Сергей Антонов
Метро 2033: Холодное пламя жизни (сборник)
Великан с окровавленным ножом что-то проревел, обращаясь к кому-то невидимому… только тут я заметила еще один вход, наверно, в другую пещеру. Оттуда долетел ответный рев. И вот живодер… направился в сторону нашей клетки.
…Неужели… конец?.. Боженька, миленький, ну я прошу тебя… Хоть немножечко помоги, а дальше я сама…
Лязгнул запор, дверца распахнулась, и в клетку просунулась заляпанная кровью волосатая лапища.
Кого… первого?..
…Все случилось как-то сразу и внезапно. Меня вдруг словно что-то подбросило, и я с душераздирающим визгом:
– Толстяк, БЕГИ-И-И-И!!! – подпрыгнула, вцепилась в эту отвратительную, пахнущую чужой кровью и смертью лапу и изо всех сил вонзила в нее зубы!
Кусаться я, что ни говори, умела виртуозно. Несколько чересчур ретивых до женского пола индивидуумов уже испытали это на себе.
– Ааааайййймляяяяяятьсуууукаааааа!!! – раздался надо мной оглушительный рев, переходящий в визг. Я даже не знала, что великаны умеют ТАК визжать!..
…Господи, только бы у Толстяка хватило ума…
Великан выдернул лапу из клетки и бешено затряс ею, пытаясь меня стряхнуть, но я только усилила хватку. Получай, гад! За нас с Толстяком! За всех тех, кого вы, сволочи, убили и сожрали! За те трупы в ящике!..
…Краем глаза я с облегчением увидела, как Толстяк поспешно перевалился через порог открытой клетки, неловко плюхнулся на пол и… нервно заметался по пещере.
Впору было, как говорят наши старожилы, убиться фейспалмом – но чем я тогда держаться буду?
– Беги, придурок!!! – хотела снова крикнуть я ему, но сквозь зубы получился только нечленораздельный визг.
В этот момент великан тряхнул ручищей особенно сильно, я не удержалась и полетела куда-то в сторону.
«…только бы ничего себе не сломать…» – мелькнула запоздалая мысль. Блин, да какое там «сломать», меня же сейчас просто размажет обо что-нибудь…
Но добрый боженька, которого я так просила о помощи, продолжал заботиться о своем непутевом создании. Приземлилась я довольно удачно – на кучу какого-то тряпья в углу возле выхода. Почти тут же рядом оказался Толстяк. Вид у него был ошалелый, глаза круглые и, похоже, от страха он ничего вокруг себя не видел.
– С**БЫВАЕМ!!! – заорала я, хватая его за шкирятник и безжалостно подгоняя пинками к выходу, – Бегом-бегом-бегом!!! Шевелись, придурок!!!
То ли мои пинки и матерные (ну уж простите, тут уже было как-то не до выбора более пристойных для незамужней барышни выражений!) вопли возымели действо, то ли закончилась мера отпущенного ему страха, но Толстяк вдруг повел вокруг себя вполне осмысленным взглядом, охнул и припустил прочь чуть ли не быстрее меня.
– НЕТУДАБЛЯ!!! – рявкнула я, обгоняя его и толкая боком в нужном направлении. – За мной!!!
И, отчаянно петляя между ногами других, сбежавшихся на крики, великанов, кинулась прочь к лазу, через который я сюда проникла. Толстяк пушечным ядром рванул за мной.
– Чееертооовааакрыыыыысаааааааа!!! – гулким тягучим басом ревел нам вслед толстопузый великан, размахивая своим жутким ножом. Кажется, он даже пытался нас догнать, но у него ничего не вышло: мы оказались гораздо проворнее. – Нууупоооогооодииипооопааадееешьсяяятыыыымнеееснооооваааа!..
