не с тем я, блядь, связался. Штейнбреннеру сказали, что я гитарист популярной группы и просто прикалывался, а бывший владелец «Янкиз» сказал: «Да мне насрать, кто он. Все равно на нары сядет».
Я сказал своему копу, в которого быстро терял веру: «Ладно, а хорошая-то новость какая? Можешь нас где-нибудь высадить, а потом мы все уладим?»
«Нет, не могу, – ответил он. – Все уже в протоколе. У меня будут большие неприятности. Уже звонили копам, и составлен акт. Ты под арестом».
До того момента это был словно дурной сон, и вдруг, когда алкоголь начал выветриваться, я пришел в себя. Ничего хорошего я пока не услышал. А потом коп объяснил, почему мне повезло. Он должен был отвезти меня в центр и посадить за решетку с тридцатью психами – от маньяков до насильников. Фактически он говорил: «Вы с этой симпатичной девахой сядете в клетку с жесткими преступниками, и, если фартанет, тебя только выебут в жопу».
«Послушай, я не собираюсь везти тебя в центр», – сказал он. Это и была хорошая новость. Он отвез нас в какой-то крошечный городок в захолустье Хиллсбро Каунти, где находился вытрезвитель и все отсыпались после вождения в нетрезвом состоянии. Место напоминало школьную столовку со столами и стульями, где в отрубе лежали несколько с виду безобидных чуваков. Нас оформили, и, несмотря на то что это все же было лучше тюрьмы, там было отвратительно. Работники вытрезвителя плевать хотели, кто ты и как тебя зовут, да оно и понятно. Может быть, если бы они были фэнами Anthrax, им было бы не все равно, но никто из тех, с кем я разговаривал, понятия не имел, кто такие Anthrax. Для них я был очередным нарушителем. Коп, который нас туда привез, пожелал нам удачи и уехал.
Я сидел там некоторое время, а потом меня привели в офис, взяли отпечатки пальцев и сделали фото. Попросили раздеться и дали оранжевый комбинезон с надписью: «Тюрьма округа Хиллсбро» на спине. Анджеле дали такой же, и про нас будто забыли.
«Когда можно будет позвонить? Как внести залог? Что делать?» – спросил я. Тишина. Я не знал, что делать, и никто со мной не разговаривал. Наконец одна милая леди сказала: «Да дадут тебе позвонить». Она сказала, что в тюрьме есть телефон и заключенные могут пользоваться им в любое время, но при условии, что звонок будет за счет получателя. Я ее поблагодарил. Поклялся ей, что меня никогда не арестовывали и я не засранец. Я лишь хотел вернуться домой. Но она считала, что и так сболтнула лишнего.
Дело в том, что они такое каждый день слышат, поэтому даже не реагируют. Мне стало жаль Анджелу. Ведь я втянул ее в это дерьмо. Ей этот Турман Мансон на хер не сдался, а теперь из-за меня, мудака, она за решеткой. Я еще раз извинился. Она не злилась. «Ты не виноват. Не надо было идти, – сказала она. – Сама носилась, как идиотка».
На часах было уже 6:30 утра, и я решил позвонить отцу. Еще до того, как он услышал мой голос, ему сказали: «Вам звонят из исправительного учреждения. Согласны на платный звонок?» Я чувствовал, что известие его немного потрясло. Он сказал: «Алло?»
– Пап, это я…
– Скотт?!
Затем тот голос снова сказал: «Вы согласны оплатить звонок?» Отец принял звонок, и я объяснил, что сижу в тюрьме Тампы. Сказал, что мне нужен адвокат, чтобы заполнить кучу бумаг или выйти под залог, и это нужно сделать до 11 утра, иначе я застряну здесь еще на день.
Он спросил, почему меня арестовали, и я сказал, что влез на территорию бейсбольного стадиона.
– Тебе сколько лет? – спросил он.
– Пап, мне нужно заполнить бумаги и…
– Лет тебе сколько? – повторил он.
Я вздохнул:
– Тридцать четыре, сам знаешь.
