Сергей Николаевич Куприянов
Небоевые потери

Ты шёл неспеша, возвращаясь с войны

Со сладким чувством победы, с горьким чувством вины.

(«Чайф», «С войны»)

© Сергей Николаевич Куприянов, 2020

ISBN 978-5-0051-2910-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Война

– Ну всё, поехали! – крикнул завсклада Василий Николаевич, – Не убивайся, мать, чай, не на войну едет, в армию!

Вовка удобней подмостил под собой вещмешок. «Газон» дёрнулся, затрясся, нехотя тронулся.

«Сцепление так и не сделал», – хмыкнул он про себя.

Мать осталась на обочине, подняла руку, чтобы перекрестить. Вовка смутился.

– Ладно, мам, иди домой. Напишу, как приеду, – он дополнил сказанное, жестом глухонемых, коротким и лаконичным.

С самого детства он знал этот язык, язык своей матери, из-за которого его дразнили, над которым смеялись. Но который был понятен им обоим.

Он изредка поднимал голову, глядя на удаляющуюся фигуру матери, пока грузовик не свернул на главную. Когда она скрылась, достал из кармана пачку «Примы», закурил. Не любил курить при матери. Не по себе как—то.

Вот и мост. Проехали указатель «Липовцы», с перечеркнутым названием, как перечеркнутой его гражданской, прошлой жизнью. И так «засиделся». Одногодки уже из армии пришли, а он только собрался. Конечно, можно было бы попросить, похлопотать. Начальник автобазы, где Вовка работал сразу после школы, его ценил, мог и отмазать, но сам проситься не стал, да и матери сказал, чтоб не ходила.

До Уссурийска чуть больше часа дороги. Вовка перелез ближе к будке, там трясло меньше. Попытался уснуть. Как ни хотел казаться спокойным и уверенным перед матерью, тревога перед неизвестностью крутила внутри до тошноты. Он только закрывал глаза, но одна и та же картина всё время прокручивалась, как заевшая пластинка: мать на обочине, через мгновение скрывается за поворотом.

Очнулся от постороннего шума. Сам не заметил, как провалился в сон. Посмотрел – Уссурийск. Сердце забилось, предчувствуя скорый конец поездки. Грузовик остановился.

– Эй! Воин! – Василий Николаевич выглядывал над бортом, встав на цыпочки, – Приехали, Володька! Ты тут пешком дойдешь, а то у меня дел до вечера.

Вовка спрыгнул с кузова.

– Спасибо, Николаич!

– Да что там… Ты там, давай…, – крепко пожал он руку, хлопнул по плечу, – служи. Себя в обиду не давай и других не обижай… В общем… Мужик без армии, что пиво безалкогольное – ни крепости, ни вкуса. Так… вода…

Василий Николаевич ещё раз хлопнул Вовку по плечу.

В «учебку» Вовка попал недалеко от дома, в Князе—Волконское под Хабаровском. Радовался, что в родных местах. Да и служба оказалась не такой страшной, как рассказывали. Земляков много. Об одном Вовка жалел, что не послушался мать, когда та внушала ему, чтобы на шофёра выучился: «Работаешь на автобазе, гайки крутишь, а был бы шофёром и деньги другие и не в мазуте». Как казалось Вовке, водителей не так гоняли в «учебке». Те, всё больше с техникой, а технику он любил. Хлебом не корми, дай чего—нибудь разобрать.

Написал два письма. На одно ответ пришел, а вместо второго мать приехала уже на присягу. Смотрела на него с какой-то жалостью, будто чувствовала что—то. Вовка от этого смущался, злился, не подозревая, что видятся они в последний раз.

Со средины декабря девяносто четвертого Вовка впервые услышал слово «Чечня». То в разговорах, то по телевизору – «Чечня», «Чечня». Слово какое-то было… ругательное, грязное. Он помнил из литературы про черкесов, Казбича, но так давно и далеко это было. Некоторых сержантов, говорили, послали в командировку. Замполит рассказывал, что там беспорядки, хотели отделиться. Вовка слушал и не понимал, что в том плохого – Россия-то, вона какая, что с той Чечни… и пусть отделяются. Меньше всяких чурок будет.

