Сергей Шаргунов
1993
Кирпичный старый домик на дальнем берегу,
Тот домик, братцы, в плаванье забыть я не могу…
Сосна стоит над берегом, шумит внизу прибой,
Далекий домик, родимый домик мой…
– Его зовут Арам, – сказала она мечтательно.
– Правда? – Костя притянул к себе и поцеловал.
– Подожди… Колючие!
– Привыкай!
Он говорил ей что-то восхищенное, гладил по голове, наполнял ее бокал вином: “Рот открой и зажмурься, так надо”. Она пила большими глотками, целовалась (какой злой вкус!), отвечала губами губам, бессвязно словами словам… Зазвонил телефон, встала и шатнулась, Костя толкнул за стол: “Успеешь, посиди”… Заснула, пробудилась от холода на диване, без кофты, лифчик подтянут под горло, Костя мокро и безостановочно елозит усами по груди. Лене показалось, что всё это не с ней, она слабо застонала, запустила пятерню ему в волосы и снова закрыла глаза, чувствуя, как он порывисто и зло возится с юбкой. “Расслабься… Я всё сам… Так надо. Я всё сам”.
– Сам так сам, – сказала смешливо и горько, как бы с дальнего расстояния.
Вспышка боли, обварившая нутро кипятком. Забытье… Она с неохотой пробудилась от сильной и быстрой тряски, отозвавшейся тошнотой. Костя подкидывал ее и раскачивал, как будто выполнял гимнастическое упражнение. Она окончательно проснулась, всё поняла, заплакала и, подавив тошноту, жертвенно и жадно ловила губы и усы и гладила потную крепкую спину, слегка пронзая ногтями.
Костя приходил с восьмого этажа на седьмой. Сначала с бутылкой и даже цветами, потом просто с бутылкой. Правда, сводил пару раз в ресторан. “Я хочу, чтоб мы были вместе всегда, – повторял он, и в его глазах скользило что-то заискивающее. – Я от тебя балдею!” Проведя с ней время, он шел в ночь гулять с собакой. Лена, лежа, слышала всё: звон ключей, собачий лай, гудение лифта – и не могла уснуть, пока всё не начинало звучать обратно: лифт, лай, ключи – и с отрадной благодарностью неизвестно к кому и за что проваливалась в сон.
Как-то его застала у нее Валентина Алексеевна – старалась разговорить, рассказала, что много путешествовала и бывала в горах. Он вел себя любезно, но несколько настороженно и быстро распрощался.
– Это хорошо, что у тебя поклонник есть, – сказала Валентина. – Смазливый… Ты с ним осторожнее. Может, какой алиментщик? Видно, бывалый. Прямо Мопассан. Имей в виду: если мужчина по-настоящему любит, он обязательно хочет жениться… Приставал?
– Было. Да я отшила.
Близость с Костей не давала Лене ожидаемого, но он ей нравился. Ее смущала неопределенность их отношений, она хотела от него решительного объяснения. Иногда одна перед зеркалом, глядя на свою грудь, она думала: “Надо же, у меня есть любовник” – и чувствовала себя героиней романа.
И она решила незатейливо его проверить.
– Мне надо с тобой поговорить…
Они полулежали на диване.
– О чем?
– Я забеременела.
Лицо Кости залила мгновенная бледность с синеватым отливом.
– Ты уверена? Задержка? Мочу сдавала? – опытно оттарабанил он.
– Угу…
– Я против, – сказал, как отрезал.
– Почему?
– Это не входит в мои планы, – он глядел не моргая.
– А я всё равно буду рожать!
– Пожалуйста, не делай глупостей! У меня есть хороший врач, профессор…
– Тебе не нужен наш ребенок?
– Знаешь, мне школы хватает. Так орут, бесятся. Страшно представить, что домой приду, а там то же самое.
– Может, и жениться не надо? – не выдержала она.
– Может быть, может быть… – он дергал себя за усики.
– Пошел отсюда вон! – закричала Лена.
– Тише, тише, тише… – Костя стремительно собрался и ушел.
После этого он несколько раз пытался зайти – не пускала, на улице отворачивалась. “Послушай”, – сбежал он сверху, когда открывала квартиру. “Я всё придумала, успокойся”. И он успокоился, отлип. Но вечером и утром Лена слышала, как он выходит с собакой, и затаивала дыхание.