– Может быть, пора уже взяться за ум? – сказал он. Но он согласился тут же позвонить своему адвокату. Оказалось, что в этом не было необходимости, потому что Хезер вернулась домой к Эду, разбудила его и сказала, что нас арестовали. Поэтому Эд уже успел собрать нужные бумаги и внести залог. Когда я поговорил с отцом, Анджела позвонила сестре, и Хезер сказала, что к 11:30 нас выпустят.
Прежде чем мы ушли, нам сделали прививки от туберкулеза, потому что в тюрьме была эпидемия, и если бы нам не сделали прививки, никто не давал нам гарантий, что мы не заболеем. Поняв, что выхожу на свободу, я стал вести себя дерзко и самоуверенно. Я сказал, что никакие прививки делать не собираюсь. Медсестра объяснила: если не сделаю прививку, буду торчать здесь как минимум еще один день. Нам сделали прививки. Вскоре после этого у меня скрутило желудок. Не знаю, что это было: реакция на лекарство, невероятное количество бухла в моем организме или же просто стресс, который я испытывал с момента ареста, но я понял, что мне срочно нужно посрать – нужно было высрать все это дерьмо. Но никаких сортиров я не видел, за исключением одного в середине комнаты прямо у всех на виду. Тихонечко попердывая, я доковылял до медпункта, где мне сделали прививку, поскольку мне показалось, что там был туалет. Дверь была открыта. Я увидел сортир. Слава тебе, господи!!!
Я сказал крупной пожилой женщине-медсестре, что мне нужно воспользоваться туалетом. Я вежливо спросил, можно ли зайти.
– Туда иди! – сказала она, указав на запачканный обоссанный сортир в главной комнате.
– Нет, я для этого сюда и пришел, – простонал я. – Можно мне в этот, чтобы никто не смущал?
Она просверлила меня взглядом и отрезала: «Да хрена тебе лысого! Этот туалет для персонала».
Я вернулся и сел рядом с Анджелой. Я ничего ей не сказал. Вместо этого я испытал силу воли, достойную «Оскара». Я старался отвлекаться, чтобы не обосраться прямо там, и проявил запредельный уровень собранности. Не собирался я садиться на этот грязный сральник перед толпой людей, некоторые из которых были фэнами Anthrax и подметали в тюрьме. Эти парни были заключенными, которые должны каждый день чистить камеры алкашей. Они услышали, что я здесь, и были рады взглянуть одним глазком, улыбнуться и кивнуть. Не мог же я просто взять и посрать перед ними. Я три ебучих часа сидел со сжатыми ягодицами и свернутым в узел желудком. Боль была невыносимой, но я и виду не подавал.
Наконец в 11 часов утра назвали наши имена и вывели на улицу. Нас ждали Эд с Хезер. Они спросили, что нам нужно, и я реально хотел вернуться домой к Эду, принять душ и что-нибудь сожрать. К тому моменту уже все раструбили. Эд включил радио «98 Рок» в Тампе, и я услышал голос диджея: «Скотт Ян, если ты в городе, позвони нам. Мы хотим знать, что произошло».
Я чуть на месте не обосрался, но сдержался и не сказал ни слова. Мы вернулись к Эду, и я тут же пошел в ванную комнату, включил душ, сел на чистый сияющий стульчак и навалил огромную кучу дерьма. Удивительно, что унитаз не взорвался и дерьмо не полилось через край. Из меня все вылилось; это было невероятное облегчение. Мне стало гораздо лучше, и я поехал в студию Universal разведать обстановку. Меньше всего я ожидал, что на меня начнут показывать пальцем и орать: «Эй, ты спиздил фирменный круг!», но слухи разлетаются быстро.
Я позже расскажу, как очистил свое имя и уладил вопросы с Джорджем Штейнбреннером. Всему свое время. Только заметьте, тот случай со стадионом был для меня аномалией. Это был мой первый и, безусловно, последний арест. Я никогда не пытался привлечь к себе внимание и не был металлюгой-торчком, которому жить надоело. У меня хватает таких друзей, и мне нравится с ними выпивать и слушать их истории. Но я не такой. Я никогда не ширялся, не нюхал кокс, а с 1995 года не курю травку.
