Сергей Зверев
Расстрельный список

Глава 8

Наконец произошло то, чего я так боялся и что было неизбежно, как восход солнца. Моя героическая шайка схлестнулась с трусливыми архаровцами.

Конечно, конфликт был совершенно нам не нужен, рискован, создавал множество проблем. Но только Петлюровец, бывший царский офицер, с его представлениями о чести и границах дозволенного, однажды не выдержал. И я его не виню. Потому как где честь, там и правда.

Началось с того, что пьяная и разудалая толпа архаровцев, твердо решивших и дальше изживать из себя все человеческое в пользу похотливого животного, под предводительством одного из «ближников» Коновода с примечательной фамилией Сухозад пошла показательно разорять «большевистское гнездо», на деле просто справное хозяйство. И вскоре избитый хозяин лежал на дощатом полу своей хаты, пытаясь встать и снова распластываясь от пинков. «Захисники Украины» между тем шарили по сундукам и скребли по сусекам. А трое, среди которых был тот самый «ближник-министр», тащили дочку хозяев в сторону сеновала – от доброты душевной щедро одарять мужской лаской.

Жена хозяина, трепыхаясь в мозолистых руках налетчика, в музыкальном сопровождении кудахтанья домашней птицы, похрюкивания свиньи и причитаний окружающих солировала в этом разноголосом хоре:

– Разбойники бисовы! Ей всего тринадцать!

Вот этот крик женщины и разбудил в душе Петлюровца беспокойно дремлющую честь. Он махнул рукой своим подчиненным. И вскоре снял с девочки разгоряченного Сухозада. Двинул ему с чувством и расстановкой в зубы, выбив один, – силы у моего ближайшего помощника хватало на троих, даром что худой и заморенный по виду.

Потом пронесся над селом крик:

– Наших бьют!

Понабежали еще архаровцы. Ну и я в стороне не остался, кинул клич и теперь отдавал приказы – короткие и очень серьезные, готовясь к нешуточному бою.

Мои ребята сгруппировались, заняв выгодные позиции на случай, если поднимется стрельба. Жалко, что нас собралось маловато, а антагонистов как рыбы в пруду – так и водят хвостами и загребают плавниками. Только, в отличие от немых рыб, орут так, что уши вянут.

Дело шло к добрым пострелушкам. А тут и станичный народ подтянулся. Собралась толпа. И вот уже крики звучат:

– Такие вот защитники!

– Девок наших насильничают!

– Воры они!

Народ волновался все больше. И толпа все росла. У некоторых селян уже колья и вилы в руках, а в глазах к «освободителям» никакого сочувствия и понимания.

Дело начинало пахнуть керосином. И тут на сцене возник Коновод. Чего от него не отнимешь – это умения сразу просекать ситуацию и принимать эффективные решения.

– Свиньи пьяные, а не воины! – с этими словами со всей дури ударил ногой в живот своего покачивающегося, с разбитой мордой «ближника». Тот крякнул, осел на землю и обиженно заскулил.

А Коновод заорал что есть силы:

– Скоты! Против народа? Грабить, насильничать?! В острог их! Народный трибунал завтра решит, как со злодеями поступить! Накажем по всей строгости!

Все же Сухозад был туп. Завтра «освободителей» уже не будет в этом селе. И его с другими нарушителями тихо освободят из острога, надавав по шее для науки. И все будет как раньше. Но у этого барана при слове трибунал что-то переклинило в голове. Он поднялся на ноги и отчаянно завопил:

– Трибунал? Судить? Нас? Кто за свободу и волю?! А кто судить будет? Ты, что ли, Коновод?!

Ему бы остановиться вовремя, но его несло вперед могучим ураганом страха и злобы. Мутным взором он обвел толпу и заорал:

– Казаки! Кого слушаете? Не того слушаете! Вы ж ничего не знаете. Он же. Он… Все скажу народу… Как на духу!

