Сергей Степанов-Прошельцев
С тобой и без тебя. Стихи о любви

© Сергей Степанов-Прошельцев, 2023

ISBN 978-5-0060-1996-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стихи о любви

I

 
….я буду приходить по четвергам….
* * *
В старости всё чаще
посещают страхи,
и не стать, как лето,
щедро молодым,
когда я сомнения,
словно пепел, стряхивал
с сигареты времени —
оставался дым.
 
 
Много в жизнь я вбухивал,
вероятно, перца —
сколько, я решительно
не запоминал,
но когда нагрянет
(не дай Бог!) инспекция,
то найдёт какой-нибудь
в этом криминал.
 
 
Что же тут крамольного?
Что мы оба юны?
Что на волю просится
пленная душа?
Превратить бы в золото
то сиянье лунное —
за душой не водится
вовсе ни гроша.
 
 
Полететь бы облаком
над цветеньем дрока,
где цветы другие
скоро расцветут.
Ты ли это, облако?
Дай тебя потрогаю,
чтоб удостовериться,
что ты снова тут.
 
 
Вот скользим, два облака,
два похожих дыма,
без надежд на лучшее,
без горючих слёз…
Или это кажется мне,
неразлюбимая,
что тебя порывистый
ветер не унёс?
 
 
* * *
Это ещё совершенно не довод —
то, что тревогу дожди насылают.
Липы цветение. Запах медовый.
Ты не грусти, что погода сырая.
 
 
Ты не грусти, что дожди за дождями,
брать во внимание это не нужно.
Лето пройдёт – и останется с нами
запахом липы – и сладким, и душным.
 
 
Лето пройдёт – наши встретятся руки,
вспыхнет улыбка – как раньше, по-новой.
Липы цветение. Время разлуки.
Липы цветение. Запах медовый.
 

ПИСЬМО ИЗ ПЯТИГОРСКА

 
Тут январский воздух горный,
свет луны прозрачно-бел.
Вновь Бештау пятигорбый
шапку снежную надел.
 
 
Я везу тебе гостинец —
образцы тревожных снов,
одиночество гостиниц,
тусклый отсвет ночников,
 
 
серебро замерзшей рощи
и костра холодный дым…
Дирижирую порошей
и безмолвием ночным.
 
 
Пусть звучит светло, как прежде,
из продутой стужей тьмы
тихий гимн моей надежде
в исполнении зимы.
 
 
* * *
Как степь весной,
тюльпанно-ал,
в песках тонул рассвет.
Здесь по тебе я тосковал,
как ветер по траве.
 
 
Но не скажу я никому —
пусть прилетит опять, —
что я завидовал ему:
он мог тебя обнять!
 

НАКАЗ ДЕМБЕЛЯМ

Кому – чемодан, а кому…

наше время кемарит.

Ещё нам три года носить

сапоги и шинели.

– Привет передайте

деревьям, траве и Тамаре —

девчонке, глаза у которой

апрелем синели.

Что скажет она?

Ну, об этом, наверно, отдельно.

Забот у неё…

Надо зонтик забрать из починки,

поскольку дожди.

А здесь так не хватает дождей нам,

в пустыне, где ветер

никак не сочтёт все песчинки!

Мы тоже уедем.

И пусть это будет нескоро,

тем радостней встреча.

Собаки охрипнут от лая.

И девочка эта

посмотрит и скажет с укором:

«Ну, знаешь, так долго

ещё никого не ждала я».

* * *

Предвечерний туман

занавесит померкшие дали.

От дождя и от ветра

темнеет гранит балюстрад.

Это осень как будто.

Её мы с тобою не ждали.

Птичьей вспугнутой стаей

багряные листья летят.

Их потом соберут

для гербария школьного дети.

И засохнут они

среди пыльных бумажных листов.

И забудется всё.

Но останется вечный свидетель,

громыхая прибоем

о гальку своих берегов.

