Сергей Пинчук
Балканская звезда графа Игнатьева
Художник Айвазовский представил свою персональную выставку, изображающую важнейшие подвиги русского флота, в том числе и во время последней русско-турецкой войны, а в Санкт-Петербурге устроили спектакль в пользу раненых гренадеров, отличившихся при натиске войск Осман-паши под Плевной, собрав более 1300 руб.
А эта новость, набранная петитом, шла в самом конце и как бы между прочим. Война на Балканах, в горах и на неровной местности кровью вносила коррективы в действующее оружие. Армейскую винтовку Бердана со скользящим затвором решили приноровить к стрельбе, впервые при этом используя прорезь на пятке поднятого прицела. Целясь на расстоянии на 500 шагов, опытные стрелки безошибочно попадали в головной убор, на 400 – в верхнюю часть туловища, на 300 – в живот, на 200 – в колена и на 100 – в ноги. Все пули ложились точно в цель. Прицел, применённый 20 сентября в боях под Большими Ягнами и при отражении кавалерийских атак и 6 ноября под Карсом, окончательно убедил русское армейское руководство в пользе и удобстве этого технического приспособления.
Русские войска шли на Константинополь. Они шли вперед, прокладывая дорогу среди заносов, вырубая лестницы во льду, спуская орудия от одного дерева к другому, победив главного врага – природу и считавшиеся непроходимыми в это время года Балканы.
И удивительное совпадение. С 8 января 1878 года солнце вступило в знак Водолея, считающийся у астрологов покровителем России.
* * *
Оставим за кадром все эти знаменательные и не очень события и вновь вернемся на Балканы.
С неба, обитого толстым войлоком облаков, медленно сыпались снежные хлопья. Глубокую тишину утра нарушало прерывистое дыхание всадников и ритмичный, дробный топот копыт по промерзшему грунту. Игнатьев, с сопровождающими его казаками, гнали лошадей верст пять, не останавливаясь, так, что мерзлый пар валил с усталых животных. Миновав мост через дымную морозно-мутную реку Тунджу, они взяли курс на Эски-Загору. Оттуда Игнатьев планировал добраться по железной дороге до Адрианополя, в окрестностях которого собралась вся русская армия.
Через некоторое время казаки перевели лошадей на шаг. От мерного покачивания Игнатьеву, плотно закутанному в башлык, казалось, что даже звенящий в его ушах снег стал вроде бы теплее…
Авторское отступление первое: «Вере, Царю, Отечеству»
Все началось много лет назад с поездки в ненастный февральский день, в метель, через снежные заносы и непроглядь, в самый центр Украины – на Винничину. Здесь, на древней земле Надросья – истоке реки Рось, чье название дало имя союзу славянских племен, а позже целому народу и стране, находится небольшое село Круподеринцы. Вместе с группой российских и болгарских дипломатов и журналистов мы приехали в эту глушь издалека, чтобы поклониться праху выдающегося российского дипломата XIX века графа Николая Игнатьева, человека, в судьбе которого неразлучно соединена Россия и Болгария. В заиндевевшей от мороза крипте храма я стоял в раздумьях у могилы героя своей будущей книги. Надгробие, помимо обычных указаний на год рождения и смерти, по краям венчали две лаконичные надписи: «Пекин 1860» и «Сан-Стефано 1878».
А что было между этими датами? Как складывался его жизненный путь? Для меня эти цифры и стали тем толчком, тем импульсом, который привел к появлению замысла самой книги и авторских отступлений, чтобы прояснить читателю основные вехи яркой биографии Николая Павловича Игнатьева.
Видимо не случайно и символично, что на родовом гербе Игнатьевых был начертан благородный девиз: «Вере, Царю, Отечеству», который переопределил судьбу не одного поколения этого дворянского рода. Именно так служили они Отчизне, видя в этом свой нравственный долг.