Но сказать он ничего не успел. Коновод вскинул руку, в которой был зажат его любимый наган. Хлестко рубанул по ушам выстрел. Потом еще один.

Сухозад тяжело рухнул на землю. А Коновод повернулся к толпе. В воздухе повисло напряженное молчание. Очень уж страшен был вид предводителя, только что прикончившего на глазах у всех одного из своих близких соратников.

– Так будет со всеми, кто против народа! – заорал он. – Суд наш не только строг и неотвратим. Но и скор! Убрать!

Тело оттащили в сторону. Других провинившихся погнали в острог. А мне было сильно любопытно, что же за обжигающую правду о своем атамане хотел довести до широких народных масс «ближник». Наверное, нечто весьма неординарное, если пулей рот заткнули.

Коновод, угрюмо посмотрев на меня, кинул:

– Пошли со мной, Указчик.

Ну, пошли так пошли.

В штабе Коновод разогнал всех бездельников. Мы остались вдвоем. Он потянулся к фляге, сделал глоток – как мне показалось, больше, чем обычно. Потом глянул на меня испытующе и спросил:

– Бузишь?

– Порядок навожу, потому что больше некому. Ты вообще в руках будешь свою банду держать? – поинтересовался я.

– Не каждого в руках удержишь. Ну побаловались бы с девкой. От нее бы не убыло. А тут защитнички нашлись. И народ, видя такое, подтянулся. Народу только дай погорлопанить… Знаешь, как это называется? Смута и разлад в войске.

– Смута, когда станичниц малолетних насилуют. Не дать укорот скотам, так потом уже не удержишь их в руках.

– Хитрый ты чересчур, как я посмотрю, Указчик.

– Э, нет, я весь как на ладони, Коновод.

– Что-то в сомнениях я. Одному черту болотному известно, что у тебя на уме. А народец твой уже на моих людей начал стволы поднимать.

– Не нагнетай. Нет такого.

Коновод помолчал. Потом внимательно посмотрел на меня. И почти спокойным голосом, который был как крышка, прикрывающая кипящий котел чувств, отчеканил:

– Вот тебе мое слово. Ты на меня волну с пенным гребнем не гони, Указчик. И поперек мне не становись. Ты человек пришлый. Никто не заплачет, если тебя за предательство в расход принародно пустят.

– И кого же я предаю?!

– Меня! – стукнул ладонью по столу Коновод. – А значит, украинский народ!

– Коновод, ты сильно-то не дури, – усмехнулся я. – Мои за меня как один встанут. Стройно и умело. А в своих ты уверен?

Коновод в ответ обдал таким взором, смешанным с яростью и отчаяньем, что я понял: угодил в болевую точку. Он не только не уверен в своем войске, но убежден, что даже «ближники» сдадут его при первом шухере, разбегутся, в спину стрельнут. И хладный труп неожиданно взбрыкнувшего «министра» иллюстрировал это. Они неорганизованный сброд. А моя проверенная в горячих делах шайка способна уконтрапупить их вне зависимости от численного превосходства.

– Коновод, ну что ты как маленький, право? – примирительно произнес я. – Нам делить нечего. Это твоя гастроль. Вот и свисти тут в самую главную дудку. А я пока за тобой иду.

– Лады, – хрипло произнес Коновод…

Глава 9

Коновод с его выдающимся, на грани сумасшествия, самомнением строго делил окружающих на несколько категорий. Это начальство, те, кто выше его по статусу и имеет право приказывать. Как он с ним себя вел, я не видел, поскольку начальства на горизонте не наблюдалось, но, полагаю, раболепно. Были еще подчиненные, те, кто ниже, то есть не ровня. С ними он держал себя как барин с холопами. Ведь это так, прислуга, наорать, пинка отвесить для поднятия духа – самое оно. Есть еще «освобождаемый» народ. Он как муха: жужжит, вечно чего-то требует, но с этим роем порой приходится считаться, ибо он кормовая и мобилизационная база. Есть плюс к этому враги – ну, с этими все ясно, им и жить незачем.