* * *

Когда непрухи полоса,

я жду, как ожидают помощь,

твои восточные глаза,

непостижимые, как полночь.

Они и в полутьме блестят

на жарком бархате июля…

Как я люблю твой быстрый взгляд —

пугливый, словно у косули!

Не надо говорить слова,

не надо, ничего не надо,

когда кружится голова

от недосказанного взгляда.

* * *

Белый квадрат стены,

эхо минувших снов.

Жёлтым серпом луны

скошен недели сноп.

Ходиков мерен ход,

спит опустевший дом.

Самый несчастный тот,

кто одинок вдвоём.

* * *

Мне только минуты, наверно,

хватило вполне бы,

чтоб духом воспрянуть,

чтоб как-то очнуться от спячки,

чтоб солнце увидеть —

багровое солнце, в полнеба,

и чаек, их танец, их крылья —

балетные пачки.

Но лучше не надо.

Безжалостна давняя память,

она вызывает

какую-то странную ревность,

уж лучше и дальше, как прежде,

стремительно падать

в болото печали,

а значит, в свою повседневность.

Я всё забываю.

Я буду с годами суровей.

Пройду, без заминки

на льду осторожности тонком.

Не надо, прошу я,

не хмурь свои белые брови —

ведь их обесцветило солнце

до осени только.

* * *

Я буду приходить по четвергам —

худой, как у камина кочерга,

в плаще, до неприличия потёртом,

когда молчит охрипший телефон…

Ты извини: я – это только фон,

унылый фон, увы, для натюрморта.

Художник не напишет этот бред:

тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,

а есть тоска, мы к ней теперь приступим.

Она везде, куда ни наступи,

она, как будто марево в степи,

колышется незагустевшим студнем.

А может, не приду я никогда,

я это так, спонтанно, нагадал,

чтоб воскресить, чему не быть в помине,

что быть могло, но вот – не суждено,

я это знал, я это знал давно,

но в этом я ни капли не повинен.

Я виноват, пожалуй, только в том,

что не стучусь в тот опустевший дом,

не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,

что никакая мы с тобой семья,

что в этом доме не остался я

штрихом случайным и незавершённым.

* * *

Давно всё забыто.

Сгорела мечта без огарка.

Живу, как придётся,

скукоженный, как запятая.

Но я вспоминаю

хрустящую белую гальку.

Зачем – я не знаю.

Но всё-таки я вспоминаю.

И девочку эту.

Зачем я так быстро уехал?

Зачем всё мелькнуло,

как будто пейзаж заоконный?

Но я вспоминаю —

и нежности слабое эхо

находит меня

так настойчиво и незаконно.

Два-три поцелуя

да быстрое рукопожатье…

Нельзя и подумать,

что быть надо как-то смелее.

И белое это,

пронзительно-белое платье —

как будто из снега, да нет,

даже снега белее.

Не сон ли всё это?

Я сам сомневаюсь отчасти.

Закрою глаза —

и, как ветер, проносится мимо

дыхание моря, дыхание

близкого счастья —

всего только миг

на будильнике вечного мира.

* * *

Вот опять я унесён,

в это звёздное мерцанье,

в этот сон, что в унисон

вторит нашему молчанью.

Здесь в строю зелёных шуб

флоксов частые веснушки…

Будь покойна: не спрошу,

для чего всё это нужно.

Фимиам ночных цветов —

он опаснее тротила.

Я всю жизнь молчать готов,

лишь бы ты не уходила.

Где-то ухает сова,

лунный жемчуг с переливом…

Для чего нужны слова,

если счастье молчаливо?

* * *

Так же птицы осанну пели

изо всей своей птичьей силы.

Мир был молод, ещё Помпеи

мёртвым пеплом не заносило.

Ты спускалась лианой гибкой

в бездне времени – тихим всплеском…

Но доверчивую улыбку

навсегда сохранила фреска.

Платье – словно вчера надела,

та же лёгкая хмарь на небе…

Как ошибся я! Что наделал!