Теперь, когда Валентина Алексеевна спрашивала: “Что там твой ухажер?” – Лена отвечала: “Ничего, надоел” – и сворачивала тему.
После киносеанса Лена шла с Виктором к метро. Оба молчали.
Она думала: “Разве я не дура? Парень добрый, сострадающий. Даже людей из фильмов жалеет. Наверное, тоже ищет настоящей любви. Взял за руку, а я… Чего ради выдернула? Может, я нетронутая какая, никогда меня за руку мужик не держал? Ах, цаца. Дала бы подержать… От меня не убудет. Нет же. Взрослая уже, почти тетка. А всё чего-то воображаю. Наверное, он удивился, подумал: идиотка. А я и есть – идиотка. И хамка”.
Подошли к метро.
– Лен, – позвал Виктор.
– Чего?
– Ну не отворачивайся, Лен… Ты меня не простишь?
– Как? – изумленно спросила она.
Весь следующий месяц они отдавались “культурной программе”, как называла их занятия Валентина Алексеевна.
– Ты его культурной программой маленько подави. Чтоб на серьезность настроился. А если в ресторан потащит или, того хуже, в гости придет – быстро распустится. Ты с ним построже, ты же слишком мягкая, а мужик это чует, вот и наглеет. Ты помучай, ревность вызови. Скажи: меня в Большой театр известный писатель звал. Но и надежду подари: отказала, мол.
Пошли в “Ударник” на “Афоню”. Еще не погасили свет, когда он потянулся рукой, но Лена так выразительно спросила: “Куда?”, что тотчас отдернулся и с минуту озадаченно осматривал свои пальцы, словно хотел и не решался на них подуть.
Они смеялись весь фильм. Смех сближал, и Лена думала, что герой чем-то похож на Виктора.
Выйдя из “Ударника”, серого и насупленного, слитого со всем непогожим днем, пошли по мосту; вода от ветра дробилась чешуей, незажженные кремлевские звезды были тусклыми, и, сама не зная почему, она сказала:
– Какой Леня симпатичный!
– Что еще за Леня?
– А ты не знаешь? Куравлев, естественно! Замечательно играет. У нас один военный на работе так же говорит…
– Как?
– С прибаутками.
– Пустой хохмач, – нашелся Виктор.
– А мне очень нравится!
– Как хочешь. Можно тебя до дома проводить?
– До моей станции. До дома не надо.
– Почему?
– Потому.
В метро их пальцы были рядом на захватанном металлическом поручне. Вагон трясло, руки съехались, Лена, будто не замечая, не убирала руку, и Виктор неотрывно смотрел на этот союз плоти. Освободилось место, села, Виктор высился над ней наклонившейся стеной. Прибыли на “Щукинскую”. Спросила на прощание: “Как твои успехи?”, начал старательно и сбивчиво излагать, осадила: “Всё с тобой ясно”. Замолк и резко помрачнел, точно подавился.
Позвонил в тот же вечер по общажному телефону (починенному) и разговаривал неразборчиво, вероятно, с мечтательным придыханием, и она закричала: “Я ничего не слышу! Пока!” Он перезвонил – голос его стал четким, но каким-то ободранным. Он звонил каждый день: “Что делаешь? Совсем ничего? Понятно. Может, повидаемся? Когда будешь знать?” Несколько раз молчали в трубку. “Не слышу! А?” – звонко поддевала она хохотком, угадывая, что за рыбина задыхается на том конце. И ощущала мстительную отраду: терзать Виктора – значило мстить Косте. Но тем чаще она думала о соседе и как-то среди ночи поняла, что снова вслушивается в звуки на лестничной площадке. Женская изобретательность подтолкнула ее спросить у молчания: “Зайка, ты?”, трубку повесили, и перезвонил Виктор, гаркнувший: “Кто это зайка?” – “Кто надо” – “Нет… – заканючил он. – Это… Кого ты так назвала?” – “Зину, подругу, отстань”.
Не отстал, а повел в Музей революции – на этот раз шли под руку. “Почему вы такой нескладный? Как вы ходите?” – спросила нарочно на “вы”. Он тотчас сделался и впрямь нескладен, вжал голову в плечи и ослеп, увлекая ее за собой прямиком на манекен дюжего матроса. Лена в последнюю секунду рывком в сторону успела предотвратить столкновение, так что кудреватая голова Виктора прошла в миллиметре от героической бескозырки.
– Интересно, кем бы мы были в семнадцатом году? – спросил, ведя ее по бульвару. – Я вот – матросом.