…Да, я – крыса! Обыкновенная серая крыса, которых тут, в катакомбах московского метро – миллионы! Не то, что вас, великанов – людей то есть, – жалкая горсточка! И нас не только больше – мы еще и стократ умнее, хитрее и проворнее вас! Доказательство тому – это то, что я сейчас не сижу в клетке, ожидая неминуемой и мучительной гибели на разделочной доске мясника, а со всех ног удираю по туннелю туда, куда вам, людям, нет и никогда не будет доступа! И, между прочим, удираю с добычей – с тем, что (вернее – кого!) мне удалось увести прямо у вас, раззявы, из-под носа!
Нет, ну как все удачно сложилось! Я не только живая осталась и ушла с добычей (и еще с какой добычей!). Я сдержала свое слово, выиграла спор, да еще и спасла жизнь такому же, как и я, крысу (хоть и феерическому придурку не от мира сего!)! Круто, правда? Ай да Амалечка, ай да молодчинка!!!
Ну а теперь, с чистой совестью и чувством выполненного долга, можно и «киндер, кюхе, кирхе» – как я и обещала доброму боженьке! И вот фиг теперь Лохматый у меня отвертится! Никто его, как говорится, за язык не тянул. Не умеешь в нужный момент сдержаться и промолчать – ну так теперь расхлебывай последствия собственной глупости и хвастливости! А что касается меня – то я и тут без боя не сдамся! И, кстати, молчать – в отличие от этого, как говорят старожилы, няшки Лохматого, – я умею очень даже хорошо! Хоть и считаюсь в родной общине редкостной блондинкой на всю голову.
Поэтому, к примеру, о том, как в паре моментов своего ниипического приключения я с перепугу, простите за такую интимную подробность, чуть лужу под себя не напустила (ай, да чего там «чуть»… вру ведь… не «чуть»… ОЙВСЕ!!!) – я, конечно же, умолчу. Хотя, в принципе, могла бы и признаться – вот как сейчас. Я – девочка, мне простительно ТАК бояться!
Но я стопудово уверена, что, к примеру, наш героический Лохматый – случись вдруг с ним подобный неловкий конфуз – наоборот, молчал о нем в тряпочку. И это с его-то феерической болтливостью и любовью к расписыванию собственных подвигов во всех подробностях!
Потому что какой же нормальный, уважающий себя и свою репутацию, крутой (хи-хи-хи, пи-пи-пи!) сталкер – пусть даже и крысиный! – станет в ТАКОМ признаваться?
Это ж, чего доброго, и весь его пресловутый ореол крутости в один миг улетучится!
Крысе (хи-хи-хи, пи-пи-пи!) под хвост!
Андрей Гребенщиков
По ту сторону янтаря
Дыхание – сбивчивое, неровное. Воздуха не хватает – вдыхаю дикую смесь кислорода и углекислого газа и захожусь в мучительном, не приносящем облегчения кашле.
Осторожный вдох – легкие наполняются – в них газ – смерть пополам с жизнью. И жизнь с каждой минутой уходит, проигрывая все сильней… Тяжелый, порывистый выдох – прочь, яд, прочь! Секунды облегчения.
Пытаюсь не дышать. Превратиться в столетнее мудрое дерево, миллионами листьев перемалывающее углекислоту в благословенный чистый кислород. Смеюсь и задыхаюсь смехом. Не думать о воздухе – смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов – половина второго. Не знаю, ночи или дня, – абстрактное, больше никому не нужное время… сколько его осталось до конца, когда собственное дыхание убьет меня? Час или два, оно ускользает сквозь пальцы – песчинки тают на горячих руках.
* * *
Краска неопределенного, давно утраченного цвета полопалась во многих местах и обнажила изъеденный ржавчиной, изуродованный металл. Подслеповатый фонарь безжалостно высвечивает язвы и проплешины на некогда солидной двери. Слабый лучик, направляемый неровной, подрагивающей рукой будто вылизывает бесчисленные раны несчастного, измученного временем железа – я пристально высматриваю каждую прожилку, каждую – мельчайшую царапинку… и почему-то неизменно представляю поверхность Марса, испещренногоую таинственными и величественными каналами. И чувствую себя отважным исследователем, покорителем неизведанного, первооткрывателем чужих забытых тайн…
Минута сменяется минутой, часовая стрелка укоризненно приближается к новой отметке. Отдающий последние силы фонарик готовится к неизбежному – тусклая желтая лампочка затухает и дрожит, включаясь на все более короткие промежутки ускользающего времени.