Встречались еще редкие звери – те, кого он считал равными по положению. Вот с такими сложно. Меня он нехотя, с зубовным скрежетом, относил именно к ним. Его мучительно задевало мое независимое положение. Думаю, ему не раз хотелось всадить мне пулю в спину или объявить, что наши пути расходятся, но позволить себе этого не мог. Потому что мои бойцы были самой организованной военной опорой, в отличие от остального сброда, которому веры нет.

Было еще одно обстоятельство. Иметь рядом почти равного тебе – это возможность отдохнуть нервами, поговорить по душам, иногда даже о сокровенном, пожаловаться на жизнь или покрасоваться. Не с холопами же откровенничать!

Со временем он вытягивал меня на такие беседы все чаще, порой даже настырно навязываясь на общение. Это было познавательно. Постепенно передо мной разворачивалась причудливая картина его мироощущения.

Вот и сейчас был такой момент. Я пригрелся на бережку идеально круглого, будто втулка в металле, озера рядом с «освобожденным» от большевистского ига селом Нижние Озера. И наблюдал с интересом, как Коновод купает и чистит своего вороного коня, зайдя по пояс в воду. Получалось у него это на редкость ловко и с душой, даже азартно. Он обнимал свою животину, что-то нашептывал ласково, а та, казалось, отвечает тем же. Да, нередко увидишь у этого человека теплоту в глазах и радость от жизни.

Заодно я присматривался к его обнаженной фигуре. Хотя Коновод ростом и не задался, был худощав, но весь свит из жил и рельефных мышц. Я такую породу знаю. Обычно эти люди обладают незаурядной физической силой. Схлестнись мы с ним врукопашную, пришлось бы повозиться. Конечно, я задавил бы его, потому что он, как говорится, сильный, но легкий. Однако его физическая форма все же внушала уважение и опасение.

Закончив с конем и стреножив его, Коновод пристроился рядом со мной на песочке, около линии прибрежного кустарника. Настрой у него сегодня был на редкость благодушный.

– Эх, кем бы мне хотелось родиться, так это конем, – мечтательно протянул он.

– Ну хоть не лошадью, – хмыкнул я.

– Смеешься? – беззлобно произнес Коновод. – А зря смеешься. Конь – это благородство! А человек… А что человек. Так, слякоть.

– То есть мы воюем ради слякоти?

– Мы воюем, чтобы иметь свою лужу со своей слякотью…

В Нижних Озерах мы задержались на несколько дней, что шло вразрез с нашей отлаженной тактикой постоянного бега с препятствиями. Казалось, Коновод что-то там ждал. И мы сильно рисковали.

Пребывание на одном месте было чревато не только тем, что нас нащупают гоняющиеся за нами по всей степи враги. В ходе пребывания на одном месте войско начинало усиленно разлагаться. Если учитывать, насколько богато мы за этот рейд разжились горилкой, самогонкой и прочими спиртосодержащими напитками, сдержать повальную пьянку было выше человеческих сил. Народ расслаблялся, пил, искал женского общества. И, что куда хуже, оглядывался окрест себя, изумлялся, как его занесло сюда, к черту на рога, и зачем ему это нужно. И начинал разбегаться. А некоторые, пригревшиеся под теплым женским бочком, уже подумывали, чтобы остаться здесь на веки вечные.

Между тем худшие опасения начинали оправдываться. Наш конный разъезд столкнулся с разведкой красных и вовремя сделал ноги. Понятно, что тут вскоре будут основные части, и по логике нужно было срочно сниматься. Дело считаных дней, когда нас вычислят и ловчие выдвинутся по нашу душу. А в способности нашей шараги дать полноценный отпор я сильно сомневался.