Однажды смотрели в расположении телевизор, а там Ельцин выступал и показывал, как за каждым боевиком наш снайпер наблюдает и если что сразу уничтожит. Солдаты загудели после этого, что, мол, за бред несёт? А Вовка поверил. Ну что там той Чечни? А Россия—то… ого—го! Что салабоны? Президент знает, что говорит.

После Нового года о Чечне Вовка стал слышать постоянно. Говорили, что даже из их полка погиб какой-то ротный. Не понимал он, как такую крошечную Чечню, не могли победить сразу за неделю, пусть за месяц. В слухи о больших потерях в Грозном в новогоднюю ночь Вовка не верил, думал трёп. Как не верил и в страшных непобедимых чеченцев, отрезающих головы у живых солдат. Всё это ему напоминало детские страшилки о чёрных комнатах, руках, гробах, страшных докторах выкачивающих всю кровь. Не верил. Думал, специально эти слухи разносят, чтобы морально как—то подготовить. Однажды, даже в курилке с пацанами завелись. Из третьей роты один всё пугал. С воодушевлением, так, рассказывал. У него родичи какие—то на Кавказе. Пацаны слушали, слушали, а Вовка возьми да и ляпни:

– Ты сам—то не обосрался от таких рассказов?

Пацаны засмеялись, а этот начал на Вовку буром переть:

– Слышь, воин! Это ты тут такой храбрый. Страшнее, чем ноги, натертые кирзачами, не видел. Посмотрел бы на тебя, когда к твоему горлу «чехи» тесак приставят…

Потолкались, на том и разошлись.

Служба складывалась нормально, появились друзья. Вовка мечтал, чтобы через месяц, другой перевестись в рембат – там родная стихия, да и служба спокойней.

Подходило 23 февраля. Мать написала, что приедет и что заходила Таня, тоже хочет приехать. Матери он был бы рад, а вот Татьяна… Дружили они ещё со школы – Вовка, Таня и Олег. С Олегом вообще с детства вместе. Выросли, повзрослели, школу закончили. Олег симпатичный был, вот Татьяна ему и отдала предпочтение. Вовка переживал сильно. Любил? Может быть и да. Но больше считал это предательством. Потом Олега забрали в армию. Она его ждала. Он вернулся совершенно другим, чужим. Потом уехал в Москву и пропал. Нет, не бесследно, живет, наверное, там где—то. А Вовка злорадствовал. Мать его за это корила, что, мол, молодым только и ошибаться. А девчонка она хорошая, путная, с кем не бывает. Но, видно, глубокая была рана, долго заживала.

На построении было как—то не обычно. Долго стояли. Незнакомые офицеры переговаривались с комбатом, разглядывали какие-то списки. Вовка стоял рядом с Лёшкой Гориком, толкались, чтоб согреться.

– Что они там резину тянут? – Вовка нетерпеливо топтался на месте, пытаясь размять застывшие ноги.

– Это они в Чечню пополнение набирают, – с усмешкой сказал Лёшка.

– Испугал ежа… – не успел договорить Вовка.

– Батальон! Смирно! – скомандовал комбат, громко, не надрываясь.

Ропот стих. Вовка вытянулся, подумал: «Наконец-то».

– Фамилии, которые назову, три шага вперед! Антипов, Антоненко…

Вовке кто—то положил руку на плечо, что бы выйти из строя. Он вздрогнул от неожиданности, замешкался:

– Тонкий, не тормози! – раздался голос сзади.

Он неловко отшатнулся.

– … Токменёв… Тонков…

Вовка вздрогнул, непонимающе посмотрел на Лёшку, вывалился из строя на непослушных, замерзших ногах. Сердце тревожно сжалось.

– Вышедшие из строя, в две шеренги становись! – скомандовал комбат.

Солдаты перестроились.

– На пра—у! Правое плечо вперед! Шагом… марш!

Колона тронулась. Вовка искоса заметил, как комбат жмёт руки незнакомым офицерам. Встретился взглядом с Лёшкой. Тревоги не заметил, только непонимание. Тот стоял и только растерянно хлопал глазами.

***

В начале марта девяносто пятого «приговоренных», как шутили сами, попавшие в Чечню, «бортом» доставили в Ростов. Там неделю отсыпались, формировали отряды и поотрядно отправляли уже по подразделениям на территорию Чечни.