Пора… тающий на глазах заряд аккумулятора приговаривает к действию, обрекает меня…
Пульсирующий липкий страх сдавливает сердце и берет за горло стальной хваткой. Трудно дышать, едкие капельки пота заливают слезящиеся глаза… Дверь – грань между прошлым, настоящим и будущим. Черта, невидимая, но осязаемая граница. Сейчас и здесь, с этой стороны двери – Настоящее: давно заброшенное бомбоубежище, со сломанной системой вентиляции, без электричества, запасов воды и пищи. Такое Настоящее существует, пока мерцает старый крошечный фонарик, пока скудные остатки кислорода еще могут наполнить сжавшиеся легкие. Убежище даровало жизнь – очень-очень короткую, длиною всего в три дня, а теперь готово забрать одолженное, поглотить в своих недрах…
За дверью – пока она заперта – Прошлое, каким мы его помним… Свет солнца и сияние луны, шелест ветра и шум дождя… и жизнь… такая разная: наполненная грустью и отчаянием, надеждами и любовью, слезами и детским ангельским смехом. Я слышу, как смеются два ребенка – совсем крошечная девочка и ее старший братик – трехлетний улыбчивый карапуз. Два голоса – настолько разные, настолько родные. Не вижу их лиц, только смех, беззаботный и живой… Нет! Думать о другом! Думать о другом!!!
Вспомни о красоте – в голове возникают картины вечного, непрекращающегося движения, калейдоскоп «обычных чудес»: юная сочная зелень весны сменяется зрелым, богатым летом; безумное разноцветье осени превращается в холодное величие безбрежной зимы. Щедрые снегопады истончаются до озорных весенних дождиков, обильно увлажняющих плодородную летнюю почву, затем вновь приходит черед мрачных, злых ливней, когда уставшая резвиться вода вмерзает в стылую осеннюю землю. И первая долгожданная снежинка, предвещающая наступление ледяной королевы… Цикл бытия, гармония мира. Изменчивая, многоликая красота затейницы природы. Что я увижу за порогом…
Мне страшно и больно… я не хочу видеть могилу Прошлого под каменным надгробием беспощадного Будущего. Не хочу видеть гибель жизни, не хочу перестать слышать детский смех…
Настоящее не оставляет выбора, оно подталкивает в спину, протягивает мои руки к запертой двери, отворяет тяжелые засовы…
* * *
Ржавые петли визгливо заскрипели, в темный проем хлынул прохладный свежий воздух. Еще несколько шагов вверх по лестнице, и бомбоубежище за спиной погрузится в песок времени – Настоящее обернется Прошлым, а Прошлое – былью, странной, красивой сказкой с печальным концом. Я телом ощущаю, как рвусь через пласты времени, чувствую, как скрипят шестерни вселенских часов, перемалывающих секунды и тысячелетия в пыль.
Уже виден отсвет яркого дневного солнца. Глазам, привыкшим к абсолютной, непререкаемой тьме подземелья, мучительно больно – ужасная режущая боль, от которой могут спасти только плотно сомкнутые веки. Дальше придется идти вслепую… Какое безумие… Будущее, спрятавшись за тонкой, почти прозрачной кожей век, вновь исчезает, ускользает от меня, я зависаю в безвременье, на перекрестке трех дорог.