– А я…
– Буржуйкой?
– Что-о?
– Ну, ты такая чистюля, и славная такая, и ухоженная. Меня бы ранил какой-нибудь буржуй, а ты бы меня перевязала и спрятала. Нет? А потом ты пошла бы медсестрой на фронт. Нет? И я бы научил тебя стрелять, и мы бы вместе воевали против белых.
– Размечтался…
– Скажи, ты когда-нибудь влюблялась? – спросил торопливо, как будто боясь спросить.
– В детстве. А ты?
– Я? Я – никогда. Раньше. Никогда раньше я…
Шли по бульвару между тяжелыми сальными тополями дорожкой, открытой синему отрезку раскаленного неба. Пух под ногами кипел, как манная каша, и Лене казалось, неслышно клокотал. Виктор, замолчав, то и дело с силой бил ногой в эту пену.
А еще через несколько дней достал билеты на “Черных птиц” – балет, завезенный из ГДР. Встретил на “Пушкинской” с ярким букетом роз, и отправились в музыкальный театр. “Как неудобно таскать твои цветы! – говорила Лена. – Подарил бы после! Возьми, подержи!”
На сцене в широкой черной канатной клетке под электронную музыку приседала пленница в белых и желтых перьях. “А он ведь вряд ли богат. Где он деньги берет? Получил гонорар за свой экран? А может, голодает, тратит на меня всё до копейки. Ну, тронь меня, тронь!” Она покосилась: Виктор замком сцепил пальцы поверх букета, словно заранее отрекшись от поползновений. Танцор в красном трико простер объятия, и пленница через канат прыгнула к нему. Он заламывал, гнул, подбрасывал ее, увлекал в сторону зеленого лесного фона, а тем временем, извиваясь, к ним подкрадывались четверо в черном со стальными когтями. В Лене заиграла тревога. Так и будут ходить до скончания века по киношкам и балетам. Или походят и перестанут. Влюбился? Да, видно, что влюбился. Она пошарила в себе и, не найдя взаимности, всей женской природой поняла, что еще немного – и Виктор начнет отдаляться. Похоже, он уже сживался с бесплотностью увлечения. Лена так чувствовала. Его тревожный трепет – это озноб страсти, способный перейти в охлаждение, когда хватит случайного окрика, порыва ветра и ухажер отпадет, как сухой лист. Тогда (допустим, поспешно женившись на какой-то другой, нелюбимой) он, может быть, станет лелеять имя Лены сквозь жизнь, но во сне, втайне даже от себя, уже не готовый к любви наяву. Ритмичная музыка, в которой слышались трески и трели, засасывала головокружением. Но теперь четверо танцоров в красном, тоже с когтями, теснили четверку черных. Те и другие подкидывали ноги высоко и часто, как будто махали крыльями. Наступая, красные мимолетными движениями развалили клетку, которая сделалась грудой тряпья. “Ничего страшного, – думала Лена, – больно нужен мне такой муж. Надо его помучить и первой отойти”.
– Ты мне снилась… – сказал он в ухо, когда с толпой покидали зал.
– Надеюсь, не в кошмаре! – она забрала у него цветы.
– Это был сказочный сон! Как сегодняшний балет! Только лучше! Жалко, что мы не смотрели мой сон вместе!
Стояли на эскалаторе, она заслонялась розами, и он поделился, жалобно и со смутным упреком:
– Запуск экрана перенесли. Мне тут выговор был. Напутал я. Сидел, чертил, а думал о другом… Этой ночью всё исправил. Странное дело: то, что раньше мне давалось, как орешки, теперь я начина…
– А я в командировку лечу.
– Когда? Куда? – сразу переключился.
– В четверг. В Грузию. Говорят, рай на земле: море, фрукты, вино и люди горячие. В смысле, солнечные.
– Надолго?
– Это что, допрос? – засмеялась.
Она смеялась и не могла остановиться, видя, как под ее смех в его светлых глазах приплясывает ужас.
– Эскалатор кончается! – засмеялась громче.
Виктор нелепо подпрыгнул и чуть не рухнул, ей стало еще смешнее.
– За мной тут сосед приударил, – зачем-то сказала она на платформе.
– Что делает?
Загрохотал поезд, и Лена специально стала говорить неясно.
– Что делает? – снова закричал Виктор уже в вагоне, плюхнувшись рядом.
– Ждет меня! У подъезда!
