Сергей Зверев
Война уже началась

Действующие лица романа вымышлены, всякое сходство с существующими людьми и организациями – случайно.

Каждое общество имеет тех преступников, которых заслуживает.

Роберт Кеннеди

Орден Северной Стражи обходился без рекламы. Не просвещал, как розенкрейцеры, не врачевал, подобно иоаннитам, не улучшал моральный облик, как альбигойцы. Деньги, как тамплиеры, не одалживал – тратил. Служил «руководящей и направляющей» – задолго до Ленина и компании, но на сцене не появлялся.

Его приказы становились волей государя или генсека, а если не становились, государь погибал от геморроидальных колик или «апоплексического» удара табакеркой, генсек – от банального сердечного приступа. Приведенный на смену вносил коррективы и – следовал курсу.

У Ордена были конкуренты. Как внутри, так и вне подопытной страны. Самые наглые двенадцать лет назад перехватили штурвал и почему-то сочли, что удача теперь у них в руках.

Но Орден не ревновал. И не спешил. Смутные времена случались и раньше, надо только уметь ждать, пока мятущееся стадо не возопит о помощи. Копили силы в ожидании. Качал информацию мозговой центр. Окапывались на местах, укрепляя старые связи и создавая новые, координаторы. Совершенствовали боевую выучку (а какая смута без войны?) легионеры. Когда страна позовет – они будут здесь.

Июнь, 1998 год

Красилина Д.А.

Телефон напомнил о себе в самый неподходящий момент. Я сидела вся в печали и смотрела на раскуроченный утюг, не понимая, почему у него внутри совсем не то, что ожидалось.

– Как дела? – поинтересовались на том конце провода.

– Нормально, – машинально ответила я. – Сыты, пьяны, нос в табаке.

– А я слышал, у тебя проблемы, – злорадно вымолвил Гулька.

– Послушай, Шизиков…

– Я Сизиков, – незлобиво поправил Гулька.

– Нет, ты Шизиков, – заупрямилась я. – И вся контора ваша насквозь шизанутая… Скажи-ка лучше, ты, человек в штатском, почему из хваленого импортного утюга вместо пара на мой последний белый блузон лепешками вываливается грязь?

– Похожая на что? – осведомился собеседник после долгой паузы.

– На мазут. Никак не пойму, почему в утюге мазут…

Гулька вздохнул.

– А мне кажется, все дело в волшебных пузырьках…

– В каких еще пузырьках! – заорала я.

– В волшебных, – хмыкнул Гулька. – Про которые ты забыла. Ты вообще что с ним делала?

– Чистила!

– Напалмом?

– Послушай, Шизиков… – Я собралась ударить из всех стволов. Но оппонент миролюбиво перехватил инициативу:

– Ладно, Динка, извини. Я понимаю, ты промывала его уксусом. Все домохозяйки так делают. Но запомни на будущее, Динка, – если нет головы на плечах, всегда будь готова к неожиданностям. А теперь, не отнимая от уха трубку, подойди к крану и промывай свой утюг до тех пор, пока не промоешь.

– Я промывала, – пожаловалась я. – Он, зараза, не промывается.

– Тогда отдай бедным… Но только не нервничай, Динка, я тебя умоляю. Помни, все болезни от нервов, и даже интимные…

– Послушай, а ты зачем звонишь-то? – вспомнила я.

Изрядно муторный в общении субъект, Борька Сизиков с глупым прозвищем Гулька никогда не входил в круг лиц, пользующихся моим расположением. Он прекрасно об этом знал. А будучи приятелем и коллегой моего отставного мужа, и вовсе должен был держаться от меня на расстоянии вытянутой мили, и никак не ближе.

– У тебя, говорят, проблемы? – чуть помявшись, повторил Гулька.

Не скажу, что мне понравился его тон.

– Какие проблемы? – насторожилась я.

– В смысле… этова… творчества. – Гулька швыркнул носом.

Я похолодела.

«Намеки тонкие на то, чего не ведает никто…»

– Объяснись, – замогильным голосом потребовала я. – Нам, гагарам, недоступно.

– А, так ты ни о чем не знаешь, – многозначительно хмыкнул Сизиков и сделал вид, что задумался. Потом неожиданно попрощался: – Ну ладно, киска, перезвоню. Целую, обнимаю, спи спокойно.