Я занялся музыкой не ради телок. А ради музыки. Конечно, были и телки, но не так, как у глэмеров 1980-х. Очень долгое время трэш слушали только чуваки, и если на концертах были телки, обычно их притаскивали парни. По сути, я сделал себе имя, вкалывая в поте лица. Да, было немало взлетов и падений, но Anthrax выстояли. Нам воздалось за наши старания, и вместе с Metallica, Slayer и Megadeth мы вошли в «Большую четверку». Но, несмотря на огромное уважение к каждому из ребят, моя история совершенно другая. У меня нет трагичных историй о насилии; о том, как меня бросили предки; как я спал на улицах и выбирал между очередной дозой и возможностью пожрать либо ввязывался в драки между бандами и разбивал о голову пустую «литрушку». Как говорит мама, в душе я хороший еврейский мальчик.
Я вырос в Куинсе, штат Нью-Йорк, хорошо учился и был помешан на комиксах, ужастиках и научной фантастике. Затем открыл для себя рок-н-ролл, и все изменилось. В этом плане я был похож на многих подающих надежды музыкантов, но во мне всегда была неугасимая энергия. С тринадцати лет я поставил себе цель найти музыкантов, с которыми бы играл, сочинял песни; цель подписать контракт, выступать и расти, расти, расти. Я был чертовски настойчивым, живучим и стойким засранцем. Каждый раз, видя преграду на пути, я использовал свой лазерный фокус, чтобы понять, как обойти проблему и двигаться дальше. Преодолевать трудности, справляться с переменами. Вокалисты и гитаристы приходили и уходили, а иногда и возвращались. Я продолжал заниматься своим делом. Моя история в Anthrax – история о целеустремленности, преданности, а иногда – удачах и невезении. История полна триумфов и трудностей, но одной драмой и борьбой не ограничивается. Я от души повеселился и понял, что музыкальный бизнес – самая безумная и непредсказуемая сфера на планете. Случиться может абсолютно все что угодно. Имея за плечами более чем тридцатилетний опыт гастролей и работы в студии, я собрал огромное количество веселых и поразительных случаев, касающихся моей группы, друзей, коллег и тех, кого встретил на жизненном пути с момента, когда впервые взял в руки акустическую гитару, и до выхода на сцену стадиона «Янкиз» на фестивале «Большой четверки». Когда дело касается Anthrax, я веду себя как настоящий мужик, и вот моя история.
Глава 1
Совсем мальчишка
Наступил последний день 1963 года. В 7 утра в больнице Ямайки[6], Куинс[7], я появился на свет. Начало многообещающее. Как ни странно, именно там находился легендарный «Дом Музыки», где творили историю Anthrax, Metallica и другие группы, сочиняя и репетируя свои самые первые трэшевые песни. Парни из Metallica даже некоторое время там жили. О, это были те еще трущобы. Приехав туда с Anthrax, я думал: «Боже, это же настоящий притон. Наверное, когда здесь жили мои предки, все было иначе». А может быть, и не было, и это лишь одна из трудностей, с которыми им пришлось столкнуться. Их, если что, было предостаточно.
Жизнь у предков была не сахар. Они были эмигрантами во втором поколении, и когда я был подростком, отец, Герберт Розенфельд, работал в ювелирном бизнесе, а мама, Барбара Хаар, занималась домом. Наверное, это одна из причин, почему мама была так несчастна. Не хотела она вести хозяйство. Она была не создана для этого, и ей не хватало терпения. Предки родом из рабочего класса и поженились совсем молодыми. Дед, Харольд Розенфельд, родился в 1908 году в Вустере, штат Массачусетс, а бабушка Сильвия родилась в 1912-м в Манхэттене. Они познакомились на южном берегу Бруклина, когда дед водил фургончик с мороженым «Хорошее настроение». Поженились они в 1938 году, и все лето он работал. Еще до рождения моих дяди и тети бабушка с дедушкой каждую зиму ездили на «Форде» во Флориду и жили там на деньги, заработанные дедом, – все равно что отпуск.