Вовка понимал, что его сюда привезли не бока отлеживать. Каждый день ожидания, как накинутая петля всё туже сжимала горло. Было ли это страхом? Было. Но это был страх не смерти, а неизвестности и невозможности хоть как—то повлиять на происходящее. Огромный водоворот войны втягивал всех – и не желающих воевать и, наоборот, ищущих своего героического участия. Все рассказы побывавших «там» он уже слушал, впитывая каждое слово, боясь пропустить что—то важное. Уже не сомневался, не отмахивался – верил. Верил всему, что говорили, о чём рассказывали. Это были живые свидетели, стрелявшие сами и получавшие в ответ. Они видели смерть так же близко, как видит их Вовка. От будничного, безо всякого пафоса рассказа, становилось как-то моторошно и тошнотворно. Кололо где-то в заднице, при каждом упоминании об оторванных конечностях или раздробленных костях. Самое противное, что подтвердились те страшилки про отрезанные головы, про которые рассказывали в «учебке». Вовка не мог понять, зачем было отрезать голову, если есть автомат. Почему нельзя просто убить своего врага, но ещё и отрезать голову, вымазаться в крови? Это было каким—то непостижимым, что вселяло ещё больший мистический ужас предстоящей службы.

Батальон 245 полка, куда прибыл Вовка с пополнением, стоял в нескольких километрах от Шали. Стояли в поле насквозь пропитанное влагой. Колеса и гусеницы техники превратили его в грязное месиво, в котором засасывало сапоги и, с чавканьем какого-то неведомого зверя, нехотя отпускало, будто игралось, ожидая следующий шаг. В воздухе висела водяная взвесь, пропитанная солярной гарью от машин и БТР-ов. Промокло все. Ватный бушлат напитался влагой и висел на плечах тяжелым мешком. Сушились возле выхлопа, от чего вся одежда, лицо покрывалась черной копотью. Костры разводить было запрещено.

В короткие перерывы, когда Вовка разматывал промокшие портянки, задумчиво вспоминал тёплую и сухую казарму в «учебке». И весь тот уклад, к которому уже почти привык, сейчас казался непостижимой роскошью.

После взятия Шали в конце февраля – начале марта, батальон «зализывал раны»: чинили технику, вооружение, отправляли раненых. Убитых Вовка не видел, а вот нескольких легкораненых – да. Их отправляли «Уралом» в штаб группировки, а там вертушкой на «большую землю». Он вглядывался в их лица, пытаясь то ли кого—то узнать, то ли запомнить выражения их лиц, скорее счастливых, чем печальных. Была даже лёгкая зависть – домой поедут.

– Чо застыл, зёма? – Вовку окликнул водитель «Урала», которому он помогал ремонтировать, – Не ссы, страшно только первые пятнадцать минут, потом привыкаешь.

– А ты давно тут? – Вовка протянул ключ.

– Да, почти сначала.

– А дембель когда?

– Дембель? Хм! – водитель хмыкнул, будто Вовка спросил глупость, – Когда вперед ногами вынесут или вон, как этих… отправят. Ты тут не о дембеле думай, а как выжить. Каждый день думай. День прошел – хвала Аллаху!

– А ты что, мусульманин?

– Хм, нет. Но наш боженька тут как—то не ловит, – с прищуром посмотрел он на небо, – молись, не молись.

«На войне, как на войне», – успокаивал себя Вовка, когда вспоминал дом или, когда накатывала жуткая тоска. Немного раззнакомившись, он узнал, что в конце февраля, освобождая Шали, рота, в которую он попал, понесла первые боевые потери. Ротный прибыл новый, на две недели раньше Вовки. Пацаны говорили, пытался поначалу устроить казарменный порядок – да куда там… «Деды» особо не докучали, все занимались своим делом. Только один Ерохин, «замок», как—то все подначивал, пытался себя героем показать, дескать, боевой опыт, а он – «салабон», пороха не нюхал. Вовка как—то сразу на него попал. Внешне невзрачный – рыжий, мелкий. Такому в пору самому помалкивать, а вот поди. В любом споре знаток, в любой компании – свой. Новенький бушлат пришлось сменить на ерохинский, худой и грязный. Обидней всего было то, что он почти земляк, из Уссурийска, а Вовку за что—то невзлюбил. Единственное утешало, что служить ему было до мая.