Вокруг тишина… Люблю ее – умиротворяющую, ласковую для уха, заботливую для сознания, ищущего отдохновения. Благословенную тишину можно пить, как нектар, – и никогда не насытиться, еюй можно дышать – полной, свободной грудью; сливаться, исчезать и растворяться без остатка. И чтобы во всем мире – ничего – ни шороха, ни скрипа, ни движения воздуха, – только осторожный, ритмичный стук сердца – бум-бум, бум-бум – чтобы понимать – ты жив, это ты наслаждаешься тишиной, а не она тобой… Абсолютное, самое сладостное безмолвие скоротечно, минута – и появляется непрошеный шум в ушах, похрустывают суставы, пульсирует кровь в висках – и магия исчезает…
Однако есть и другая тишина, нет – тишь! Звенящая – как натянутый нерв, тревожная – как мертвый штиль, наполненная ожиданием – как змея перед прыжком. Тишь – квинтэссенция запредельного, подсознательного ужаса – это конвульсия и дрожь, вибрация иррационального, отупляющего страха, проникающего под самую кожу… Она непрошеной гостьей врывается в мозг, свирепой хищницей вгрызается в мысли и чувства и, подобно вампиру, высасывает из них свет и надежду, отравляет сознание отчаянием, парализует волю.
Как трудно сделать шаг. Ты все понимаешь – пути отрезаны, сгоревшие мосты давно превратились в пепел, и нужно сделать единственно возможное – на ощупь, вслепую пробиваться вперед… Однако мышцы отказываются повиноваться, ноги налиты свинцом. Успокоиться, восстановить дыхание, остановить обезумевшие, сорвавшиеся с цепи мысли и… переставить одну ногу. Я больше не чувствую твердой поверхности, по колено погружаюсь во что-то теплое, пышущее жаром. Только не смотреть, только не смотреть! Чуть приоткрывшиеся глаза, обнажившиеся из-под век всего на миг, на один предательский миг, мгновенно получают световой удар. Выжигающий, испепеляющий луч. Боль дикой вспышкой отправляет сознание в небытие… я падаю, падаю, падаю и не могу достичь дна этой боли…
* * *
Нечем дышать, повсюду – в носу, ушах, во рту – пепел. Боль здесь, всегда со мной, но удушье берет верх – заставляю безвольное, пораженное мучительной судорогой тело подняться. Голова, глаза налиты кровью, вены пульсируют с невозможной частотой, а сердце, готовое вырваться из груди, заходится в исступленной, самоуничтожающей истерике.
Слепец в царстве теней…
Вокруг беснуется осиротевший ветер. Он разговаривает со мной на все голоса, он кричит и молит, вздыхает и плачет, он спрашивает об исчезнувшей подружке-листве, которая так весело шелестела в его объятиях. Ему может ответить только вездесущий пепел, но он молчит – всегда молчит. Лишь взлетает и кружит в ритуальном танце смерти – сумасшедший шаман, оплакивающий сгинувшие в ядерном пожарище деревья, опустевшие дома, выжженный изнутри город. Я танцую вместе с ним, но мне не нужны движения – гибельный ритм внутри моего сердца.
«Они ушли» – это ветер.
«Сгорели» – неслышимый шепот немого пепла.
«Дотла» – стонет тишина.
«Всееее» – безумным хохотом заливается тишь.
Кладбище – на многие километры. Многоэтажные склепы, братские могилы…
Скрип детских качелей – одинокий, неуместный среди безмолвного погоста. Маленькая девочка – не вижу – знаю. Она улыбается, она смеется над моими закрытыми глазами:
«Живые слепы… стоит умереть, чтобы прозреть».
Морок, безумные игры безумного разума.
Бреду сквозь вездесущий пепел. Не понимаю куда, не ведаю зачем… Двигаться, чтобы ощущать себя… каким? живым? Но в царстве мертвых я – чужак, изгой, до времени отвергнутый бледной старухой. Я – упрек ушедшим… покинутый город смотрит на меня тысячами пустых оконных проемов, в каждом задавленный, лишенный голоса крик… и обвинение. Я «вижу» тени – за разбитыми стеклами – сотни, тысячи силуэтов. Тьма – в упор, не таясь – рассматривает меня… Чудовище с миллионом глаз – от него не спрятаться. Страшные, опаленные адским пламенем зрачки найдут тебя повсюду, твоя душа под прицелом.