Сам герб представлял собой щит, разделенный перпендикулярно на две части. В правой – золотой – виден вылетающий наполовину черный орел в короне, имеющий в лапе державу. В левой половине, на лазоревом фоне, из облаков выходит рука в латах, держащая меч. Держава и рука с мечом во все времена воплощали в геральдике отвагу и готовность защищать свою Родину. В 1877 году к гербу добавилась графская корона и графский коронованный шлем. Таким образом император Александр II отблагодарил своего верного служаку Павла Игнатьева, возведя его со всем нисходящим потомством, к которому принадлежал и мой герой, появившийся на свет холодным январским днем 1832 года, «в графское Российской империи достоинство».
Рождение первенца в семье Игнатьевых совпало с установкой под руководством Огюста Монферрана гигантского камня под пьедестал Александрийского столпа – символа самодержавия и мощи российского государства, служению которому посвятило жизнь не одно поколение Игнатьевых. Пока малыш требовательно попискивает в колыбели в окружении матери и нянек, его отец с удвоенной энергией отдается службе, проводя почти все свое время в полку. Позже его назовут «важнейшим лицом фамилии». Своей блестящей карьерой он во многом был обязан Его Величеству случаю и… восстанию декабристов. Когда Николай I, с бьющимся от волнения сердцем, вышел на подъезд Зимнего дворца, ближайший к Миллионной улице, то первой воинской частью, прибывшей на Дворцовую площадь в распоряжение нового царя, оказалась первая рота Преображенского полка. Казармы ее были рядом – на той же Миллионной. Запыхавшихся от быстрого бега гвардейцев привел молодой и статный капитан Игнатьев. Так ему удалось поймать за хвост капризную Фортуну, богиню удачи. Дальнейшая карьера этого офицера росла как на дрожжах: в конце своей жизни бывший преображенец даже возглавил кабинет министров Российской империи. До этого род Игнатьевых, насчитывающий четырехвековую историю, никогда не был в числе знатных и не подымался выше ранга сокольничьих и стрельцов, а позднее служивых людей Петровской эпохи. В общем-то это была вполне обычная семья, если бы не одно обстоятельство – в их роду было аж трое христианских святых! И главный среди божиих угодников – митрополит Алексий, святитель Московский и всея Руси чудотворец. Тандем митрополита и его ближайшего друга преподобного Сергия Радонежского в духовном и политическом плане подготовил победу Дмитрия Донского в Куликовской битве.
Есть такое поверье, что русские святые молятся за своих наследников. Наверное, их молитвы через века были услышаны. С самого рождения на сына Павла Игнатьева буквально упала манна небесная – крестным отцом ребенка стал будущий император Александр II. В 19 лет Николай Игнатьев блистательно окончил Императорскую военную Академию, получив за отменные успехи большую серебряную медаль – вторую в истории этого учебного заведения. В 26 лет стал самым молодым генералом русской армии, в 28 – генерал-адъютантом свиты государя, в 29 – руководителем Азиатского департамента Министерства иностранных дел, ведущего мозгового центра внешнеполитического ведомства, в 32 года был назначен послом Российской империи в Османскую империю. В руках у молодого дипломата оказываются все нити управления российской политикой на Востоке.
Он не раз рисковал, блефовал и шел ва-банк, но неизменно обыгрывал на дипломатическом поле сильнейших противников: китайского богдыхана, британского премьер-министра Дизраэли, турецкого султана Абдул-Азиза и германского «железного» канцлера Бисмарка, а его имя долгое время будет занимать западную печать. В кривом зеркале своих врагов Игнатьева за глаза именовали «отцом лжи», «черной лисой», гоголевским Ноздревым, «Мефистофелем Востока», истолковывая в дурном свете все его поступки. Не всё так просто, как кажется на первый взгляд, читатель: Игнатьев не был банальным авантюристом. Это был политический игрок до мозга костей. Игрок весьма азартный, застрахованный от роли обычного чиновника со штамповальным мыслительным аппаратом, своим недюжинным темпераментом, который в одном из писем к родным, сам назвал «русской сметкой», «которую люди принимают за хитрость и коварство».