И бросил трубку.

Ах, какие мы загадочные. Я подошла к окну. Вид с шестого этажа на двор облупленной девятиэтажки оставался, по обыкновению, далеким от пасторального, но, по крайней мере, мусорка сегодня была чиста и драк под окнами не происходило. На свежеокрашенной лавочке, поворотясь к подъезду, восседал наш местный районный маньяк Степан Ошалень по прозвищу Щекотило – большой охотник пугать в лифтах молоденьких девушек. Он задумчиво щурился на несостоявшуюся модельку Нинку Панчехину, единым цугом выгуливающую весь свой зверинец – двух годовалых догов Сашу и Лолу и славненькую, но временами подверженную приступам необъяснимой ярости таксу Мормышку. Маньяк Степан – жутковатый, но в принципе безобидный даун – второй год не мог попасть в психиатрическую клинику на ул. 1905 года (вероятно, там был конкурс), а Нинка – в модельное агентство Пелюниной.

Почему я чувствовала аритмию и нервничала?.. Почему на душе скребли кошки, а в ушах не смолкал язвительный баритон Сизикова?

Я осторожно глянула в зеркало. В нем пока еще отражалась худая гражданочка тридцати трех лет в затканном сарафане на невидимых бретельках, с опереточной челочкой. Большой прогресс. Разумеется, с годами отражение не хорошело. Угасало, покрывалось трещинами, морщинами, приобретало в видных местах удручающие диспропорции. Однако крупного повода для посыпания головы пеплом пока не наблюдалось. Во всяком случае, отражение соответствовало длительности его существования. Разве что глаза. В них было что-то не от мира сего. Разве на прошлой неделе у меня были вот эти глаза?

Я снова уставилась в окно. Нинка-моделька, ведомая цугом, сгинула за угол. Степан уснул. Бабушки-старушки у крайнего подъезда перемыли косточки президенту и взялись за тему содержания в нашей жизни холестерина, диоксина и терроризма. На лавочку к маньяку, раздирая пачку «Элэма», плюхнулся вечный студент-второгодник Денис Савицкий. Самым непостижимым образом Дениска материализовывался в тех местах, где проводилась рекламная кампания той или иной табачной фирмы (а проводились они сплошь и рядом – вежливые девочки в красных бейсболках интересовались, какой табак предпочитают прохожие, и взамен их недокуренных пачек предлагали абсолютно новые, а иногда и с зажигалкой). Грамотно попадая в заданный квадрат, Дениска участвовал во всех акциях, добросовестно всучивая красным шапочкам «неоконченную» пачку, из которой заблаговременно удалял лишние восемнадцать, а то и девятнадцать сигарет. Впоследствии, поставив свой ханыжный бизнес на поток, он стал собирать по городу пустые пачки и набивать их разным дерьмом. А сгубила Дениску простая человеческая жадность. Что произошло конкретно, история умалчивает. Красные шапочки укоризненно качали головками, их сопроводители методично пинали Дениску ногами, он вырывался и орал: «Человеколюбия вам не хватает, демоны!», а случайно узревшая это непотребство Ниночка от души обхихикалась. А потом прибежала во двор с воплем: «Паниковского бьют!»