Двадцать с лишним веков здесь не был.

Юный ветер над миром реет,

он в музейные рвётся холлы…

Между нами, как пропасть, время,

беспредельный, безбрежный холод.

Словно я услыхал случайно,

забывая, что жить мне мало,

эхо тысячелетней тайны,

что так долго не умирало.

* * *

В этом мире дворцов и лачуг

обветшал я, как старый амбар.

Я полтиной луны заплачу

за твой самый искусный обман.

Ты шепнула мне тихо о том,

что ты любишь иль делала вид…

Но с тобой мы опять уплывём

на неведомый остров любви.

Там случится сиреневый май,

и мне жарко от радостных рук.

Обнимай же меня, обнимай,

пока ложь не проявится вдруг!

Ока ночь, пока море огня

в сердце целится тысячью дул…

Может, ты и любила меня,

может, сам я себя обманул.

* * *

Припоминаю, грешен, —

кольнуло, как иглою, —

тот сад, что занавешен

черёмуховой мглою.

Цвела сирень левее,

дождём тропу размыло…

И тихо ветер веял —

как из другого мира.

И всё так странно было

в неверном этом свете:

Наверное, любила

ты не меня, а ветер.

Он вновь летит из мрака,

что всё плотней и гуще, —

беспечный, как гуляка,

сам от себя бегущий.

* * *

Он выметен тщательно,

здесь не торгуют бодяжной

водярой в кафе и пивнушках и

сексом в мотелях.

По улицам сытые голуби

шествуют важно,

слегка косолапя,

как знойные фотомодели.

Он так изменился

с тех пор, как слинял я отсюда,

когда мы любили друг друга —

в ту раннюю осень,

но всё это так позабыто

и так неподсудно,

что память на чистую воду

не вывести вовсе.

…Но что из того, что всё это

давно позабыто?

Всё это живёт в подсознанье,

всплывая не реже,

чем этот посёлок —

садистская камера пыток,

где вздёрнут на дыбе

я тот – непростительно прежний.

Пусть всё здесь обрыдло —

и дождь, и цветенье акаций,

и тёплое море,

поющее песню акына, —

мне с этим посёлком

уже невозможно расстаться,

как с другом, который

меня незатейливо кинул.

* * *

Как неустойчиво то положение,

если проверка идёт на разрыв!

Два антипода, вступая в сближении

вовсе не знают, чем кончится взрыв.

Кончилось это душевными травмами,

нас угораздило их получить.

И не удастся целебными травами

эти болячки свои залечить.

И превращаюсь я в тень свою, в робота,

вижу я снова, хоть это и дичь,

этот полуночный взгляд из какого-то

мира, который не в силах постичь.

* * *

Соловей защёлкал в роще,

юным ветром зацелован.

А поймать его — что проще

может быть для птицелова?

Подходи к нему неспешно —

он твоей не видит сети.

Он своей отдался песне,

позабыв про всё на свете.

Только сложит крылья туго

и умолкнет в безразличье.

Разорвется от испуга

сердце маленькое птичье…

Я, как он, не зная сладу

с песней, не дождавшись мая,

вывожу свои рулады,

про опасность забывая.

Лишь бы кто-то лунным летом,

смяв подушку в изголовье,

слышал отзвук песни этой,

переполненной любовью

* * *

Увезу тебя в лето,

прости за внезапный блицкриг.

Лето – опытный лекарь,

оно тебя вылечит вмиг.

Здесь колючие ости

беды, что махрово цвела,

здесь январь расчехвостил

остатки былого тепла.

Здесь коростою лепры

покрыты сугробы души…

Увезу тебя в лето

от лютых морозов-душил.

Здесь противно и тошно

и вольная жизнь на кону.

Увезу тебя в то, что

не снилось ещё никому.

Я хвалиться не стану,

и ты не одобришь меня:

тут звучит беспрестанно

мелодия летнего дня.