Отец со своей сестрой росли в четырехэтажном доме без лифта. Денег у них не было, даже когда дед устроился продавцом обуви, чтобы заработать лишнюю копейку. Он был трудягой, но роскошь они себе позволить не могли, и дед записывал в дневник каждый потраченный пенни.
Лена, бабушка по маминой линии, была из России, а ее муж, Мо, родился в 1902 году в крошечной польской деревушке Ниско, которой больше нет на карте. Во время Первой мировой войны немцы оккупировали деревню и начали истреблять мужское население. И когда дедушке было семнадцать, родители тайком вывезли его из страны. Он жил в Амстердаме с семьей, которая взяла его на работу бакалейщиком. Как только он накопил достаточно денег, чтобы купить липовое удостоверение личности, он «зайцем» проник на корабль до Нью-Йорка и плыл до острова Эллис. Он сошел с корабля и прождал в очереди с остальными беженцами, но когда на иммиграционном контроле увидели, что документы липовые, его развернули и отправили на корабле обратно в Амстердам. Еще около полугода он работал, чтобы сделать нужные документы. Затем сел на другой корабль, вернулся в Нью-Йорк, и на этот раз въезд одобрили.
Дед Мо был умным, но бедным как церковная мышь. Он поехал в Нижний Ист-Сайд, где располагалась еврейская община и в какой-то степени все держались вместе, – там он устроился бакалейщиком. Он вкалывал как ненормальный и быстро поднялся по карьерной лестнице. Почти в 20 лет у него уже был собственный продуктовый магазин на полуострове Рокэвей[8], и когда он заработал достаточно денег, перевез родителей. Они были строгими православными евреями, и для моей мамы это было странно, потому что она выросла в Куинсе, а в ее семье никто не был помешан на религии. На Рождество в доме у мамы даже была елка, пока не поселились бабушка с дедушкой. А потом вдруг мама оказалась под одной крышей с родителями своего отца, которые разговаривали только на идише и даже не пытались говорить на английском. Они были убежденными евреями. Они ненавидели жену Мо и мою маму, поскольку считали, что Мо достоин лучшего. И к детям относились плохо. Когда они вконец помешались на религии, мама решила, что с нее довольно, и пыталась сбежать, но ее всегда догоняли и приводили домой, а потом дед бил ее ремнем.
Тогда время было другое. Раньше за плохое поведение детей били. И это считалось нормой. Мне сложно в это поверить, потому что мои бабушка с дедушкой в нас с братом Джейсоном души не чаяли, но папе с мамой в детстве прилично доставалось. Отец однажды рассказал мне, как в детстве орал на друга, свесившись из окна. Его мать настолько обезумела, что схватила его, перевернула вниз головой и, держа за подмышки, высунула из окна четвертого этажа. А спалив дядю за кражей сигарет, бабушка прижгла ему руку на раскаленной плите. Когда дело касалось дисциплины, особо не церемонились. Никаких поощрений. Как говорится, пожалеешь розгу – испортишь ребенка.
Несмотря на сложное воспитание, родители не стали отрываться на нас с Джейсоном. Они были против насилия. Может быть, раз в сто лет, когда один из нас реально перегибал палку, нам прилетало. Но в детстве мне хватало повышенного голоса отца, чтобы испугаться до усрачки. Я бы с радостью сказал, что жизнь дома была уравновешенной, но это не так. Когда родители поженились, отцу было 22, а маме – 20, и она уже была беременна мной. Они не планировали ребенка, но раньше в таком случае женщина выходила замуж. В приличных еврейских семьях аборт не делали. Это было неслыханно – так что мне повезло!