Ощущение беспокойства не покидало. Я сгребла на покрывало компоненты злосчастного утюга, завернула их, задвинула под кровать и стала вспоминать вчерашний день. Что было? До шестнадцати с копейками копалась на огороде у Шурки Тимошевич, потом на веранде под кедром потребляли домашний сидр из прошлогодних яблок, заедали вонючей кинзой, пили кофе из корней одуванчика. Утонченно эстетствовали. Шурка жаловалась на мужа, я жаловалась на мужа. Пришла соседка с подбитым глазом, тоже стала жаловаться на мужа. Пришел муж (соседки) с подбитым глазом и вшитой «торпедой». Строил глазки (в смысле глаз), ел одну лишь травку. Нормальный оказался мужик, с юмором. Достойно провели вечер. Под завершающие распевы «Кленовый лист, кленовый лист, ты мне среди зимы приснись…» я отбыла восвояси. На Речном вокзале, между электричкой и метро, к моим мощам припала цыганка. «Постой, красавица, погадаю…» Я страшно удивилась. Во-первых, нашла красавицу, во-вторых, архаизм. Разве нынче они гадают? Предложить толкнуть золотишко – всегда пожалуйста, впалить болящему наркотик – тоже можно. Но прорицать? Видимо, мой затянутый поволокой взор не был расценен должно. Цыганка протянула руку: «Не бойся, милая, позолоти». – «Ну уж нетушки, – замотала я головой, неуклюже лавируя между извилистыми пальцами. – Не выросла еще та ромашка…» Развернулась и потрюхала к метро. А потом меня что-то ударило. Я встала как вкопанная, обернулась. Подсознание почувствовало беду? «Эй, дорогуша, – сказала я удаляющимся юбкам, – твоя взяла. Верши прорицание». Цыганка быстренько вернулась. Ей от силы было лет двадцать. Опрятненькая такая, серьезная. Я бы даже сказала, одомашненная. Я постаралась с ходу взять инициативу. Этим только волю дай. Раскрыла сумочку и, вынув полтину, вложила в протянутую длань. «Это предел, дорогуша. Хоть излейся, а других нет. Есть десятка на метро, но тебя она не спасет, а меня может. Так что давай. Особо не старайся, в двух словах. Не то, что было, – это я сама знаю, – а то, что будет. И давай обойдемся без кустиков, гаражей, вырывания волосков, пустых словес, ладно? И ладошку свою я тебе не дам. Ну приступай же, не тяни…» Цыганка рассмеялась. О, боже, подумала я, – неужели чувство юмора? А цыганка тем часом, сделавшись серьезной, принялась меня внимательно проницать. «Только не ври про казенный дом, – попросила я слегка пересохшими губами. – Таким, как я, он отродясь не светит, так что не напрягайся». Цыганка медленно покачала головой. А потом, ни с того ни с сего, заговорила нормальным человеческим голосом: «Казенный дом обойдет тебя стороной, милая, – сказала она. Помолчала и добавила: – Но остается дальняя дорога и любовный интерес. Не забывай о них. И очень много неприятностей, уж поверь мне. Я читаю их по твоим глазам. Вот тебе мой совет: держись подальше от мужчин и… от не казенного дома. Только так ты сможешь уберечь себя…» На полуслове развернулась и пошла прочь. Но, пройдя несколько шагов, обернулась и как-то жалостливо, хотя и не без хитринки, уперлась в мои соловеющие глаза. «Даже не знаю, переживешь ли ты эти неприятности». Всплеснула руками и засеменила к пригородной платформе, куда уже причаливала электричка с новым потоком дачников. «И это все?!» – разочарованно возопила я. Цыганка рассмеялась, обернув ко мне щекастую мордаху: «А чего ж ты хотела, милая, за одну-то полтину?..»

Не сказать, что я сильно расстроилась после столь туманных предвидений. Не из тех мы ребят. Придя домой, я позвонила маме в Асино.

– Жутко соскучилась по вам обоим, – даванув слезу, отрапортовала я. – Поздравляю всех с началом лета, повальным отключением горячей воды и наступлением Великого Петрова поста. Мамочка, неужели ты вправду выдержишь тридцать пять дней голодовки?

– Ты напечатала свой новый роман? – после бурного и продолжительного молчания спросила мама.

– Практически, – уклончиво ответила я.

Мама задумалась. Сие означало, что она медленно, но решительно опускает шлагбаум. Мое сердце это чуяло, как спина ледяную воду.

– Как Антошка? – спросила я о самом главном, покуда он (шлагбаум) не упал окончательно.

– Твой сын совсем отбился от рук, – проворчала родительница. – Ты в курсе, что он уже две недели в компании таких же малолетних преступников носится по улицам нашего городка, и я не могу загнать его в дом?

– Мама, ему уже десять лет, – заступилась я за кровное чадо. – У Антошки был трудный год по системе развивающего обучения, он окончил «началку», освоил компьютер и расстался с любимой девушкой. Она оказалась сущей стервой, понимаешь? Ну не сложилось у него, мам. Пусть расслабится. Ты не волнуйся, через полмесяца я его заберу, и у тебя все войдет в норму.