Это вовсе не лишне,

когда всё в порядке внутри.

Слышишь? Если не слышно,

пошире окно отвори…

* * *

Ночь, как агат, черна,

нет ни огня.

Ты у меня одна,

ты у меня.

Сколько прощала мне

горьких обид…

Вижу, как ты в окне

плачешь навзрыд.

Вижу сквозь гущу лет

твой силуэт,

но возвращенья нет

в то, чего нет.

* * *

Задуманному не сбыться —

такой пошёл незалад.

И мы с тобою убийцы —

почти, как Бонни и Клайд.

Запретная это тема,

волнует она не всех.

Любви нашей мёртвое тело —

таков наш совместный грех.

Стоим под раздетой липой

уже посреди зимы.

Мы всё позабудем, либо

прикинемся, что не мы.

Прикинемся, что немые

и глупые, как мальки,

И завтра уже не мы, а

хищные двойники

по жизни пойдут открыто —

попробуй их проучи —

не киллеры, не бандиты —

случайные палачи.

* * *

В большой холодной комнате,

за спинки стульев взявшись

(не топятся котельные,

все батареи – лёд),

произнесём вдруг страшные,

беззвучные, озябшие

слова, и их значение

до сердца не дойдёт.

Так холодно на улице!

Весна – вот удивительно.

Откуда-то из Арктики

примчал антициклон.

Но не питай иллюзии:

закончен отопительный,

да вот теперь закончился

и наш с тобой сезон.

И не ищи тут логики.

Осмысливать – излишнее.

С бедой мы расквитаемся,

но вот какой ценой?

Разгадка в том, что знали мы,

что знали только личное,

увы, местоимение

из буквы из одной.

Почувствуем, наверное,

как время это тянется,

и пусть порой по-первости

не обойтись без слёз,

давай хоть для приличия

с достоинством расстанемся,

давай с тобой придумаем,

что виноват мороз.

…Где же ты? Куда запропастилась?..

* * *

Мчат трамваи с горочки,

огибая сад…

Обжигает горечью

твой нездешний взгляд.

Постоим под вербами.

В общем, ты права:

раньше мы не верили

в горькие слова.

Раньше и не думали

мы о них всерьёз,

а теперь их сдунуло,

как листву с берёз.

Поздно. Воскресение.

Развели мосты…

Горькие, осенние,

жёлтые цветы.

* * *

Под контролем всё. Я не зеваю.

Рано утром выхожу к трамваю.

Я стою, со всех сторон зажатый

страхами. Похоже, вышел рано.

Мне трамвай нанёс такую травму,

каковой я в жизни не припомню.

Командир, трамвайный шеф, вожатый,

отчего ты не привёз её мне?

Отчего, скажи, какая сила

душу мою всю перекосила?

Вот опять я выхожу из дома

и ловлю такси, но цель похода

непонятна: я не слышу грома —

на пустых полях аэродрома

тишины нелётная погода.

Где же ты? Куда запропастилась?

Может быть, давно уже простилась

с тем, что быт мой глухо неустроен,

что мой чайник сильно закопчённый,

что проблемы налетели роем —

маленькие жалящие пчёлы?

Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,

может, это Южная Дакота,

или уже мчишься по Вермонту?

Там не обнаружить мастерскую —

чувств не принимают для ремонта, —

ну а я, как в клетке волк, тоскую.

Я не сплю – я никакой не соня,

вздрагиваю: вроде бы клаксонят.

Нет, не ты. В окне – скопленье пятен,

сцепленных водою дождевою.

Это – призрак. Он, как ночь, невнятен,

лунною кивая головою.

* * *

Весь день мы на Пречистенке

дурачимся с тобой.

В лицо цветка тычинками

дождь тычется слепой.

Мы от него не прячемся

и, в общем-то, правы:

то грустное дурачество —

последнее, увы.

Вагоны ждут на станции,

и ждут уже давно.