– Гадости говорит?
– Комплименты!
– Я тебя провожу!
– Нет!
– Я всё равно твой адрес узнаю!
На них смотрели пассажиры, Виктор что-то выспрашивал, Лена не отвечала: она состроила таинственную рожицу сидевшему напротив мужчине в шляпе и с чемоданчиком. Тот поймал ее взгляд, смутился, снял шляпу. “Если честно, мне всё надоело!” – Виктор вскочил, бросился в раскрывшиеся двери, но через несколько мгновений успел прыгнуть в другие, уже закрывавшиеся. Сел к Лене снова.
Вышли на “Щукинской”.
– Спасибо за цветы! – поклонилась шутейно.
– Позволь мне… вместе… – он вцепился в ворот своей рубахи, пуговица отскочила, как плевок. – Я только провожу… Чтоб никто… не приставал…
– О чем ты? Всё, мне некогда! – она вышла на улицу, чувствуя, что будет продолжение.
Возле метро погляделась в блестящее серебряными буквами “телефон-автомат” стекло и, поправляя волосы, заметила серую фигуру Виктора, болтавшуюся среди пешеходов.
Внезапно Лене захотелось куда-нибудь позвонить, пообщаться пусть даже с пустой трубкой. Всей женской природой она ощутила, что так сейчас будет правильно: встать с трубкой в автомате. Зачем? Причины были путаными, но тем путанее станут ревнивые домыслы Виктора.
Положила букет поверх аппарата, бросила монетку, набрала мачеху.
– Привет! На балет ходили. Да, красотища. Немцы так танцуют! Цвета у них такие насыщенные! Музыка, правда, не совсем в моем вкусе. Понимаешь, что-то мне этот Ломоносов надоел. Какой-то он скучный. Надоел, и всё. Ладно, я тебе перезвоню.
Она взяла букет, невзначай стрельнула глазами по сторонам, – преследователя не видно, – опять поправила волосы, отражаясь в стекле.
Досадливо тряхнув головой и розами, Лена заспешила к дому. Вокруг простирались нерешительные сумерки весеннего вечера, когда все звуки обострены: скрип качелей, звон посуды из окон, отголоски песен и плачей. С душераздирающим визгом где-то неподалеку пронеслась скорая, подгоняя темноту и сближая тени. Лена подошла к подъезду. Прислонившись к двери, стоял сухой и желтый немолодой сосед с третьего этажа.
– С цветами… И сама цветок. А меня моя выставила и не пускает.
– Наверно, пьете много.
– Пью. Но и работаю. Я работяга самый настоящий! – Троекратно ударил себя в грудь, отбивая маршевый ритм. – Заходи, родной, не стой над душой! – сказал кому-то у Лены за спиной.
Оглянулась – это был Виктор. Он ринулся на мужичка, схватил за уши и с вежливой яростью отпечатал:
– Сука, твою мать, это моя девушка, мразота, еще раз заговоришь, глаза натяну на…
Подтянутое за уши лицо мужичка исказилось: глаза сузились, углы рта приподнялись в дьявольской усмешке. Он был похож на презирающего палачей запытанного китайца.
– Дурак, пусти его!
Через полчаса она делилась с мачехой не без удовольствия:
– Перед соседом опозорил. А если он Костю встретит и что-нибудь пронюхает – ты представляешь, какая драка будет! Надо рвать. Достал он меня, сил нет. Он не просто скучный, он ревнивец ужасный. Хоть бы сначала замуж позвал, а потом ревновал. И влюбился он как-то не по-людски. Я даже думала: притворщик. Всё, я с ним порву. С таким радости не будет. Тяжелый характер.
– То, что характер есть, – это дело. Я тебе сразу сказала: человек серьезный. Перспективный. Вот и ты к нему посерьезней, Лен.
– Как посерьезней? Всё ты воду льешь со своими советами. Не хочу я с ним ходить и не буду. И потом… Он всегда в одном и том же, в костюме этом. Что, у него другой одежды нет?
– Может, и нет. Он же паренек общажный. Ты за богатыми-то не гонись, которые в разное наряжаются.
– И пахнет от него. То потом несет, то он так наодеколонится, что дышать противно.
– Это терпеть надо. От тебя, думаешь, всегда приятно пахнет? Если хочешь замуж, ко всякому готовься. Отец твой какой был храпун! И ничего – привыкла. Без храпа потом долго заснуть не могла. А я чем лучше? А если в животе несварение? Бывает, так забурчит, что тушите свет. И ты такая же, не святая.