Эти опасения обсуждались взбудораженными «ближниками» на штабном совете, как обычно щедро сдабриваемом жратвой и выпивкой. Так сытно и обильно я в жизни не питался. Если бы не вечная нервотрепка, разжирел бы, как хряк для сельхозвыставки в Нижнем Новгороде.

Мнение «ближников» было едино: надо срочно сниматься и идти на юг, поближе к Румынии.

– Будем сидеть здесь! Пока не скажу выдвигаться! – резко оборвал Коновод.

Я уже голову сломал, пытаясь понять его наполеоновские планы. Но ясности не прибавлялось.

– Так красные рядом. Сдохнем же! – заволновался народ.

– Это еще когда будет. А кто против – сдохнет здесь и сейчас. – Рука потянулась к объемному карману кожанки, где лежали фляга и наган.

«Кабинет министров», по опыту знающий, что от командира можно ожидать что угодно, испуганно замер, прикидывая, что он вытащит: флягу или оружие. Коновод вытащил флягу и гаркнул:

– Все! Решено! Разойдись!

На следующий день в село прискакали четверо всадников на взмыленных лошадях. Я их раньше не видел. Держались они деловито и справно, выправка военная, движения четкие и рациональные. Они выгодно отличались от остального сброда. Похоже, это и была хваленая «личная гвардия» Коновода, о которой шептались и которая использовалась им в самых горячих и темных делишках.

Они долго переговаривались с главарем в штабной хате, из которой вытеснили всех, да еще и соглядатая у входа поставили, чтобы никто не подслушал. Эх, иметь бы уши метра полтора да услышать, о чем там ведут беседу. Думаю, тогда многое стало бы понятным. Но таких ушей природа не предусмотрела, наверное, чтобы в мире оставались тайны, недоговоренности и секретики и он был бы запутаннее.

После этого совещания лагерь забурлил – завтра выступаем! Человеческая масса задвигалась, начала собираться и протрезвляться. Десятники пытались вернуть свое воинство в боеспособное или хотя бы транспортабельное состояние. А я, пребывая в отдельной хате, выделенной мне от доброты душевной, все страдал вопросами без ответов: что происходит и какие вести привезли «гвардейцы»?

Как стемнело, Одессит, вечно расположенный как к кипишу и войне, так и к отдыху, заснул крепким невинным сном. А Петлюровца где-то черти носили. Куда подевался – непонятно. Я уже начал беспокоиться: а вдруг подстерегли враги, которых он нажил здесь?

Уже собрался идти искать его, а потом по ходу поднимать своих, но он заявился сам.

Я был раздражен и весь в негодовании – мол, где тебя черти носят? Где мой заслуженный отдых перед завтрашним тяжелым днем? А мой ближайший помощник, наоборот, был умиротворен и пьян. Хорошо так пьян. Но на ногах держался.

– По бабам шатаешься? – осведомился я недобро.

– Как вы можете, сударь? По б-б-бабам. Я же офицер.

– Офицер, – хмыкнул я. – Ну тогда по дамам.

Раздражение схлынуло. Вспомнилась старая красноармейская прибаутка. Царский офицер слегка пьян и выбрит до синевы, а красный командир слегка выбрит и пьян до синевы. За этот анекдот комиссары и наподдать могли, но он был живуч. Да и доля истины в нем была.

– Другое дело, – икнул Петлюровец.

– Борис Александрович, тебе не кажется, что сейчас не время для увеселений?

– Боевого товарища встретил. В моем эскадроне был. Знатный рубака.

– Из коноводовых «гвардейцев»? – тут же встрепенулся я, и в душе затеплилась надежда на прояснение ситуации.

– Из них. Пришлось часы подарить. От сердца оторвал, – горестно вздохнул Петлюровец.

– Эка тебя угораздило. – Я знал, что серебряные часы «Павел Буре» Петлюровец хвастливо любил. – И как, оно стоило того?