Сбросить наваждение, терпеть, держаться – до вечера, до наступления сумерек.
– Здесь всегда светит Солнце…
Вздрагиваю, голос кажется настоящим, живым.
– Кто здесь? – гортань не слушается, я шепчу на грани слышимости.
Голос в ответ смеется:
– Твой поводырь.
– Не понимаю, – странный собеседник страшит меня. Слепой, потерянный – я беззащитен перед ним.
– Понимание – непозволительная роскошь в мире, который сошел с ума.
Некоторое время мы идем молча, я не слышу его шагов, не слышу дыхания, но он здесь, совсем рядом…
– Куда мы идем? – глупый вопрос, под стать ситуации, и тут же другой, – я тоже сошел с ума?
Поводырь заливается беззаботным, легким смехом, – разве посреди урагана возможно сохранить разум?
– Я ничего не вижу, – понимаю, что от незнакомца не добиться ничего, – что вокруг?
– Почему ты решил, что я зрячий?
Начинаю заводиться:
– Ты – поводырь, ты должен видеть!
Недолгая тишина в ответ, затем тихое:
– Здесь очень-очень яркий свет, повсюду… и нет нигде тени, но самого Солнца не видно – скрыто в собственном сиянии. Свет, везде свет… Слепит сильнее тьмы…
Мой собеседник говорит каким-то неестественным тоном, со странной интонацией, будто читает по книге.
– Я ощущаю пепел.
– Свет все превращает в пепел, сжигает дотла.
В голосе моего спутника вдруг прорезаются живые нотки:
– Земля покрыта пеплом, как снегом. И «снег» идет и идет… иногда полностью закрывая небо… и кажется, наступила долгожданная ночь и можно отдохнуть от вечного рассвета. Однако новое Солнце не терпит противления и мрака – и ночи не вступить в свои права.
Внезапно страх покидает меня:
– Красиво излагаешь, как по писанному… зачем ты нашел меня?
* * *
Причудливая прогулка – двое путников в недрах мертвого, укутанного черным саванном города. Возродиться бы из пепла птицей Фениксом, окинуть зорким глазом новый мир – его границы и горизонты… Не хочу быть «рожденным ползать» кротом, не хочу на ощупь пробиваться через грязь и тлен, пресмыкаться под убийственными лучами беспощадной звезды.
Вокруг слишком ярко, чтобы ощущать собственную слепоту. Я не чувствую земли, делаю шаг за шагом, бреду без цели и смысла. Поводырь больше не беспокоит меня – он всего лишь часть декораций, деталь интерьера в театре абсурда. Мы молчим и наслаждаемся нашим молчанием. Двигаться, идти – прямо, прямо, прямо! Остановишься и круговерть вальсирующего в агонии города захватит, подчинит, лишит разума.
Что-то меняется, поводырь застывает на месте. Перезвон! Колокола! Но здесь не должно быть церкви – нет и никогда не было… Однако я слышу величественную музыку – биение железного сердца, а через секунду оживает божественный орган. Внеземное звучание, запредельная красота…
«Мелодия» мне знакома, однажды она подарила мимолетное, короткое счастье… Небольшая церковь в крохотной деревушке. Несколько десятков празднично одетых людей – их лица забыты, укрыты туманом времени. Два человека – узнаю себя – молодой, слегка нервничающий жених в строгом черном костюме, и – моя белоснежная принцесса, готовящаяся стать королевой… Они… мы… заходим внутрь церкви, исчезаем под сенью благодатных сводов. Пожилой священник – я помню его добрый, по-отечески мудрый взгляд – соединяет руки влюбленных. Церемония ускользает от меня, остается только волнение и ощущение сопричастности…
Обожженные глаза режет солью. Но мне не стыдно перед поводырем:
– Что ты видишь? Эта церковь должна находиться за много километров отсюда.
Мой спутник покорно отвечает:
– Ты в плену своего Прошлого, я вижу то, что тебе хочется показать. Ты был тогда… там… счастлив?