Ближе к ночи позвонил Виктор и спросил раненым голосом, растягивая гласные.
– Прости-и-ишь?
– Прощу, прощу, – сказала, чтоб отделаться.
– Когда мы снова встретимся?
– Не знаю. Ближайшее время занято. У меня командировка.
– К грузинам?
Лена поняла: напился. Он бормотал: “Кто я? И такая девушка… Да как я смел… Как обнагле-е-ел…” – и запел Ободзинского, бархатисто и подвывая:
Эти глаза напротив,
Калейдоскоп огней,
Эти глаза напротив,
Ярче и всё теплей…
Отсоединилась, перезвонил и запел сначала.
– Алкаш, больше ты меня не увидишь, – она отключила телефон.
За окном загорланили: “Леопольд, выходи!” – и как будто узнала Виктора. А что если он напился с соседом, которому оттянул уши, и теперь они проводят ночь во дворе? Потом она услышала басовитый лай на лестнице. “Костя, я ее не удержу!” – донесся писклявый девичий голосок. Лена уткнулась лицом в подушку. Слез не было, одна усталость. Перед глазами извивались, сужая круг, черные птицы с когтями, а танцор в красном трико подкидывал балерину в светлых перьях…
Лену направили не в Грузию, а всего лишь в Дзержинск под Нижним Новгородом, и на одни сутки. В Дзержинске была танковая часть с зелеными фасадами. Выкрав время после осмотра котельной, Лена села в красном уголке. Ей попалась книга Бориса Рявкина “Очерки смелого времени”. Во время расстрела большевистской демонстрации летом 1917-го матрос был ранен в ногу навылет, вбежал, хромая, в богатый дом и попал в комнату к девушке, которая не испугалась, перевязала его и спрятала в шкафу. Он отлеживался там неделю тайком от остальных домочадцев. Осенью большевики победили, семья девушки уехала из Петрограда, а она осталась, нашла того матроса и вместе с ним прошла всю Гражданскую. История была фантастичной, но тем более пьянящей. Как только Лена прочитала несколько первых абзацев, что-то сжалось у нее в груди, а наткнувшись на “медный вихор моряка”, она отложила книгу и какое-то время сидела в молчании.
В Москве с порога квартиры ее ждал телефонный звонок.
– Ты уже вернулась? Повидаемся? Куда ты хочешь?
– А давай в цирк! – сказала Лена, вновь женской неосознанной природой ощутив, что сейчас самое оно – дать влюбленному шанс и пойти с ним туда, где ему так нравится.
Она не сразу узнала его. Поняла, что это он, лишь когда подошел вплотную. Он переоделся, был в малиновом свитере, который ему очень шел, в черных брюках и вдобавок постригся – волосы уменьшились вдвое. Сделал руку калачиком, Лена зацепилась и, едва тронулись, начала возбужденно трещать. Он держал руку неподвижно, а Лена, не переставая трещать, терлась о его твердый мускул. Она рассказывала о всякой всячине: старинных зданиях, фонтанах, шашлыке, полковнике, якобы пристававшем в тбилисской котельной (“Я его усмирила за пять минут! У меня где сядешь – там и слезешь!”). Мускул кавалера ходил волнами: то ревниво каменел, то расслаблялся до резинового умиления.
– Ну и как в целом там?
– Подумаешь… Ничего особенного. У нас в Москве лучше!
– Честно? – Он остановился и заглянул ей в лицо. – Хорошая ты девчонка, Лена! – выдохнул с завистливой интонацией, как о чужой невесте.
В цирке им достались места у самой арены. Представление еще не началось, а Виктор уже подался вперед. Он потирал руки и посмеивался, словно в предвкушении застолья.
Человек во фраке, с алым шариком на носу вышел на арену и выпустил из рукава петуха с мясистым гребнем. Петух пропел хрипло и злобно, одним махом перелетел в зал и вонзился сидевшей там женщине в каштановую халу. Женщина завизжала, взвизгнула и Лена.
– Страшно? – спросил Виктор залихватски.
– Неа! Давно не была!
– Она подученная.
Клоун вывел женщину на арену, отцепил петуха, накинул на нее серое манто, которое тотчас рассыпалось и разбежалось стаей.
“Мыши!” – Лена повернулась на веселый крик: это вопил, подскакивая, худой мальчик. Он был окружен детьми со всех сторон, и они начали шуметь и ерзать.