– Дочь, не шурши, – оскорбилась мама. – Я вовсе не хочу сказать, что твой ребенок для меня обуза. Я просто хочу сказать, моя любезнейшая…

Что именно моя мама просто хочет сказать, узнать было не дано, потому что одичавший Антошка с гиканьем и улюлюканьем вырвал у нее трубку.

– Э-ге-гей! – заорал он. – Мама, представляешь, я поймал змею! Живую!..

– Лучше бы ты поймал мертвую… – прошептала я, падая в обморок.

Через пять минут я пришла в чувство, Антошка продолжал висеть на проводе и эмоционально щебетать. Пару раз умиленно поддакнув и пробормотав, что недурно бы нанести визит их уездному эскулапу, я сделала вид, будто нас разъединили. Если не уделять внимания пойманным змеям, в городе Асино все было под контролем.

Откуда же это мерзкое чувство, как при подползающей зубной боли, запоздавших месячных, отвалившихся на полдороге каблуках – обоих сразу – хрясь, и нету?..

В любом случае пора брать кое-кого за рога. На дворе седьмое июня, понедельник, вышли сроки приличия, и если нет с небес добрых вестей, их надо ускорить. Уговаривая себя, что единственная на текущий день неприятность – мой доломанный утюг, а звонок Гульки – недоразумение, я переоделась в знойно-вызывающую тунику, поводила расческой по затылку, побросала в авоську какие-то старые, невостребованные цидульки и, надев черевички на «рюмочках», подалась из квартиры.

Красавец «Мустанг» из семейства «Лендроверов», ведомый крутым мафиозо Гришей Толмачевым, уже отчаливал от бордюра, когда я метнулась ему наперерез, сигналя авоськой.

– Да чтобы наши люди… в булочную… на танке… – восхищенно присвистнул сидящий на лавочке студент Дениска.

– Гриша, ласточка, дуй на Щедрина, позарез надо. А там высадишь меня, и разбойничай сколько влезет, договорились? – безапелляционно бухнула я, падая на бортовой компьютер.

Гриша невозмутимо кивнул, постукивая печаткой по рулю. Он ценил меня. Это я за умеренную плату вдалбливала его на редкость инакомудрому чаду Гешке основы правописания «жи-ши» через «и» и писала бодрые сочинения о том, как я, в натуре, провел лето и надул папу. Это вам не отдельно взятые писательницы, у которых два высших образования и тьма незаконченных. Это иной коленкор. Непреходящие ценности подразумевают салон красоты, казино, Канары, а хрупкое и прекрасное – это ленивая жена, ее книжка про эротический массаж да златая цепь на шее дуба. И не больше. А если больше, то это не про них.

А в целом с Гришей приятно иметь дело. Он много молчит и быстро едет. Вот поэтому через пятнадцать минут я уже сидела в кабинете главного редактора издательства «Эвридика» Самуила Яковлевича Шпульмана и с тоской смотрела, как вышеупомянутый господин совестливо прячет глаза. Благообразный подтянутый мужчина с седой львиной гривой и патологически детскими глазами. За глаза его звали дядюшка Сэм. А кто-то и в открытую.

– Боюсь, это не самое приятное известие, Дина Александровна, – пробормотал старик. – Принято решение воздержаться от публикации вашего нового романа. Мы нижайше просим у вас прощения за введение вас в заблуждение посредством необдуманного предварительного согласия.

Я не буду расписывать, как во мне все замерзло. Это было больше чем неприятное известие.

– Почему? – прошептала я. – Вы с восторгом отзывались о моих первых вещах… Вы одобрили мою последнюю вещь…

– Извините, Дина Александровна, я и дальше продолжаю одобрять вашу последнюю вещь. Равно как и все предыдущие. Но вы должны нас понять – мы не благотворительная организация, раздающая подарки. Ваши творения могу одобрить я, их может одобрить наш гендиректор, его секретарша и еще человек пятьсот-шестьсот в нашем полуторамиллионном городе. Кстати, именно столько экземпляров вашего последнего романа мы и продали. Из десятитысячного тиража, понимаете?

Я машинально кивнула. Понимаю. Как не понять.