Пожимаю плечами, – возможно… – и тут же киваю. – Сейчас знаю, что – да.
Судьба подарила мне много светлых моментов. Когда-то это воспринималось как данность: случайная встреча, неудержимый водоворот чувств, бешеный ураган страстей, тихое таинство венчания и спокойная семейная жизнь, размеренная повседневность… до новой вспышки – в мир пришел беззащитный, крошечный человечек, удивленно взирающий по сторонам. Первые слезки, улыбки, бессонные ночи и тревожные дни, первые неуклюжие шаги и «па-па», от которого кружится голова и замирает сердце… А потом появился ангелочек – улыбчивая кудряшка с серьезным взглядом зеленых глаз…
– Прекрати! Прекрати все это! – я ору изо всех сил, пытаюсь руками найти поводыря, ударить наотмашь, но ловлю лишь пустоту, – зачем, зачем ты мучаешь меня?!
Ничто больше не нарушает кладбищенского покоя, набат умолк, орган никогда не звучал. Лишь ветер нашептывает одному ему известные мантры да слабеющее эхо вторит чужим словам – «в плену Прошлого, в плену Прошлого»…
* * *
Обида и злость – две сестры. За что мы прикованы к земле, зачем нам руки, которые не в силах поднять наши тела в воздух?
Завуч, женщина неопределенного возраста с простым и честным прозвищем «Грымза», брызжет на меня слюной, из хищной, ощерившейся клыками пасти выползают на свет ядовитые слова-змеи: «хулиган», «двоечник», «позор класса»…
А я хочу взмахнуть крылами, оседлать дикий, непокорный воздух и взмыть неудержимой птицей над школьным двором, чтобы кружиться, стремительно взлетать и, подобно ястребу, пикировать вниз, пугая смешных, нелепых узников земли. Хочу, чтобы от моего победного клекота содрогались и лопались стекла по всей округе, чтобы…
Но у меня нет крыльев, только слабые, потеющие от стыда и бессилия руки. Я должен забиться в кокон… оказаться по ту сторону янтаря… Янтарь – отец привез мне его с юга – крошечный, прозрачный «камушек» неправильной формы, но внутри него навсегда поселилось неизвестное насекомое с хрупкими, аккуратными крылышками. Я знал – оно живое, затаившееся, миллионы лет безропотно ждущее окончания бессрочного заточения. Вокруг янтаря сменяются эпохи, тысячелетия пролетают секундами, отступают и вновь возвращаются грозные ледники, лишь пленник камня всегда по ту сторону – неподвластен времени – смеется, издевается над смертью. Мне нужно туда…
Не знаю, почему память явила мне школьную экзекуцию. Унижения стараешься загнать поглубже, положить неугодные воспоминания на самую дальнюю, покрытую паутиной забвения полку… Детский талисман давно сгинул, бесследно затерялся в прошлом. Только в юные годы возможно прорыдать всю ночь над пропавшим другом, живущим в окаменевшем кусочке смолы. Сейчас – пожимаешь плечами и немедленно забываешь о плененном насекомом… Где ты? Как пройдет для тебя очередной миллион лет? Увидишь ли новых людей или планета, тяжело переболев радиацией, навсегда отринет безумных существ, пораженных жаждой смерти?
«Мы пришли, – Поводырь нарушает таинство тишины и молчания, – дальше ты сам».
Мне не хочется удивляться и спорить с ним. Деликатность за деликатность.
«Подожди, возьми вот это», – в мою раскрытую ладонь ложится нежданный «подарок». Ощупываю его: «Ножницы?» Наверное стоит высмеять нелепый дар, однако Поводырь серьезен: «Пора перерезать пуповину Прошлого».
Я не слышу, как он уходит, нет ни шагов, ни звуков, даже пепел не взлетает вслед странному путнику…
* * *
Слепоте не скрыть от меня собственного дома. Огромная двадцатиподъездная «змея», уходящая на девять этажей в небо.