Вскоре после моего рождения мама стала изменять отцу с мужчиной, который был любовью всей ее жизни, но отверг ее – звали его Ленни Хомский, и об этом узнал отец. Они на некоторое время разошлись. Мама начала сильно пить, а ее отец, Мо, пристыдил ее, заставив просить у папы прощения. Папа принял ее извинения, и они снова сошлись. Произошло это в 1964 году, разводиться было не принято. Лучше бы они порвали друг с другом. Мне кажется, их брак с самого начала был обречен.
Когда мне было три года, мы переехали во Флориду, потому что отца несправедливо обвинили в краже бриллиантов в компании, где он работал – «Ювелирной Гарри Уинстона». Он провалил тест на полиграфе, потому что отец непригоден для тестирования – он бы все равно его завалил, – поэтому его уволили, хотя он ничего не украл и никто ничего не видел. Ему поступило другое предложение, от семьи из Флориды, работать в «Ювелирной Майера» в Майами, чинить и калибровать кольца. Родители думали, смена обстановки пойдет семье на пользу. Я почти совсем не помню время во Флориде, за исключением первого яркого воспоминания в июле 1966 года.
Может быть, это было предвестием проблем, которые обрушились на нашу семью. Ладно, ничего драматичного. Меня ужалила пчела. Аллергии не было, но боль была адская, и я никогда не забуду тот день. Мы жили в многоквартирном доме, и сзади были стеклянные раздвижные двери на улицу. Рядом с бассейном была травянистая лужайка, и я гулял босиком по траве. Пчела сидела на клевере, и я наступил прямо на него. Она ужалила меня не сразу. Она взлетела, и я побежал. Помню, думал: «Сейчас прыгну в бассейн, и она меня не достанет», но не успел, и пчела ужалила меня прямо в ухо. Я чуть не оглох и тут же закричал, потому что почувствовал шум и боль в ухе. С тех пор я на всю жизнь возненавидел различных жалящих насекомых. Ненавижу пауков, а когда вижу осу, хочется ее убить. Пчел я стараюсь избегать. К счастью, жало выдавили и ничего серьезного с ухом не случилось, потому что барабанная перепонка осталась цела. Ухо опухло и ужасно болело.
Мама ненавидела Флориду и рвалась вернуться в Нью-Йорк. А отцу нравилось. Но судьба распорядилась так, что кто-то в компании отца украл несколько драгоценностей, и босс заставил всех пройти проверку на полиграфе. Отец объяснил, что произошло в Нью-Йорке. Однако его все равно проверили, и, естественно, он снова завалил тест, поэтому босс – он работал на мафию, покупавшую и продававшую элитные драгоценности – уволил отца и сказал: если узнает, что папа вор, скормит рыбам. Отец был возмущен и ушел, хлопнув дверью. Позже его босс узнал, что брюлики украли его секретарша и ее дочь, сидевшие на тяжелой наркоте. Но отец его так и не простил.
Как только папу уволили, он вернулся в Нью-Йорк, и девять месяцев маме пришлось работать в булочной, чтобы помогать оплачивать счета. Отец устроился на другую работу, оценщиком в ювелирный бизнес братьев Джимбел, а затем стал менеджером производственного отдела и скупщиком камней в компании Аарона Перкиса. До богатства по-прежнему было далеко, но, по крайней мере, появилась хоть какая-то прибыль.
Отец лез из кожи вон, чтобы сделать мать счастливой, но она всегда находила причину для недовольства. Тогда я впервые заметил, что родителям не нравится быть вместе. Когда мне исполнилось четыре или пять, мама казалась странной и отчужденной. Она делала все, что должна была делать мать, заботившаяся о двух детях, но даже в том возрасте я видел, что радости она не испытывала. Став старше, я понял, что она не хотела быть домохозяйкой и ей не нравилось проводить время с отцом. А потом я понял, что она пила.