А чего стоит только история приключений Игнатьева в Средней Азии и Китае – это Хаггард, Жюль Верн и Майн Рид, вместе взятые!
Пока же отмотаем пленку назад, в март 1858 года. Игнатьева по высочайшему повелению назначают главой дипломатической миссии в Хиву и Бухару с целью упрочить политическое и коммерческое влияние России в этих восточных государствах и, по возможности, остановить ползучую экспансию англичан в Среднюю Азию. Территория, начиная от Оренбурга, последнего русского форпоста, была неизведанной и опасной. Здесь путника ждали бескрайние степи, безводные пустыни, воинственные мусульмане, с недоверием относящиеся к чужакам, и почти повсюду орудовали разбойничьи шайки кочевников, грабившие караваны и занимавшиеся работорговлей. С иностранными лазутчиками и дипломатами азиатские деспоты не сильно церемонились. Всем была памятна печальная судьба миссии Грибоедова, перерезанной персиянами в Тегеране. Позже два английских агента Стоддарт и Конноли были зверски казнены в Бухаре, а двое других Шекспир и Аббот чуть не подверглись такой же участи в Хиве и спаслись только благодаря случаю. По Петербургу поползли зловещие слухи о предстоящей экспедиции. Знакомые прощались с Игнатьевым как будто в последний раз. «Иду даже на полную неудачу с твердою решимостью сделать все человечески возможное, чтобы исполнить волю государя, а об успехе и не думать, предоставив все воле Божией и себя самого, и результаты своей поездки» – так писал путешественник отцу.
Через Аральское море на судах, а затем по степи, пройдя сыпучее песчаное взволнованное море барханов, посольство с трудом прибыло в Хиву. Азиаты встретили их крайне настороженно. Под угрозой смертной казни жителям города было запрещено разговаривать с русскими. Игнатьев в течение десяти дней добивался встречи с ханом. Переговоры были тяжелыми и безрезультатными. Только перед отъездом хан Хивы Сеид Мухаммад, средневековый восточный кровопийца и полный мизерабль[6], согласился принять посланника, но с категоричным условием – явиться среди ночи одному и безоружным. Игнатьев написал завещание и письмо, приказав адъютанту вскрыть конверт, если не вернется через час. Потом положил в карман два заряженных револьвера и отправился к хану в сопровождении двух казаков, приказав конвою готовиться к отражению возможной атаки.
У входа во дворец корчились в муках несчастные, посаженные на кол для устрашения чужака. Несчастные казненные освещались заревом большого костра. Костры несколько меньших размеров располагались по двору и в заворотах темных коридоров, ведущих на внутренний дворик, где происходила аудиенция. Их пламя освещало путь, бросая красноватый, зловещий оттенок на вооруженных халатников, в высоких туркменских шапках, составлявших дворцовую стражу и размещенную по всему пути шествия. Николай Павлович нашел хана на небольшом дворике, сидящим на возвышении из глины и покрытом коврами. Надобно сказать, что он совсем не идеализировал этих восточных деспотов, с которыми по государевой воле ему пришлось иметь дело, догадываясь об их коварстве и жестокости. Но к этому человеку с высокомерным и равнодушным взглядом, с выпяченными от важности губами, после всего увиденного при входе, Игнатьев испытывал почти физическое отвращение. Перед ханом, на ковре, лежал кинжал и кремневый пистолет, а за ним – как и в первую аудиенцию – находилось государственное знамя и несколько вооруженных людей. На ступеньках сзади и по бокам седалища стояли вооруженные с ног до головы люди. Хан заявил, что условием ввода русских судов в реку Амударью будет признание за Хивой территорий до междуречья Сырдарьи, Эмбы и Мерва. Это означало, что Хива претендует на уже освоенную русскими часть земель по Сырдарье и Эмбе, а также на владения туркменских племен. После того как Игнатьев категорически отказал в подобных претензиях, хивинский правитель посоветовал ему быть сговорчивей, намекнув с приторной восточной улыбкой, что гость полностью находится в его власти.