– Угощайтесь. – Дядюшка Сэм подтолкнул ко мне вазочку с барбарисками и вновь уткнул в стол добрые глаза.

С трудом представляя, что делаю, я развернула обертку и бросила конфету в рот.

– Дина Александровна, душечка, мы с вами живем в тяжелое время, – вкрадчиво сообщил редактор. – Время требует от нас новых решений. Высокохудожественная, интеллектуальная проза с хитроумной фабулой, требующая от читателей наличия эрудиции и напряжения ума, нынче не в чести. Во всяком случае, не в Сибири. Давайте же будем адекватны и параллельны нашему миру, любезная Дина Александровна. А параллельность в данном случае означает полный отказ от претензий на высокий эстетизм и прочую тургеневщину. Побольше мускульной тяги и поменьше интеллектуальной, знаете ли. Понимаете? И как можно больше пальбы. Как гласит конъюнктура рынка, дражайшая Дина Александровна, сегодня в ходу именно таковое. Ситуации динамичные, захватывающие, допустимы даже те, которых не бывает, но которые теоретически возможны при определенных условиях, то бишь эвентуальны. И при этом, заметьте, ни грамма фантастики. Вы догадываетесь, какой я смысл вкладываю в слово «фантастика»?

– Просто Сцилла и Харибда какая-то, – горько усмехнулась я. – Впрочем, если не ошибаюсь, я знакома с парочкой авторов, работающих в означенных рамках. Искренне считала, что им не хватает словарного запаса. Вы предлагаете заняться эпигонством?

Дядюшка Сэм пожал плечами:

– Вас никто не насилует. Пишите в стол.

– Тема?.. – внезапно, сама себя не понимая, прохрипела я.

Глазки визави потеплели до полного неприличия.

– О, я вижу, вы на верном пути, сообразительная наша Дина Александровна… Все правильно, гибче надо быть, гибче… Поверьте, мне самому претит… Итак, учитывая вашу склонность к описанию красот родной природы, могу порекомендовать следующий вариант: сибирская, прости господи, экзотика. Тайга, горный кряж, туманный распадок. Два десятка вооруженных парней – они, конечно, плохие. Один без оружия, но с уймой достоинств – он, естественно, хороший. Беззащитная женщина. Уединенные секты, заброшенные погосты, шаманские обряды, происки всевозможных спецслужб… Список внушительный. Осилите? Оч-чень ходкая тематика, должен вам доложить.

– Я подумаю, – хрипнула я, давясь барбариской.

– Подумайте, – дядя Сэм обозрел меня со скепсисом и немного жалостливо. Покачал умудренными в литературных боях сединами. – Успехов вам, дорогая коллега. И здоровья крепкого. И папочку свою заберите, пожалуйста. Нет, не ту, с которой вы пришли. Предыдущую. Впрочем, и ту тоже заберите…

Одна-единственная мысль, как электродрель, сверлила мой череп на обратном пути. Сизиков… Гаденыш! Опередил! Проведал про мои проблемы и стал подъезжать с грязными намеками. Как узнал? Да легко! – снял трубку, позвонил в издательство… Алло, это некий Шизиков из Комитета государственной безопасности… Да что вы говорите? Нет такого комитета? А какой есть? Ну, неважно. Итак, уважаемый сэр, отломите мне кусочек вашей мацы, в смысле информацы… Ха-ха. Позвольте узнать, как обстоят дела у некой особы – моей хорошей знакомой и так называемого талантливого литератора. Все ли у нее в порядке, как дела с новым романом, не иссякла ли народная любовь?..

Сволочь. А зачем ему это надо?

Впрочем, дома течение моих мыслей ушло в сторону. Пропал городской шум, явились тишина и прозрение. Я поняла, что не сплю. Только не плачь, – приказала я себе. Ну, изгнали тебя из храма, ну и что? Ведь это не конец? Заквасив тесто, я с удобством расположилась на лоджии и стала прикидывать, что светит в текущем месяце. А ничего не светит. В рейтинг журнала «Форбс» не попаду. Пять бумажек американских денег – не в счет, это на самый край. Работы нет, роман не пошел, алиментов не дождешься. Хотя, впрочем… Я задумалась. Нет, не дождешься. Ветров прекрасно знает, что конец мая и июнь я сижу без Антошки, ребенок на полном пансионе у мамы в Асино, а следовательно, мужнины подачки я истрачу исключительно на себя. Не поведется. Проходили. Одно время я хотела подать на алименты, но быстро передумала. Гарантированный минимум (а Ветров договорится с любой бухгалтерией) и испорченные отношения? Я, конечно, дама с гонором, но зачем так глупо? А поле для маневра? А готовая все простить невиданной широты русская душа, которую, по мнению классика, давно пора сузить?