Я знал лишь, что в доме был алкоголь. Она налегала на шотландский виски, и это было ее проблемой. Позже я узнал, что она еще и таблетки принимала – метаквалон, валиум, таблетки для похудения. Все, на что могла достать рецепт, лишь бы забыться. Она была жалкой, потому что никогда не хотела быть с отцом. Она хотела быть с Ленни Хомским, но ради семьи приходилось идти на компромисс. Отцу, конечно, не позавидуешь. Мне было четыре года, и пока мне не исполнилось одиннадцать и родители не разошлись, в доме всегда чувствовалось напряжение. Сомневаюсь, что они когда-нибудь друг друга любили. Но почему-то они решили, что второй ребенок улучшит их отношения, и спустя три с половиной года после моего рождения мама родила Джейсона, за которого я стал нести ответственность, и все детство он был моей правой рукой.
Несмотря на то что с мамой было сложно, были и светлые моменты. Когда мне было четыре года, она читала мне журналы MAD[9]. В детстве у нее были все выпуски, но моя бабушка убирала у нее в комнате и выбрасывала их. Кто знает, сколько бы они сегодня стоили.
Еще мама очень любила фильмы ужасов. Ей нравились ужастики. В Нью-Йорке утром по субботам и воскресеньям местный канал WPIX показывал «Жуткий театр», а по WNYC можно было увидеть ужастики. И часто вместо мультиков в субботу утром мы с мамой смотрели ужастики. В основном это были старые черно-белые фильмы про монстров компании Universal – «Франкенштейн», «Человек-волк», «Дракула», и мне они нравились еще с четырех или пяти лет.
Когда вышел фильм «Нечто», мама сказала: «В моем детстве это был самый страшный и жуткий фильм. Все его боялись». Мы начали его смотреть, и я готовился подпрыгнуть и бежать из комнаты в страхе – только он был совсем не страшный. Я сказал: «Мам, похоже на ходячий овощ. Как это может напугать? “Человек-волк” гораздо страшнее», а мама ответила: «Скотт, в 1950-х это было страшно».
Дело в том, что меня ужастики никогда не пугали. Мне они нравились и до сих пор нравятся, но я всегда знал, что все это не по-настоящему. Меня и сегодня фильмы не пугают. Хотя книги иногда пугают до усрачки, потому что все действия и диалоги происходят в голове. Это совершенно другая реальность. Ты создаешь собственные образы, и когда случается что-нибудь ужасное, по телу проходит дрожь и душа в пятки уходит. Поэтому Стивен Кинг всегда был одним из моих любимых писателей. «Сияние» напугало меня до такой степени, что я до сих пор не могу идти по коридору отеля без мысли о том, что меня схватят какие-нибудь жуткие призраки-близнецы.
Раз уж на то пошло, в классических фильмах я чувствовал эмоциональную связь с монстрами. Только не с Джейсоном из «Пятницы, 13-е» или Майклом Майерсом из «Хэллоуин» – они были безмозглыми бессмертными психопатами. И, конечно же, охренительными. Но монстр Франкенштейна очень грустный. Он уже был мертвым, его воскресили, а потом он преследовал и всех ненавидел, и он уродливый и страшный. Он всего лишь хочет, чтобы его оставили в покое, а его все доебывают и издеваются. Мне всегда было жалко таких монстров. Лон Чейни-младший в фильме «Человек-волк» вызывал такие эмоции в гриме или без него. Он играл Ларри Тальбота, на которого в полнолуние нападает оборотень, и Ларри его убивает, но в драке оборотень успевает его укусить, поэтому Ларри становится оборотнем и каждое полнолуние сам превращается в волка. Он вызывает столько сочувствия, потому что не заслужил такой судьбы. Он не хотел убивать людей, будучи человеком-волком, он себя совершенно не контролировал. С Дракулой совсем другая история. Его было не жалко – он был вампиром и пил кровь. Дракула был моим самым нелюбимым персонажем из фильмов компании Universal.
Мы тогда об этом не знали, но на психологическом уровне мы с братом больше симпатизировали персонажам, которым в жизни пришлось несладко. В детстве мы как могли пытались отгородиться от недовольства родителей. Как и Франкенштейн, мы лишь хотели, чтобы нас оставили в покое.