– Стоило, – вдруг строго и ясно проговорил Петлюровец.

– Что узнал? Не томи!

Петлюровец неторопливо потянулся к медному ковшику, зачерпнул из бадьи воду и сделал большой глоток. Потом умыл с фырканьем лицо. И только после этого произнес уже почти трезвым голосом:

– Да бутафория все это восстание. Чтобы цель прикрыть. Малюсенькую такую. Пустяковую.

– Что за цель? – встрепенулся я.

– Э-э-э, брат…

Глава 10

Коновод схватил со стола наган, направил в мою сторону и выстрелил. Грохот ударил по барабанным перепонкам… Еще один выстрел.

В помещении терпко и дымно запахло порохом. В ушах зазвенело. Сзади что-то упало, потом звонко закапало.

Коновод со стуком бросил оружие обратно на стол и зло прикрикнул:

– Вот тварь хвостатая!

– Не переживай так, Павло Григорьевич, – заворковал встревоженный Батько. – То ж скотина неразумная!

– Да вокруг только и есть, что скоты неразумные! – Коновод обхватил руками голову, отодвинув в сторону нашу трофейную военную карту местности с грифом «Секретно». Ее подарили бунтари из красноармейской роты, и она нам сильно помогала.

Я осторожно обернулся. На столе, накрытом для нашего традиционного пиршества по завершении обсуждения громадья планов, царил кавардак. Глиняная крынка разбита пулей, молоко капало со стола на пол. Плошка со сметаной опрокинута. Шмат домашней колбасы бесследно исчез. По полу катилась бутыль с горилкой. В общем, погром. Не страшно. Мигнем – новое притащат, награбят, если надо. Но Коновод все не успокаивался.

Объяснялось все просто. Пока мы судили-рядили военные вопросы, за нашей спиной на стол заскочил огромный полосатый кот и вцепился зубами в круг колбасы. Откуда только сил хватило – поволок его целиком. И так нервный, Коновод, завидев это святотатство, не нашел ничего лучше, чем схватиться за оружие. В кота не попал, зато хвостатый, метаясь от пуль, опрокинул все что только мог.

– Не, ну стащил колбасу! Мерзкое отродье!

Коновод ненавидел кошек. И собак тоже. Впрочем, как и людей. Только лошадей любил и прощал им все.

– Так, Петро, пиши приказ, – обернулся он к главному писарю. – В селе кошек извести ядами и огнестрельным оружием. Записал?

– Да ты чего! – изумился Батько. – Ну не зли народ. И не смеши.

Коновод диковато посмотрел на него. Но дальше скандалить раздумал. Рассудительный «первый министр» оказывал на него успокаивающее воздействие, как листья валерианы.

Впрочем, ему не столько жаль было самой колбасы, сколько он имел подспудное желание сбросить страшное нервное напряжение. Что он и сделал. Так что наглый кот подвернулся очень даже кстати.

Виной его кручины было то, что обстановка на «поле боя» не внушала никакой жизнерадостности. Днище нашего освободительного движения начинало подгорать, как забытый на костре котел. А Коновод, вместо того, чтобы идти осмысленной дорогой если не к светлому будущему, то хотя бы к польской границе, упорно продолжал водить войско какими-то петлями, захватывая и оставляя никому не нужные селенья. Слава богу, пока обходилось без эпических сражений. Не считать же таковыми эпизодические перестрелки с милицией и вооруженными партийными активистами, из которых организовали конные отряды по борьбе с бандитами, то есть с нами.

Суета с кошкой закончилась, и мы снова вернулись к вопросам нашего дальнейшего существования.

– Нам к границе надо продвигаться, – спокойно, но напористо, со знанием дела произнес Батько, бывший царский фельдфебель, понюхавший пороха и на германской войне, и на всех за ней последовавших. – В крайнем случае в Польшу уйдем. Потом вернемся. И за все с процентами с коммунистов спросим.