Я не один. Самые важные на свете люди уже ждут меня: любимая королева, всегда прекрасная, неугомонный трехлетний принц-почемучка и непоседа-принцесса с улыбкой, дарованной самими ангелами…
«Па-па! Папочка!». Этим словам не всколыхнуть застывший, мертвый воздух, не сорвать с тела земли черный траурный покров, не вдохнуть жизнь в город-призрак, оплакивающий собственную смерть… Эти слова только для меня – для уставшего, отчаявшегося сердца, для невидящих глаз, почти разучившихся плакать, для…
Я бегу им навстречу, спотыкаюсь, падаю, смеюсь от счастья и снова бегу.
Они совсем рядом – слышу их. Протянуть руку – коснуться, обнять! Не нахожу. «Папочка». Ладонями режу воздух. «Папа!» Хватаю пустоту. «Спаси нас!»
Голоса ускользают, теперь они глухие, еле слышимые. Мои руки молотят по металлическим гулким дверям… лифта. Господи, нет, молю тебя, нет, не надо! Только не снова!
Обесточенный лифт, застрявший между жизнью и смертью. Снаружи – повсюду, со всех сторон – воют сирены противовоздушной тревоги, надсадные, истеричные громкоговорители взывают: «всем укрыться в подвалах и бомбоубежищах». Мимо меня пробегают перепуганные, растерянные люди. В общем хаосе я почти не различаю три слабых, отчаянных голоска, заточенных в недрах мертвого подъемника. «Папочка, пожалуйста!». Я скребу израненными, кровоточащими ногтями по упрямому, неподдающемуся железу. «Папочка, здесь темно и страшно!». Мои ноги выбивают из равнодушного металла громоподобную дробь. «Спаси нас!» Трясущиеся, дрожащие от нечеловеческого усилия кисти напрасно пытаются разъять намертво сомкнувшиеся челюсти адского «капкана»…
«Не бросай нас…» Я кричу. «Не оставляй нас одних». Это больше не крик – превращаюсь в ярость, в кипящий гнев. Лифт содрогается под моим отчаянием, лютая ненависть гнет прочные, неуступчивые листы, нечеловеческая, запредельная злоба оставляет на гладкой поверхности зачарованных дверей глубокие рваные борозды.
Но силы на исходе, тело кричит и молит о пощаде – я проигрываю…
«Папа, открой глаза, посмотри на нас, пааапоооочкааа!»
Я не оставлю вас больше, не оставлю!
Увидеть, всего лишь увидеть… Веки не слушаются, тонкой кожи на глазах больше нет – только костяной нарост – ороговевший панцирь. Глаза запечатаны страшным проклятьем – это кара, наказание.
«Ты знаешь за что».
– Знаю.
«Прими это».
– Нет!
«Тебе не нужны глаза, которые не в силах увидеть Свет».
– Не тебе решать! Уйди!
Я пытаюсь сорвать костяную пластину, закрывшую лицо страшным бельмом. Напрасно – она не поддается, мои ногти даже не оцарапывают ее.
«Тебе не помочь своей семье, ты – слеп».
– Уходи!
«Их не спасти, беги, спасай свою жизнь».
– Уходиииии!!!
«Ты оставил их один раз, теперь будет проще».
Это тишь – тишь говорит со мной, вливается в уши, успокаивает умирающие от боли мышцы, баюкает…
«Все уже случилось, ты не мог им ничем помочь. Так бывает, так случается. Человек слаб – слабее судьбы, слабее обстоятельств».
Я нащупываю холодное острие ножниц, подаренных Поводырем. Слабый, далекий голос: «Пора перерезать пуповину».
Тишь ласкает меня, шепчет, нежно заглядывает в закрытые глаза: «Пойдем со мной, нам предстоит очень долгая дорога».
Улыбаюсь. Мне страшно, но я улыбаюсь. Руки, держащие ножницы, бьет тяжелая, нервная дрожь… Знаю, куда ведет долгая дорога… нам не по пути.