Мы знаем, что расстаться нам

сегодня суждено.

И вот – вокзал. И лестница.

Прощаемся на ней

не на день, не на месяцы —

на весь остаток дней.

И наши ожидания

увозят поезда

в страну непонимания,

неведомо куда.

* * *

Казалось, всё это надолго, навечно,

но вот уж не видно совсем очертаний

камней, что пасутся отарой овечьей,

Эльбруса – стоит в белой бурке чабаньей.

И только костёр, что свернулся удавом,

глотающий мрак, а с ним вместе и годы.

Нельзя устоять перед этим ударом

судьбы, как не скроешься от непогоды.

Но я о другом… Я о том, что мелели

мечты – угодили мы в засуху быта.

На самом ли деле, на самом ли деле

мы так постарели, что всё позабыто?

Ты в это не верь, всего доброго ради,

что тёплые звезды запутались в листьях,

что видим мы, в зеркало времени глядя,

морщины на наших обыденных лицах.

Судьба иногда преподносит задаром

мгновения счастья и сладостной муки,

и щебень с особенным, южным загаром,

и эту дорогу, что мчится к разлуке…

И снова тревогу пророчит валторна,

в мелодии этой – и страх, и унылость.

И жизнь, как огонь, поглощает проворно

всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.

* * *

Бурьяном пустошь эта поросла,

но пусть ответит мне хоть кто-нибудь,

зачем моим вопросам нет числа

и почему охватывает жуть.

Неважно всё, когда живёшь навзрыд,

как будто в ожидании суда,

когда твой путь бульдозером разрыт —

бульдозером по имени Судьба.

Хоть торопись, хоть вовсе не спеши,

хоть в правду верь, а хочешь – только в ложь,

той тихой, той потерянной души

в реальности вовеки не наёдёшь.

Та девушка устала быть одна,

разбила светлый камушек кольца

и осушила боль свою до дна,

до капельки последней, до конца.

Приеду я, пусть страх, как зверь, мохнат,

чтобы увидеть, убедиться смог,

что на закрытых ставенках окна

повис самоубийцею замок.

А где её могилка? Где ответ?

Увы, теперь и не узнаю я.

Кого спросить? Деревни больше нет.

Последним умер дедушка Илья.

* * *

Повстречаться снова нам

больше не обмаслится,

прошлое скрывается

в облачном дыму.

Ты была, наверное,

новичок-обманщица —

обманула первая

ты себя саму.

Что же ты наделала?

Поднимись по лестнице,

возвратись, пожалуйста,

в опустевший дом,

ведь такая, в сущности,

это околесица,

если то, что дорого,

мы не бережём.

Вновь тоска дорожная,

и мелькают станции,

степь – фанера серая,

речка у леска…

И наверно, в памяти

лишь она останется —

длинная, плацкартная,

смертная тоска…

А ещё – тяжёлая,

липкая бессонница,

та, что не уносится

вместе с ветром вдаль,

и в том скором поезде

почему-то вспомнится

глаз твоих полуночных

голубой февраль.

Но слепыми вьюгами

годы запорошены

и свою верёвочку

продолжают вить…

Отчего мы в старости

не прощаем прошлое?

Оттого, что прошлое

не дано забыть?

* * *

Воскресенье – самый чёрный,

самый тусклый день недели,

потому что вновь с печалью

ты своей наедине.

Ты вздыхаешь обречённо,

хоть терпенье на пределе,

наливаешь чашку чая —

и всё это, как во сне.

Дверь заклинило от снега,

завалило двор по пояс,

облака – как оригами,

птичий не слыхать галдёж…

Здесь, на станции Онега,

ждёшь давно ты скорый поезд —

занесло его снегами,

только ты, как прежде, ждёшь.

И когда лежишь на койке,

весь в плену безликих буден,

когда кот глядит с укором —

молока желает зверь.

Не считай на пальцах, сколько

было бед и сколько будет,

верь, что скоро, очень скоро

и к тебе придёт апрель.