И тут объявили номер с тигром. Крупный, терракотовый, с чернильными полосами, зверь проворно бежал по кругу, а в центре стоял юноша, скрестив руки, и широко улыбался напряженной улыбкой. Мальчик из зала сложил ладони рупором и заорал. Юноша на арене скомкал улыбку, тигр остановился, повернув морду.
– Подученный? – Лена дернула Виктора за локоть.
– Кто?
– Мальчик!
– Вроде нет.
“Что он кричит?” – Лена вслушивалась. “Адис-абеба!” – кричал мальчик капризное и спелое слово, чем-то впечатлившее его. “Аддис-Абеба!” – разобрала, наконец. Юноша хлопнул в ладоши. Тигр громко ударил хвостом. Дети галдели. Кто-то в зале свистнул.
– Ой! – Лена, не думая о приличиях, схватила обе руки Виктора и сжала.
– Боишься?
– Боюсь!
Тигр понесся по кругу дальше, но теперь одной лапой попадал за край арены.
Руки Виктора накрыли Ленины. Лежали сверху и поглаживали – непринужденно, тепло, уверенно. Ее пальцы трепыхались благодарно.
На арене поднялась и выросла раскидистая пальма. Из-за кулисы показалась черная шимпанзе в синих рубашке и шортах, которая вела за собой блондинку в розовом платье. Заиграл оркестр, и обезьяна закружила барышню, то прижимая к себе, то отодвигая.
– Адисабеба! – снова крикнул мальчик.
– Почему его не уведут? – спросила Лена гневно.
Обезьяна оставила подругу, схватила пальму одной правой, подняла и закрутила в воздухе.
– Господи! – простонала Лена.
– Не бойся!
Они посмотрели друг на друга одновременно, и губы их слились.
Лена, зажмурившись, целовала Виктора и не видела, как мальчика быстро тащит вон классная руководительница, а обезьяна возвращает пальму на место и продолжает танец с блондинкой. Лена взасос искала у Виктора защиты, руками оплетя ему шею.
– Ого! – сказал он губами в губы и показал глазами куда-то.
Она отстранилась.
Виктор всматривался вверх: там под круглым куполом рисовал своим телом нули, восьмерки и прочие знаки оранжевый человечек, похожий на палочку в краске.
“А как же я?” – подумала оскорбленно и спросила:
– Хочешь остаться или погулять?
– Погуляем! – он мгновенно и безошибочно отрекся от цирка, и они, наступая зрителям на ноги, выбежали из зала.
Они бродили среди вечерней Москвы, не разжимая рук, – по-простому, как дети.
– Ну страсти! Натерпелась! Ты не подумай, я смелая! Это я с непривычки! И мальчишка так кричал, чуть зверей с ума не свел.
– Запомни: когда ты со мной, тебе ничего не грозит.
– Даже тигр?
– Конечно! – Виктор кивнул убежденно. – Спеть тебе что-нибудь?
– Спеть?
– У меня такое настроение. Не знаю, как у тебя. Песенное такое. Я все лучшие песни знаю. Могу петь за всех певцов. За Ободзинского могу, за Кобзона, Магомаева, Антонова. Не веришь? А ты проверь. Вот слушай. И он замурлыкал в нос, мягко, но с душой: “Главное, ребята, сердцем не стареть…”
Ладонь его увлажнилась, на строчках припева он сжимал руку Лены сильнее. Они шли и не решались опять поцеловаться. Исполнив песню, Виктор чмокал губами, целуя воздух, и принимался за следующую.
– Здорово! Ну ты даешь! Так похоже! И все слова выучил! – Лена была искренне удивлена.
Он негромко и точно подражал голосам и интонациям, может быть, исполнял каждую песню чуть вкрадчивее, чем она была в оригинале, и как бы присыпал сахарной пудрой.
– А Пугачеву можешь? “Арлекино”?
– Могу, но мне под женщину неохота.
Они совсем не чувствовали усталости. Дошли до улицы Кирова, миновав ее, вышли к площади Дзержинского, где машины текли по часовой стрелке вокруг бронзового памятника, спустились в переход, прошли мимо здания с золотыми буквами ЦК КПСС и свернули к Кремлю.
“Вот и свела судьба, вот и свела судьба, вот и свела судьба нас!” – браво напевал Виктор.