Можно, конечно, пойти поторговать. Колготками, пирожками, телом. Нет, телом уже нельзя. Можно прикинуться паинькой и выйти замуж за миллионера. Можно организовать мировой консорциум. Можно молиться, молиться и еще раз, черт возьми, молиться. Продать последнее, отправиться в ермаковскую тайгу на милость великого Виссариона – нового Христа, тиберкульского Учителя и бывшего мента из Минусинска. Чем не выход? Там меня научат. Можно в сжатые сроки последовать с конца на конец (то есть совету дяди Сэма) и изобразить героическую сагу из борьбы новых русских Кафтановых со старыми русскими Савельевыми, проистекающей под лютое гуденье таежного гнуса. И не забыть снабдить это горе луковое псевдонимом… «Красилина, у тебя, определенно, литературные способности, – говорило в восьмом классе, сверкая единственным зрячим глазом, стареющее грозное создание по имени Татьяна Павловна – заведующая учебной частью и преподаватель литературы в средней школе. – А если ты у меня не вылезаешь из троек, то это следует из нежелания работать. Твоя соседка Гжельская не вылезает из пятерок, но я скажу тебе честно, Красилина, при попытке связать два слова с третьим она не стоит твоего обкусанного мизинца. Но старается. Порой до смешного. А ты в это время витаешь в своих эмпиреях и вместо классной доски видишь классных парней». Очевидно, я хотела замуж. До боли, люто, невтерпеж…

На том и обожглась. Правда, не сразу. Этот любвеобильный тип охаживал меня весь третий курс филфака, медленно, но верно загоняя в засаду. Его фамилия была (и осталась) Ветров. Он не соответствовал моим представлениям о надежном, постоянном муже. Возможно, я ошибалась, но никогда не считала, что идеальный муж – это умеющий постоять за себя и даму интеллектуал с физиономией обрусевшего Алена Делона. Сколько раз в располагающей к исповеди обстановке я старалась ему доказать, что постель – это, конечно, здорово, и под душем он поет лучше всяких паваротти-фаринелли, но для мытья полов и вечерних пробежек с мусорным ведром мне требуется человек попроще и подомашнее, а не вы, любезный, – галантный и надменный, щедрый и непредсказуемый…

Ко всем его недостаткам он оказался и классическим занудой. Поскольку не отставал. В итоге меня пробило: а не выйти ли за него замуж, чтобы отстал раз и навсегда? Так и сделала. Через восемь лет он отстал от меня окончательно. Растлил чистоту и загубил молодость. И тогда я поняла: какое счастье – быть незамужней бабой! Пусть с орущим дитем на руках… Впрочем, были светлые моменты. Жизнь паслась по закону зебры. Антошка вырастал из ползунков, свекровь смиренно несла крест нянечки. На третьем году моей работы обозревателем рынка товаров и услуг молодежного еженедельника Ветров сообщил:

– Я уже не работаю редактором этого областного «боевого листка». С завтрашнего дня руковожу департаментом областного управления ФСБ по борьбе… извини, по работе с прессой. Говорят, фантастический взлет.

– О господи, – сказала я, впервые в жизни перекрестясь.

– Пусть трепещут, – Ветров мужественно осклабился. – Теперь ты, Динка, можешь уйти с работы и вплотную заняться творчеством. Или сидеть с Антошкой и слушать «Радионяню». Прокормимся. А твою шубу из искусственной чебурашки мы постелим на пол.

– Хорошо, – сказала я после недельных колебаний. – Я уйду с работы. А ты паши. Но только не бери взятки.