* * *

Вот повернёшь ты голову,

помолодев лет на…

Сверкающее олово

на плечи льёт луна.

Деревья и кустарники

и вечер голубой.

Я вовсе не состарился,

когда опять с тобой.

Я всё забыл неладное,

все горестные дни,

опять вокруг гирляндами

развешаны огни.

И музыка на катере,

не знаю, для чего,

но нет дороги скатертью

до счастья моего.

И кончится всё, кроме как

вот этот майский дождь,

где счастье – вроде промелька

того, что не вернёшь.

..тень моя призраком бродит по стенам…

* * *

Снова я вижу не резко

сумрак ласкающий лунный,

и, словно сыра нарезку,

в ночь уходящие дюны.

Море вздыхает не сыто —

власть это лунного жезла…

Щедро песок мне отсыпал

грусти о том, что исчезло.

Невосполнима утрата.

Это – как смерть от ковида.

Так же исчезла когда-то

в волнах морских Атлантида.

* * *

Я соврал, что к тебе заглянул по пути —

битый час под дождём сиротливо я мок,

и к тебе я прощаться пришёл, ты прости,

не сердись, но иначе я просто не мог.

Я, остриженный наголо, кепочку снял

(парикмахер меня округлил в аккурат),

но смотрела ты в сторону, мимо меня,

и спокойным был твой невнимательный взгляд.

Твои губы… Зачем они так холодны?

На лице твоем бледность от частых ангин…

И, наверно, ты знала давно, что должны

мы расстаться вот так – ни друзья, ни враги.

Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,

отвернувшись. Ещё бы чуть-чуть – и скандал.

А когда уходил, ты смотрела мне вслед,

словно я ненароком тебя испугал.

* * *

Давно такого я не помню шока:

казалось мне, что я совсем оглох,

и застревал в гортани даже шёпот —

он превращался в выдох или вдох.

И что-то пролегало между нами,

и смысл того нас странно огибал,

как будто это не сказать словами,

и мы читаем только по губам.

Пищал в ушах какой-то странный зуммер,

но я на ус тогда свой намотал,

что ничего на свете нет безумней,

когда съедает сердце немо

* * *

Когда утихнет шорох ног,

вне времени уже,

я постучу в твоё окно

на третьем этаже.

Ты, приготовившись ко сну,

предвидеть не могла,

что веткой влажной я коснусь

холодного стекла.

Но ты услышишь мой сигнал,

как радостную весть,

как люди чувствуют всегда,

что рядом кто-то есть,

что у меня (поймёшь ли ты?)

был шанс один из ста —

обнять тебя рукой листвы,

на цыпочки привстав…

* * *

Два месяца с лишним, два месяца с лишним,

как тень моя призраком бродит по стенам.

И голос мой больше в квартире не слышно,

и кажется, будто она опустела.

Взгляни: пожелтели в прихожей обои,

и двери рассохлись, что кожей обиты.

Мы ссорились здесь и мирились с тобою,

прощая и не забывая обиды.

Здесь нас в январе донимали простуды

и не было крыльев душе для полёта.

И воздух был рыхлый и вязкий, как студень,

и мягко пружинил, как жижа болота.

И мы не смогли насладиться покоем —

чего-то опять нам с тобой не хватило.

И что-то такое, и что-то такое,

что главное было, ушло из квартиры.

Всмотрись: по ночам кособокие тени

обходят берёзку и столик трёхногий.

Всмотрись: это наши с тобою потери.

Всмотрись: это наши с тобою тревоги.

Они равнодушно, с нелепым усердьем

по мягким паласам ступают неслышно,

и хваткой бульдожьей сжимают предсердье

два месяца с лишним, два месяца с лишним.

* * *

Вот он мелькает за прожелтью леса,

вот уже видится более чётко —

нагроможденье стекла и железа,

камня, что красен, как бычья печёнка.