Шагнули на Красную площадь. Просвеченный насквозь прожектором, в черном небе струился флаг, полный молодого ликования. Подслеповато поблескивал Мавзолей – сутулый старец, сосредоточенно берегущий крупицы сил. От башни завороженно, словно лунатики, шагали трое караульных со штыками.
Виктор и Лена поднялись на мост.
– Значит, ты читал книгу Рявкина?
– Пиявкина?
– Прекрати! Там про матроса и девушку… То, что ты мне рассказывал…
– Какой еще пиявки? Извини, можно тебя поцеловать?
– Так и быть…
Железно загремели куранты. Кремль сверкал среди тьмы храмами и куполами, как лакированный лебедь в яблоках, нарисованный на черном железном блюде. Красные звезды горели густым светом.
– Совсем не умеешь! – Лена фыркнула.
– И что делать?
– Учись, пока я жива.
– А можно еще раз?
Потом поехали на “Щукинскую”. Возле своего подъезда Лена потянула Виктора на скамью.
– Ты такая… – зашептал, опять припадая.
– Какая?
– Варенье… Вареньевая…
– И какое я варенье?
– Не знаю. Может быть, вишневое?
Открылся подъезд, Костя, насвистывая, прошел с Радаром на поводке, их не замечая. Овчарка мазнула опытным глазом, но ухом не повела и с гавканьем повлекла хозяина вдаль.
– Уже лучше? – спросил Виктор, на миг вынырнув из поцелуя.
– Чего?
– Я уже лучше?
До Лены он целовался мало. В Нововятске несколько раз с испорченной одноклассницей Кривошеиной. В общаге с захмелевшей бабой-сторожем: впилась в него на минуту в коридоре, и разошлись. Воображая Лену, он даже пытался отрепетировать поцелуй, подносил к губам кулак и мусолил долго и насколько мог страстно, но ощущал себя медведем, сосущим лапу.
– Странный ты человек, Витя. И зачем я с тобой связалась? Но ты не подумай, я не какая-нибудь легкомысленная!
– Можно к тебе в гости?
– Не можно! Будешь меня злить – больше не увидимся. Засиделась я с тобой, спать хочу. – Лена взметнулась, подбежала к подъезду, крикнула: – Чао какао! – и хлопнула дверью.
Виктор не мог встать, придавленный блаженным безволием. Он еще час сидел в темноте и ни о чем не думал. Несколько раз сжимал кулак, подносил к губам, лизал, и вспоминались лакомые поцелуи с этой чудесной девушкой.
Он продолжал звонить ей каждый вечер и вскоре приподнято сообщил:
– А у меня проект открылся. Сходим – посмотришь? Я на такси!
Заехал за ней субботним утром. Он был вновь одет в серый костюм, но с ослепительным изумрудным галстуком.
– Останови, – сказал таксисту на мосту.
Вылезли над рекой, слева в окружении заборчиков торчало геометрически странное, словно поставленное инопланетянами, бетонное возвышение. Вокруг были башенные краны и уложенные высокими стопками плиты мрамора и гранита.
– Строят Дом Советов! – сказал Виктор торжественно. – Поняла? Большой будет дом. Белый дворец будет.
Он подал ей руку. Молча повел ее мимо серой книжки здания СЭВ. Перешли на другую сторону Калининского.
В боковую стену старинного лепного здания был вмонтирован огромный стеклянный экран, по которому шел киножурнал “Новости дня”: изображение терялось на солнечном свете, звук был плохо слышен в шуме проезжавших машин.
– Видишь?
– Вижу!
– Не очень видно?
– А что это?
– Не очень видно, зато ночью отлично! Мой ребенок!
– Что?
– Я родил. – Видимо, шутка была заготовлена, потому что он вопросительно засмеялся, приглашая к смеху. – Это ж мой экран!
– Какой ты молодец! А как его сюда приделали?
– Приделали? Сначала дюбеля, потом кронштейны. Отметим чуть-чуть?
В ресторане “Прага” Виктор взял бутылку шампанского, салат с крабами и плошку с черной икрой.
– За твой успех, – сказала Лена.