«У царя много полковников, и пропажа одного не произведет беды. Задержать же меня нельзя» – с этими словами Игнатьев выхватил револьверы и пригрозил убить всякого, кто к нему подойдет. На скуласто-бронзовом, бараньем лице хана, онемевшем от неожиданности, читался животный страх. Пользуясь минутным замешательством охраны, Игнатьев выскочил в коридор, услышав, как за стеной подняли шум казаки из его конвоя, пытаясь пробиться поближе к двери. Вместе они пробежали к выходу, где уже ждали оседланные кони…
Более успешно прошли переговоры в Бухаре. С эмиром Насруллой Игнатьев заключил договор, предусматривавший свободное плавание по реке Амударье русских судов, сокращение в два раза таможенных пошлин на ввозимые товары, учреждение в Бухаре торгового агентства. Эмир хотел, чтобы Игнатьев непременно выехал на слоне из Бухары – его подарке «белому царю». На обратном пути Игнатьев подружился с животным, подкармливая его сухарями и сахаром почти при каждой встрече. Завидя начальника экспедиции, слон приветствовал его трубным звуком, походившим на сигнальный выпуск пара из трубы речного парохода, и поклоном. Свита, путешествующая на лошадях и ишаках, разлеталась в разные стороны от его оглушительного рева.
Переезд из Оренбурга через Симбирск и Москву, несмотря на наступившие сильные морозы, Игнатьев совершил на почтовых, а оттуда по железной дороге прибыл в столицу. Так кончилось его тяжелое семимесячное путешествие в Азию. В Петербурге, куда вести об экспедиции не доходили, всех ее участников давно считали погибшими и даже заказывали в церквах поминальные молитвы. Когда Игнатьев, вернувшийся домой, зашел без доклада в кабинет отца и застал его тогда за чашечкой чая, то богобоязненный Павел Николаевич был так поражен его появлением, что первоначально испугался и принялся креститься, приговаривая: «Чур меня! Чур меня!»
Затем последовала еще более сложная миссия в Китай, больше напоминавшая политический детектив на фоне так называемой «опиумной войны». Поясним читателю. Еще в 1858 году графом Муравьевым был заключен Айгунский договор, по которому левый берег Амура отходил к России, а земли в Приморском крае объявлялись в общем владении России и Китая до определения границы. Главной задачей было добиться ратификации договоров, так как китайское правительство отказывалось признать Айгунский договор и затягивало ратификации следующего – Тяньцзиньского договора, в котором речь шла как раз о разграничении границы.
Неофициально Игнатьев должен был добиться, чтобы другие державы не смогли добиться от Китая исключительных прав и уступок в территориальном вопросе. Выехал Игнатьев совершенно простуженным и в сопровождении врача, так как во время перехода через Байкал он провалился в полынью. Тем не менее посланник гнал на санях по весенней распутице с сумасшедшей для того времени скоростью – до 300 верст в сутки и уже в ночь на 4 апреля был в городке Кяхте на границе с Монголией. Через месяц Игнатьев въехал в Пекин, соблюдя все мудреные китайские «чайные церемонии», как большой вельможа, в роскошном паланкине. Через некоторое время и в Пекине, и за его пределами его станут уважительно называть И-Дажень, что значит «сановник И».
На первой же встрече китайские представители категорически отвергли все российские предложения. Высокомерные императорские сановники заявили, что подписавшие Айгунский договор сановники, сделали это самовольно и уже наказаны императором. И тут Игнатьеву сказочно пофартило – разразилась война между Китаем и Англией, и Францией. «Просвещенные» европейцы, зарабатывавшие немалые барыши на торговле наркотиками, стремились добиться свободного ввоза в Китай опиума из Индии, а британские промышленники и купцы мечтали открыть для своих товаров новый обширный рынок. 20-тысячный экспедиционный корпус союзников двинулся на Пекин. Изрядно блефуя, Игнатьев, убедил войска союзников отступить от стен осажденного города, а князю Гун Цин Ван, который в отсутствие императора вел все дела, обещал выгодные условия капитуляции. Взамен Игнатьев настоял на ратификации прежних договоров, заключенных Китаем с Россией, и умудрившись настоять, чтобы земли в Приморском крае, находившиеся прежде «в совместном владении», полностью отошли к России.