.

Мир, что ещё добродушно-наивен

и бескорыстен, как сытая чайка,

в бусах огней, что надеты на иву, —

словно на праздник собралась сельчанка.

И как шары биллиардные, к лузе

катятся звёзды… И та, что женою

станет не мне, и волос её узел

ветер рассыплет волною ржаною.

Боже всесильный! Не надо иного

благодеяния, дай только это:

дай мне забыть её – хоть на немного!

Дай мне забыть её! Хоть до рассвета.

* * *

Город угрюмый, изогнутый,

острый, как коготь,

он неулыбчив, и шуток

здесь слышалось мало.

Ветер несёт над землею

печную тяжёлую копоть.

Сколько веков на брусчатке

она оседала?!

В городе этом

мы жили несчастью в угоду —

так белокрыльник

хиреет на топком болоте.

Тут же погода —

насмешка над всякой погодой,

а потому только дождь

днём и ночью молотит.

Ты уж прости,

что твои обманул ожиданья.

Я – не нарочно.

Я тоже об этом жалею.

Я – как тот город,

туманной закутанный далью,

как никуда не ведущая

больше аллея.

* * *

Я взглядом тебя провожаю:

идёшь, за собою маня, —

чужая, такая чужая,

что больше уже не моя.

Зачем мы с тобой разминулись,

зачем примирились с судьбой?

Всё тянется, не повинуясь,

рука моя вслед за тобой.

И ты… Ты уже не такая:

идёшь, без греха на душе,

не требуя, не потакая

и не осуждая уже.

* * *

Что за бред? То снег, то сыро —

не зима и не весна,

что-то с неба моросило

непонятное весьма.

Сонный поезд. Одурь скуки.

Шорох медленных минут.

Там сердитые старухи

даже спящие жуют.

Там с мучительным азартом,

жёлтый весь от табака,

отставник играет в карты —

в подкидного дурака.

И дышать, казалось нечем,

в том хлеву, что возникал.

Ты ворвалась, как диспетчер

укротитель сквозняка

Это было наважденьем:

ты сидела, так близка.

Это было днём рожденья

тополиного листка.

И апрель пришёл, помешкав,

капледув и стекломой.

Это было, как насмешка

над всесильною зимой.

И мелькала степь седая,

поезд мчался под уклон,

рельсы длинные съедая,

будто связку макарон.

И звенели чьи-то склянки,

кто-то опухал от сна…

Но на тихом полустанке

вдруг закончилась весна.

Ты шагнула в шум метели

в предрассветный этот час —

в дни, что тускло пролетели,

словно поезд, мимо нас.

* * *

Порывистый ветер

приносит туман и дожди,

весна, словно доктор,

болезнь застарелую лечит.

И лучше забыть и не верить,

прошу я, не жди,

забудь всё плохое,

так будет, наверное, легче.

И выйди на взморье.

Там хлещет волна через пляж

и, гальку швыряя,

мычит с непокорностью бычьей.

Там чаек голодных

рискован порой пилотаж,

когда над волною

несутся они за добычей.

Вот так же и ты

заарканить хотела мечту,

да только не вышло:

ворвалась беда, как цунами.

Ты даже не знала,

что я это перерасту —

так пень иногда

обрастает по-новой ветвями…

* * *

Жги огнём, на кусочки режь —

не забуду раскладку ту:

лётного поля бетонную плешь,

тушу тюленью Ту.

Снег тебе серебрил висок,

ты стояла, дрожа слегка —

тоненький вьющийся стебелёк

сорванного цветка.

Ветер позёмку в лицо кидал,

слабый гасил дымок,

а я улетал в навсегда, в никуда,

и было мне невдомёк,

что если б я слышал твои слова,

чувствовал бег беды,

я бы тогда билет разорвал

и не исчез, как дым.

Я бы не выбрал сырой замес

серых и пресных дней,

чтобы остаться в этой зиме

снегом беды моей.