– Спасибо. В общем, такой разговор… Как бы тебе объяснить… Да и нужен ли разговор? Вроде всё понятно. У меня такое уже было. В пятнадцать лет в Нововятске моем, над рекой. Вышка была ржавая, храбрецы прыгали. Пока забирался, думал, сорвусь. Я до этого никогда не прыгал, а сзади другие залезли, мужики здоровые, и толкают: давай, мол, салага. А высота десять метров. К счастью, знал я, как надо. И прыгнул. Головой вниз, руками вперед, да еще спину прогнул. И в воду – столбиком. А сейчас не знаю, как надо. Вдруг прыгну и разобьюсь. – Он разбойно подмигнул, круговым движением помял лицо, косматые брови торчали теперь, как рожки. Поднял бокал. – За нас?
Чокнулись.
– Короче, Елена… Как тебя по батюшке?
– Олеговна.
– Олеговна. Вот. Выходи ты за меня! – Залпом опорожнил бокал, забрызгался и склонился над мокрым галстуком, вытирая и бубня: – Ты это… Главное, не подумай, что пьющий.
“Я не думаю – я вижу”, – хотела съязвить, но промолчала, глубоко вздохнула, сделала глоточек.
– Мы так мало знакомы, – опустила глаза.
– Чего знать-то? – спросил Виктор возмущенно. – Лучше мне не найти. Мне, кроме поцелуев, до свадьбы ничего от тебя не надо, нет. Я же вижу, какая ты чистая! И ты не смотри, что не москвич. Я тебе подхожу, у своей бабульки спроси, которая нас знакомила. Она мне сразу сказала: невеста есть. Я не поверил, а теперь спасибо ей. Леночка, я развернусь! Я на работе на особом счету! Что захочешь – всё тебе. Пылинки буду сдувать и с ложечки кормить мороженым, и в балет водить, сколько ты сама того пожелаешь. Хочешь, всю еду готовить буду. Ты ешь икру, ешь, я не хочу! Лен, пойми, мне просто ты нужна. Чтоб рядом быть с тобой всю жизнь. Потому что… я… я люблю тебя, веришь, нет?
– Да и ты мне очень нравишься. Давай подождем, чтоб потом не жалеть!
И началось время ожидания.
Через несколько дней Виктор первый раз пришел в гости, принес бутылку венгерского вина. Лена потушила в сметане рябчиков, купленных в магазине “Дары природы”. Поставила пластинку “Бони М”, которую ей подарила сводная сестра Света. “Санни, санни, санни”, – заливисто зазвучало с пластинки.
– Ну что, можешь спеть? – поинтересовалась Лена.
– Не садись не в свои сани. Не, я такое не признаю.
– Какое?
– Я, чтобы петь, должен понимать, о чем. Леночка, ты перевод знаешь? А вдруг в этой песне глупость какая. Получится, пою и сам себя позорю.
– “Санни” – это “солнечный”! Ладно, предлагаю танцевать, музыка в переводе не нуждается!
Она вспорхнула, лихо закрутила бедрами и ошалело замотала головой. Руки взбегали вверх и сбегали вниз, туда и обратно. Виктор со скрежетом отодвинул стул, закачался из стороны в сторону, как дерево от нахлынувшей грозы.
Она протанцевала к столу, отпила из бокала.
– Сильно не топай, – остерегла. – А то пол провалится.
Крутанулась три раза, приближаясь, и на третьем повороте он схватил ее и навалился всей тяжестью. Испугавшись, что падает, она прильнула к нему, уронила голову на плечо, от которого пахло грозой, он требовательно взял ее за подбородок и крепко поцеловал.
Оба замерли, но зато рты их затанцевали, бешено и дергано, в ритме диско.
Обнявшись и танцуя ртами, ввалились в другую комнату. Лена разжала руки, рухнула на диван. Она лежала, опустив веки. Виктор нагибался, целовал ее в глаз, и тотчас, как у куклы, открывался другой, не поцелованный. Левый, правый, левый и правый – чмоки раздавались отрывисто и сочно.
– Хватит, я так ослепну!
– Расскажи…
– Про что?
– Расскажи, ежик!
– С чего это я ежик?
– Можно, я буду звать тебя ежиком?
– А я тебя белым грибком, можно?
– Идет. Расскажи… С кем ты раньше целовалась?
– Тебе не стыдно? Сам рассказывай. Кто твои девушки были?
– Никто… Никто и никогда. И я так рад… Я для тебя родился. Ты! Милая, единственная. А ты меня не хвалишь совсем…
– Ты сильный. Ломоносов… – Он нависал сверху, и она принялась расстегивать на нем рубашку.
– Что, прямо сейчас? – спросил тревожно.
– А?
– Будешь моей сейчас?