Торжественная церемония подписания договора состоялась в Русском подворье 2 ноября 1860 года в половине четвертого пополудни или в Сянь-Фынь Х года 9-й луны по китайскому календарю. Князь Гун уступил Игнатьеву право первым поставить свою подпись. Кто бы что ни говорил, но великой морской державой де-факто Россия стала в этот день: за ней были закреплены права единоличного владения территориями, расположенными между нижним течением Амура и Кореей, включая береговую линию и удобные для строительства портов гавани, где впоследствии выросли порты Владивосток, Ванино, Находка, Восточный, Посьет и другие. Русский военный Андреевский флаг теперь развевался от Балтики до Тихого океана.
Без единой капли русской крови Россия приросла на целых 400 000 квадратных километров богатых дальневосточных территорий.
10 ноября Игнатьев покинул Пекин. Сани скользили легко по первопутку; уныло гремели бубенчики, и однообразное бренчание их далеко разносилось среди снеговой пустыни. В душе Игнатьева звучала другая музыка! Музыка, которая слышна только победителям. К тому времени договор уже был подписан богдыханом, опубликован в китайских газетах и разослан по всей стране с приказанием неукоснительного исполнения. Обратную дорогу Игнатьев проделал с удивительной для своего времени скоростью, преодолев 1000 верст в трое суток и три часа, загнав вусмерть не одну тройку почтовых лошадей. Наконец 1 января 1861 года перед ним открылась перспектива шпилей Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Санкт-Петербург, родной город, родительский дом! Мать хотела его обнять, но Николай не позволил, пока не снял завшивленную шинель, которую пришлось немедленно сжечь. Молодому барину спешно приготовили горячую ванну. На следующее утро его лично принял государь. Вручая Игнатьеву в Петербурге орден Св. Владимира второй степени, расчувствовавшийся император Александр произнес: «Девиз ордена как бы для тебя сочинен: польза, честь и слава».
Экспедиции в Азию и Китай создали Игнатьеву славу удачливого переговорщика. Он получил генеральский чин, ордена и как знаток Азии был назначен директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел. Однако в ведомстве, насквозь проникнутом бюрократическим духом, Игнатьев с его кипучей молодой энергией долго усидеть не мог. Из здания на Дворцовой набережной молодой дипломат вскоре перебрался в качестве посла на улицу Пера в Стамбуле.
Тогда этот город еще называли его старым византийским именем – Константинополь.
Авторское отступление второе: «Наш человек в Стамбуле»
Шел 1864 год. Летнее яркое солнце освещало открывшуюся перед Игнатьевым панораму Золотого Рога. Пароход Русского общества медленно продвигался к гавани. Морской бриз, аромат свежих кунжутных бубликов-симита, пряный запах цветов, казалось, заполняли все пространство вокруг. С одной стороны, Европа – залитый огнями Золотой Рог, купола византийского собора Святой Софии, минареты, полуразвалившиеся, но некогда неприступные зубчатые стены Константинополя.
С другой – шумный азиатский Стамбул, утопающие во фруктовых садах прибрежные дворцы и минареты и тающие в утреннем тумане сказочные Принцевы острова. Прибавьте к этому заунывные крики мулл, стаи бездомных кошек и собак, восточная грязь узких улочек, снующие повсюду на воде лодки рыбаков, многоголосие толпы – и увидите Стамбул того времени глазами Игнатьева.