– Поздно, Динка, – сконфуженно развел руками Ветров. – Я уже взял одну. Вон, в левом кармане…

Через год, вместо того чтобы посадить в тюрьму, Ветрова назначили главой какого-то секретно-«хлебного» ведомства, и в дом потекли не какие-то там деньги, а приличный прожиточный минимум. Откуда он его изымал, я не спрашивала. В то время, когда рядовые работники плаща и кинжала хронически жаловались на зарплату, получка Ветрова в день составляла два моих газетных оклада. Через полгода из однокомнатной квартиры на окраине Западного жилмассива мы переехали в благородную полногабаритную в центре, еще через три месяца ее обставили, и Ветров приобрел свою первую иномарку. А я напечатала роман. Помнится, в ту слякотную, отнюдь не Болдинскую осень я бродила побирушкой от лотка к лотку и интересовалась у замерзающих продавщиц количественными и качественными показателями раскупаемости «вон той серо-бурой книжонки с каббалистическими загогулинками на обложке». Количество радовало, качество настораживало. Хотя и не очень. Исходя из отрывочных наблюдений и воспоминаний, основными потребителями моей продукции являлись хорошо одетые женщины интеллигентной наружности от тридцати до сорока пяти с небольшими отклонениями в плюс и минус. Вооружившись калькулятором, я поделила городское население на ряд показателей демографического упадка, умножила частное на коэффициент погрешности, отняла от произведения предположительное количество неграмотных, умственно отсталых и богатых и получила в итоге что-то порядка ста пятидесяти тысяч потенциальных читательниц (почитательниц). То есть на мой век хватало. И это было отрадно. Вторая книга ушла влет. Вслед за первой. Хитроумный сюжет с детективной интригой, коварство, любовь, изящные повороты, а главное – никакого «мыла» – вот чего не хватало нашим хорошо одетым книгочейкам! Третий роман тоже слопали. Потом случился развод с Ветровым, но он лишь подбросил топлива моему вдохновению, и меня стали узнавать на улицах (два или три раза). За четвертым романом редактор самолично прибыл ко мне на дом, а пятый – исходя из обобщенного опыта написания первых четырех – в строгом соответствии с моей амбициозностью просто обязан был стать шедевром мирового масштаба, и, возможно даже, стал, но… Случилось страшное.

От трогательной ретроспективы меня отвлек звонок в далекой прихожей.

Этот день уже не мог принести приличных гостей. Но я пошла открывать. Потирая греко-римскую сопатку, в прихожую вломился сияющий, как полковая труба, Борька Сизиков. Вытер ноги и сразу стал принюхиваться. Из кухни пахло вылезающим из кастрюли тестом, о котором я в пылу реминисценций забыла.

– Красна изба пирогами, – радостно сообщил Сизиков, сдирая с ног пижонские туфли «Studio Pollini» за триста долларов.

– А роща дубами… – расстроенно пробормотала я и побрела на кухню, запихивать в кастрюлю потенциальные пироги. Гулька плелся сзади, бормоча на ходу, что не будет ли дозволено верному паладину пристроиться у ног любимой дамы, поскольку в родных пенатах его уже на дух не выносят и на даму вся надежда. Я махнула рукой.

– Могу включить духовку, – расщедрился Гулька, по-простому влезая на табуретку – под сень разросшейся алаказии.

– Не надо, – испугалась я.

– Хорошо, не буду, – согласился Гулька. Подпер щеку костяшками пальцев и задумчиво так на меня уставился. Через пять минут, когда я расправилась с тестом, скатала колобок и стала проделывать в нем дырочки для глаз, он соизволил очнуться.

– Ты знаешь, – сказал Гулька, лениво созерцая мои манипуляции, – мне надо исчезнуть из города. Дней на десять. Чтобы начальство обо мне ни гугу, а я о нем. Назову это отпуском. Устал я, Динка.

Я молчала. Какое мне дело?

– Хотел податься в Анталию, – вздыхая, продолжал Гулька. – Или на Кипр. Или в Ликию – не слышала? Чудное местечко, где встречаются Средиземное и Эгейское моря. Но, увы, не могу. Денег осталось всего два мешка, не хватит. Поеду на Телецкое. Подлечусь. Там на лошадках катают и ни одна сволочь не достанет. Если что, в горы спрячусь.