Все понимали, что восстание захлебывается. Нас начинают прижимать. И воли нам осталось недолго, тем более что Украина никак не желала подниматься в едином порыве в священный бой за свою независимость.

– Со шляхтой вернемся? – поинтересовался я.

– Шляхта пока нам друг! – резко выдал Коновод. – Резать их придется, ибо Украина наша! Но то сильно позднее будет.

– Ну если так, – только и развел руками я на столь далекий и коварный стратегический замысел.

– Но мы туда не пойдем, – прищурился атаман. – У нас другой план.

– Какой?

– Важный!

«Ближники» смотрели с недоумением. А я все знал и хорошо представлял, куда дело пойдет. Поэтому давно играл в свою игру. Не все же мне на Коновода спину гнуть. Есть кое-какой и у меня свой интерес. И имеются некоторые задумки, под одну из которых я отослал Одессита в известном нам направлении и теперь сильно за него переживал. Вместе с тем если кто и пройдет этот путь, то только он, со своей уркаганской лихостью, наглостью и верткостью. Ушли в разведку и затерялись еще двое моих надежных помощников. Готовил отослать с особо важным заданием еще одного, но это зависело не от меня, а от того, как наша карта ляжет.

И снова путь-дорожка. Вращалась планета, периодично и бесстрастно заходило солнце. Наш обоз, раздобревший и потяжелевший, тянулся все дальше по пыльным трактам. А Коновод все ждал известий. Они же все не приходили – ни через день, ни через два. А время сжималось. Если раньше оно лениво тянулось в такт нашему обозу, то теперь, перенасыщенные опасными событиями, щелкали часы и сутки винтовочными пулями.

Два наших конных разъезда были уничтожены в сшибках в степи. Отряд, который послали на село Збруево, развеян, вернулось только три человека. Притом основная часть вовсе не пала героически в смертельном бою, а просто дезертировала.

По данным разведки, на станцию Никитинская прибыл бронепоезд. Вещь дюже эффективная, к нему прилагаются значительные пехотные силы. Так что в том направлении лучше не соваться. В Доргомиловск вошел полк ОГПУ, будет перекрывать дороги. Ребята ушлые, с артиллерией, кавалерией и пролетарской ненавистью. Размажут нас, если настигнут, как кашу по котелку.

Ситуация складывалась неважная. И коридор возможностей сужался все теснее. Коновод все чаще бесился и лютовал, притом без особого смысла и толка. В Снегиревке устроил расстрел мародеров. В Пущино расстрелял крестьян, которые обвиняли нас в мародерстве…

Вечерело. Солнце катилось за степной горизонт. Цокали копыта, поднимая пыль. Гнусным голосом кричала вдалеке степная птица. А на Коновода снизошел лирический настрой. После ухода из Нижних Озер он все чаще предавался досужим рассуждениям в беседах со мной. Будто пытался оправдаться.

– Ты не смотри на меня так… – он замялся и добавил: – Как на зверя лютого. Душа у меня нежная. Болит и плачет от несправедливости и горя людского. За всех болит – за наших сподвижников, за народ. Боль каждого в ней отзывается. Рвет ее на части неправильность бытия.

Он погрустнел. И даже всхлипнул как-то по-детски трогательно.

А утром приказал расстрелять захваченного в плен в атакованном нами селе милиционера. И судя по торжествующему злому выражению, с каким он смотрел на вялого от безысходности, босого, избитого человека, идущего к стенке, в этот жаркий июньский день та самая хваленая болящая душа взяла выходной, уступив свое место бесам из преисподней. Да уж, всяк добр, но не для всякого.

Хотя наговариваю я на моего боевого сподвижника. Проснулось все же в тот момент в нем доброе и вечное. Расстрелял же исключительно из гуманизма. А мог бы позорно повесить или четвертовать… Коновод – гуманист. Надо это запомнить, чтобы потом в спокойной обстановке посмеяться…