В Турцию русский посланник приехал не один, а в сопровождении очаровательной супруги – Екатерины Леонидовны, урожденной княжны Голицыной, правнучки полководца Кутузова. Автор этих строк впервые увидел ее портрет в типовом панельном доме ее правнучки в Киеве. Длинные ресницы, живые карие глаза, тонкие брови вразлет, лебединая шея, переходящая в безупречно плавную линию плеч. Некогда первая красавица Петербурга, умная, волевая и образованная, говорившая на пяти языках. Говорили, что она имела забавную привычку разгрызать зубами грецкие орехи. Игнатьев был счастлив с ней в браке, найдя в ее лице идеальную женщину, которая сделала его жизнь гармоничной, став верной и преданной союзницей на долгие годы.
«Жинка моя» – полушутливо, на малороссийский лад, дипломат величал свою Катеньку. Николаю Павловичу, склонному к веселой искрящейся шутке, нравилось иногда расцвечивать свою речь смачными украинскими словечками. А когда профессиональный или политический барометр предвещал бурю, то «жинка» в устах посла превращалась в «дружину». Так на Украине именуют замужнюю женщину. Получалось складно: не просто жена, а сказочная дружина, на которую можно положиться, с которой и в бой не страшно. Как говорится, один в поле не воин, а с такой «дружиной», как Катенька, можно было крепко стоять на Босфоре. «Жинка» отвечала ему взаимностью и писала ему почти каждый день в пору разлуки с невероятной теплотой и нежностью: «Скучно расставаться, когда вместе так хорошо…»
Тут мы сделаем небольшое лирическое отступление. В жизни Игнатьева в свое время была другая женщина. Назовем ее «Л.Ш». Именно так деликатный поклонник зашифровал в письмах свою возлюбленную. Чувства к ней были слишком сильны. Каждый раз, когда Игнатьев видел ее перед собой, его захлестывало чем-то горячим, пронизывающим сердце. Голова шла кругом. На прогулке в Летнем саду прохожие часто могли наблюдать эту красивую пару – статный и щеголеватый офицер и его дама, нарядно одетая и очень недурная собою. Военный осторожно поддерживал ее за хрупкую руку. Спутница стеснялась своей чуть сутулой фигуры, крупного родимого пятна на щеке. И это смущение, вполне невинное, и отсутствие ложной позы, тоже нравилось Игнатьеву. В ней, как казалось ему, было все, что составляет главную прелесть любящей женщины. Увы, но финал отношений был болезненным для Игнатьева. «Л.Ш» сказала, что воле родительской не прекословит, а разрешение на брак ей не дадут.
Надежды таяли как дым. Впервые в жизни бравый офицер не на шутку захандрил. Как-то расхаживая по своей комнате и разговаривая сам с собой, Игнатьев, не выдержав, сел за стол и стал лихорадочно царапать пером по бумаге, чтобы выразить переполнявшие его чувства. Написал – и поразился: ведь получились! «Бредни мои» – по-другому быть и не могло. А ведь раньше ему казалось, что писать подобные стихи не менее стыдно, чем надеть галстук или, скажем, партикулярное платье:
Да, я люблю, но мать одна лишь может
Свое дитя так искренне любить.
Ни ревность, ни печаль мне душу не тревожит
И без взаимности могу я счастлив быть.
Зачем она, ведь кто препоручится,
Что страсть моя так скоро не пройдет?
Что если вдруг она нечаянно умчится?
А мне раскаяние на душу зайдет.