– Удачи, – пробормотала я, доставая из холодильника банку со сливовым конфитюром.

Гулькин нос заходил ходуном, одобрительно принюхиваясь.

– А хочешь, вместе поедем, а, Динка? Отлично время проведем.

– Я что, ненормальная? – ужаснулась я. – Сопли-то морозить. Ты знаешь, какая температура в Телецком озере?

– А мне это надо? – скис Гулька.

Пару минут он хранил безмолвие, ковырял пальцем в горшке с алаказией. Я уж стала подумывать, как бы его выпнуть. Но он все-таки заговорил:

– Извини за сегодняшний звонок. Не хотел тебя расстраивать, но так уж получилось. Я позвонил в издательство, поинтересовался, как у тебя дела с новым романом, а мне сказали, что твоя эра кончилась. Я думал, ты знаешь.

Гаденыш, подумала я. Выходит, повторно звонил дяде Сэму, уже после моего визита. Потому что знает, что я знаю. По глазам.

– Не расстраивайся, – хмыкнул Гулька. – Всякая творческая судьба состоит из взлетов и падений. Не я это придумал.

– Как это нежно с твоей стороны, – фыркнула я, яростно открывая ножом банку с конфитюром.

Гулька с сомнением поглядел на моего колобка:

– Полагаешь, получится?

– Должно, – пожала я плечами. – Если под руку не нагадишь.

– Ну тогда я попозже зайду. К столу, – Гулька подтянул к глазам циферблат своих «Командирских». – Мне еще надо кое-кого утрясти. И вообще, я пока не в отпуске.

С некоторой настороженностью я смотрела, как он уходит в прихожую, топчется под дверью, надевая туфли. Гулька Сизиков – странная личность. В бытность мою женой Ветрова он часто приходил в наш дом, шутил, травил анекдоты. Но так и не вжился в роль друга фамилии. У меня создавалось впечатление, что он относился ко мне с большой долей иронии. Как к ребенку. Наверное, оттого и не стал другом. Хотя имел все шансы, ибо был умен, начитан и располагал достаточно приемлемой для общения внешностью. Гульке было лет тридцать пять – тридцать шесть, то есть не молод, не стар, среднего, я бы даже сказала худощавого телосложения, на пару сантиметров выше меня (а я не пигалица), носил аккуратный проборчик, слегка дугообразный нос, циничные губы и нахально улыбающиеся глаза цвета кошачьих. А к обидной кличке, на коей всячески настаивал Ветров, не только притерпелся, но даже как-то вызывающе ее выпячивал, что одно время вызывало подозрение, а потом привыклось.

– Так не поедешь на Телецкое? – Гулька взялся за дверь.

Я покачала головой:

– Некогда.

– Понял, – кивнул Сизиков. – Не смею настаивать. Я знаю, ты занята, нужна тема, на которой легко срубить бабки. Извини, но я вторично звонил издателю.

– Тебя волнует чужое горе? – прищурилась я. – Чего ты обо мне печешься?

– А хочется, – осклабился Гулька. – Больно мне видеть, как уходят твои годы, понимаешь? Не хочу я, Динка, чтобы из всех состояний живого организма – то бишь сна, бодрствования, анабиоза и комы – ты жила преимущественно в двух последних. Может быть, я тайно влюблен в тебя?

Подмигнул и убрался из квартиры. Необычно как-то.

Туманов П.И.

Площадку замусорили качественно. Окурки, мятая пачка из-под «Пэлл-Мэлл», пластмассовые стаканчики, пустая бутылка с надписью «Сибирская тройка». Рублей сто пятьдесят, не меньше. Туманов указал на нее Славе, шепотом поинтересовался: «Сколько они взяли, три?» Слава показал растопыренную пятерню и так же шепотом добавил: «И триста баксов». Пять тысяч деревянных и три сотни зеленью. Было на что погулять. Уступили соблазну, уроды.

Шептались, в общем-то, зря. Оба отсека с дверями отгорожены добротными металлическими стенами. Весь подъезд укрепили – пулеметов не хватает. В прошлом году на Ярковской в подобном подъезде мужика зарезали в трех шагах от собственной квартиры – никто ничего не слышал. Услышишь тут.