Прижимаю острия к лицу – удар – панцирь хрустит и скалывается. Удар – и крошечные трещинки бегут по ороговевшей поверхности. Удар, удар, удар! Ножницы застывают у самых глаз…
Остается последний шаг – самый важный, самый страшный.
Зачем взгляд, в котором нет ангелов, зачем жизнь, наполненная лишь пустотой, зачем память, в которой только упрек… Я сам выношу себе приговор, но как же тяжело привести его в исполнение…
Металл приятно холодит истонченную кожу век. Какие хрупкие, почти не ощутимые оковы, кандалы для моей грешной души… Пришло время перерезать «пуповину»…
Господи, как же мне страшно, Господи…
* * *
В моем мире нет ничего, кроме боли. Нет даже тишины и темноты, в которые я погружен навечно. Во вселенском вакууме появляется первородный атом – начальный элемент. Он – сосредоточие всего и вся: Бытие и Сущее, Альфа и Омега, Начало и Конец.
Как обидно, что я – это он – крошечная частица, а он – безграничная, ничем не ограниченная боль, вобравшая в себя время и пространство… Мне хочется кричать, но звук еще не рожден, мне хочется умереть, но жизни не существует. Пленник в клетке собственных иллюзий, узник страстей, превратившихся в пыль…
Невидимое веретено времени наматывает на себя нити из миллионов лет – спираль за спиралью. Космическое безбрежье насыщается секундами, время пульсирует – я ощущаю его ритм, – вселенская пустота приходит в движение. Тектонические плиты мироздания – Абсолютное Ничто Пространства сталкивается с Великим Ничем – молчаливым Хозяином песочных часов. Детонация и ВЗРЫВ…
Все меняется. Теперь я слышу Голос. И узнаю его – Поводырь!
Тайные слова – наполненные смыслом и состраданием, молитвы – шелест уставших губ.
И несуществующие стены моей темницы, сотканной из страданий и кошмаров, истончаются и исчезают. Ощущаю теплое, осторожное прикосновение – ладонь Поводыря ложится поверх моих глаз и я, наконец, вырываюсь из ледяных оков свирепой боли – она уходит без возврата.
Здесь нет света, густая тьма пустых глазниц. Но я чувствую это место – старое бомбоубежище, однажды покинутое, но вновь дождавшееся меня.
– Как я оказался здесь… опять? – голосовые связки не слушаются меня, вместо слов – утробный хрип, вместо звуков – только стон.
– Ты никуда не уходил, ты всегда был здесь.
– Но я помню, мы… Что со мной?
– Умираешь – от удушья и потери крови. Ты заклинил дверь, перекрыл вентиляцию, а потом лишил себя глаз.
Речь его – жестокая и хлесткая, как плеть, но нет в ней металла и злобы.
– Зачем?
Он молчит, нам больше не нужны слова.
«Несешь свой крест. Ты хотел чувствовать, что чувствовали они. Темноту, отчаяние, отсутствие надежды… Глаза мешают видеть».
– Что… видеть?
– Самого себя.
– Почему ты здесь, со мной?
«Ты – один. Справедливому суду был нужен свидетель, обвинитель и защитник. Судья не может вершить правосудие в одиночку. И ты придумал меня».
– Судья – это я?
«И палач тоже».
Эмоций нет, ни сожаления, ни печали. Ничего.
– Приговор приведен в исполнение?
«Почти. Скоро кончится кислород. Осталось недолго».
Мне не страшно, только немного грустно. И это светлая грусть – странная, невозможная, противоречащая всем инстинктам. Впервые в жизни я не боюсь… Какое тихое спокойствие… мой путь пройден до конца. Вот и все.
Поводырь смеется:
«Это только начало».
Хороший, добрый смех – нет в нем ни угрозы, ни предупреждения. Только чистый, ясный свет.
Я знаю, запертая дверь скоро откроется и за ее порогом будут ждать… те, кто простил меня.
Нас разделяет всего лишь дыхание… несколько глубоких вдохов. Ничтожное расстояние. И я улыбаюсь.