Нет, не в холодном рассудке, помимо воли Игнатьева пробились эти строки. В его голове, в ритме шагов из угла в угол, теснились все новые и новые строки, пробивая изнурительную немоту гортани. Все, что он хотел сказать своей возлюбленной, но не смог выразить словами: «бывает минуты груди тяжело», «как люблю я ее… в ней все счастье мое», «когда твой голос серебристый коснулся слуха моего», «уныние давит сильней и сильней». Удивительное и незнакомое ощущение – одновременно сладостное и горькое. «Да ну, какой я поэт, – отмахнулся Николай Павлович от своих собственных мыслей. Но спрятаться от них было решительно невозможно. В тот же вечер им было отправлено самое последнее письмо «Л.Ш» с прощальным стихотворением. Потом… потом была горячечная скачка через лес, не разбирая дороги, навстречу упругому вечернему воздуху. Ветки больно хлестали по лицу, по которому катились слезы. Игнатьев непроизвольно отпустил и повод, и шенкеля. На крутом повороте лопнула подпруга, и всадник вместе с седлом упал с лошади оземь. Со временем образ «Л.Ш.» в его памяти стерся и как-то потускнел, превратившись почти в сон. Остались только ее серебристый голос и приятно щемящая боль в сердце…
С княжной Екатериной Голицыной Игнатьев познакомился ровно через год, начав посещать гостеприимный княжеский дом. Катя Голицына всегда была в окружении многочисленных поклонников, улыбчива, мила, насмешлива и казалось, вовсе не обращает на бравого генерала никакого внимание. «Я еще молодая, у меня еще тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного», – кокетничая, говорила кавалерам юная княжна. Ей хотелось веселиться, ей нравились балы. В общем, эдакая пигалица! Игнатьева, наоборот, светская жизнь тяготила. Да и танцевал он последний раз лет десять назад, еще в чине поручика. И то это был вполне приличный котильон – вид кадрили, а не какая-нибудь там разухабистая мазурка! «У нас с вами до ужаса много общего, если не считать того, что мы полная противоположность друг другу. Начиная от внешности, заканчивая темпераментом!» – хихикала Катенька, подразнивая его. – «И при этом, сударыня, я вас просто обожаю», – отшучивался в ответ Игнатьев, а на душе скреблись кошки. – «Да-да, – переходила во встречную словесную атаку девушка. – Мужчины меня обожают, кружа вокруг меня, как мотыльки. Однако я люблю умных мужчин, но попадаются больше глупые. Почему-то они меня обожают». И снова неистово хохотала, запрокидывая беленькое личико.
Неожиданно все изменил случай. Как-то зайдя в комнату и застав ее совсем одну, без кавалеров, сидящую в кресле за чтением бульварного романа, новоиспеченный дипломат смутился и решил откланяться:
– Простите, сударыня. Быть может, вы не желали, чтобы я навестил вас сегодня. Впрочем, если вас смущает мое присутствие, я тотчас готов покинуть вас.
Она посмотрела на него снизу-вверх, как дети смотрят на взрослых, тихими серьезными глазами, – такими Игнатьев еще никогда их не видел! – и, откинув с лица тяжелую прядь темно-каштановых волос, вдруг сказала: «Да не будьте же вы таким скованным, я не убью вас за это!»
В груди Игнатьева после этой фразы что-то оборвалось…
А дальше – дальше ничего не происходило. Шли дни и месяцы. Игнатьев робел от ее обхождения и, несмотря на благорасположение будущей тещи, не решался объясниться, откладывая решительный разговор. Удивительное дело – столько раз в своей жизни он был на волосок от смерти и не терялся в самых сложных обстоятельствах, а тут словно впал в ступор, боясь услышать повторный отказ.
– Смотри, уведут у тебя невесту, будешь потом локти грызть! – как-то за обедом не выдержала мать. В ее остром проницательном взгляде светилась энергия Мальцевых – заводчиков, коммерсантов, знаменитых предпринимателей: – Уводи ее сам, будь, мой милый, проворнее в делах сердечных. Мой батюшка Иван Акимович не сплоховал, и у Василия Львовича Пушкина увел твою бабушку. Первостатейная красавица была![7]Игнатьев умоляюще взглянул на мать, на щеках зардел румянец. Мать не подала виду, отметая в сторону деликатность темы, и веско заключила родительский совет: «Действуй же, Николенька, счастие в твоих собственных руках!»
Вскоре Игнатьев, бледнея и смущаясь, попросил руки Катеньки Голицыной. В ответ, вопреки всем страхам, прозвучало желанное «да». Пара венчалась в русской церкви немецкого города Висбаден. Екатерина Игнатьева стала матерью восьмерых их детей (первый умер в младенчестве), но она никогда не ограничивала свои интересы семейным кругом или светскими успехами. Ее жизнь стала неотделимой частью дела ее мужа. Двери русского посольства в Константинополе были всегда широко открыты. Здесь находили помощь и убежище похищенные девушки, дети-сироты и болгарские повстанцы, которые, снабженные русскими паспортами, отправлялись в Одессу, открылся госпиталь для больных. Во всем этом послу помогала его супруга. Набело, своим тонким изящным почерком, она терпеливо переписывала многие донесения Игнатьева, по форме букв больше напоминавшие острые пики Альп или очертания Кавказского хребта. Кроме того, жена посла щедро занималась благотворительностью – почти все прошения о денежной помощи от женщин, как правило, подавались на ее имя. Вечно деятельная и неутомимая, Катенька Игнатьева и на посольских приемах царила как законодательница тона и вкуса, блистая природной красотой и ювелирными украшениями. После одного из таких светских раутов во дворце персидского посланника в Царьграде Мирзы-Мошин-хана один французский поэт напишет о ней в своей оде: «О царице бала один турок сказал совсем тихо то, о чем думал каждый, но не смел признаться вслух: «Эта женщина может покорить Стамбул одним только словом, одной улыбкой – всю Азию».
Здесь же, в Стамбуле, совершился переворот в душе Игнатьева. Наш дипломат влюбился в идею освобождения славян. Влюбился, как может влюбиться только обладатель художественной натуры и подлинный романтик. Со временем эта деятельность стала для него неким подобием нравственного обязательства. Подрастающие сыновья нередко наблюдали, как их отец после дневной службы в посольстве прогуливается по двору среди азалий, заложив руки за спину, выслушивая бородатых и усатых посетителей – священников, купцов, матросов, лавочников, крестьян. С наступлением темноты к нему пробирались проходимцы и шпионы всех мастей. В Константинополе, где каждый человек его уровня был на счету, русского посла называли «вице-султаном», а враги – «королем лжи». Многие турецкие министры его боялись и были в его руках, так как Игнатьев был в курсе всех дел стамбульского двора, включая интимные секреты одалисок из султанского сераля.
Все бы хорошо, только на родине Игнатьева к его активности относились со сдержанной прохладой. Востоком, как тогда называли Балканы и Малую Азию, канцлер Горчаков интересовался мало. Практические указания из министерства поступали крайне редко, поэтому в своих действиях Игнатьев был полным хозяином. «Я предоставлен сам себе и никакой поддержки из Петербурга не имею» – это его собственное признание. Вот так – не больше, не меньше. Другой бы человек в такой ситуации просто бы «отбывал свой номер» за изрядное посольское жалованье. Так, собственно, и поступали другие российские дипломаты, проводя время в светских раутах и пустопорожней болтовне, ожидая пока их не отзовут в Петербург или назначат на аналогичную должность в другой стране. Инициативы и предложения Игнатьева вызывали раздражение у начальства, ломали рутинный порядок, заведенный в здании у Певческого моста. Там привыкли неспешно делать карьеру, пересаживаясь со стула на стул, от стола к столу, оттачивали каллиграфические навыки, умели остроумно болтать по-французски и при случае завязать небольшую политическую интригу. Да и кому, скажите, хочется сильно работать и напрягаться? Тем более ради чего! Подумаешь, Болгария какая-то или Турция. Восток. Короче, Азия дремотная. Это же не Ницца, не Баден-Баден! А с таким как Игнатьев хлопот не оберешься. В Петербурге, где рутина, умеренность и аккуратность в письме заменяли ум и знание, себе на беду и России на пагубу, константинопольский посланник был бельмом на глазу.