Сменившись на посту и наскоро поужинав холодной перловкой, Вовка снял ненавистный бушлат, размотал промокшие портянки и пробрался подальше в кузов «Урала» поспать. Вывернул шапку наизнанку и подсунул её под голову. Немного покрутился и, настраивая себя на сон, стал представлять себе лето, звон жаворонка и себя, такого беззаботного, счастливого, развалившегося на траве, щурясь, смотрящего ввысь огромного голубого купола…

– Тонкий, Тонкий, – тормошит Вовку Бобров из первого взвода, – там Ероха тебя зовет.

– Что? – Вовка нехотя приподнялся, – Я же в карауле…

– Не знаю, сказал тебя позвать.

Вовка неспеша намотал портянки, накинул бушлат, потянулся за автоматом.

– Да оставь ты его, – заторопил Бобров.

Человек шесть сидели в БМП, уже разгоряченные и хорошо поддатые. О чём-то спорили. Вовка, согнувшись, влез внутрь. Стихли, как увидели его, следом пробрался Бобров.

– А, вот ты…, – Ерохин сделал непонятный жест руками, – Слушай боевую задачу, боец. «Дедушкам» нужно принести «горючки» в честь моего дня рождения…

– Ероха, я же в наряде, мне через полтора часа заступать…

– Я не понял, боец?! Буреем? Товарищ Гвардии сержант! Можно Анатолий Васильевич… Как понял?!

– Так точно, – потупил взгляд Вовка.

– Толян, да куда ты его посылаешь, ещё спалится, замполиту сдаст, – вклинился в разговор Биденко, – пусть идет. Иди «Тонкий», иди…

Ерохина это задело.

– Слышь, кто из нас старший?!

– Да, ладно, ну, Ерох, чо ты к пацану—то…, – попытался вставить Бобров, – Он тут недавно, ещё не знает, что где…

– Бобер! Вот ты и покажи! Всё, время пошло!

Вовка с Бобровым вылезли из БМП. Спорить с пьяным Ерохиным желания не было.

– А где мы ему сейчас водку найдем? – растерянно спросил Вовка.

– Да, ладно. Не ссы, тут на окраине точка есть, километра четыре. Если быстро пойдем, ещё успеешь поспать.

– А «чехи»?

– Какие «чехи»? Ладно тебе… Мы их так шуганули, они в горах, раны зализывают, – успокоил Бобров.

Шли, переговаривались. Бобров рассказывал, как был в бою. Приврал, конечно, но говорил красиво, ярко. Он, хоть и был с Вовкой одного призыва, а в Чечню попал на месяц раньше и перед Тонковым чувствовал себя уже бывалым воякой. Сам он был из Нижнего, крупнее Вовки. Из—за маленького курносого носа, маленьких пухлых губ и заметного румянца на пухлых щеках, Бобёр выглядел этаким гигантским пупсом.

Вовка почувствовал, как пекут ноги от плохо намотанных портянок.

– Слышь, Сань?! Постой, я портянки перемотаю! – он остановился и, стоя на одной ноге, снял сапог.

Бобров прошел чуть вперед. Вовка услышал, как впереди будто кто—то вскрикнул. Он тревожно всмотрелся в темноту.

– Сань?! Бобёр?! Что ты там?! Э—эй!

Внутри похолодело.

«Где взялся этот Ероха», – промелькнуло в голове у Вовки. В следующую секунду сильный удар в затылок сбил Тонкова с ног.

Плен

Очнулся Вовка от тряски. Руки были связаны, а на голову накинут какой—то мешок. Его везли на машине. По звуку распознал 66—ой «газон». Руки затекли, видно долго был без сознания. Тошнило. Он попытался пошевелиться и тут же получил удар в живот.

– Э! Русский, собака, замри, а то башку отрежу! – кавказский акцент развеял все Вовкины догадки относительно его положения.

«Чеченцы», – тяжелой печатью стукнуло в его голове, – «А где же Саня? Может, убили?»

Машина остановилась. Громко переговаривались на незнакомом языке. Один голос показался более требовательным. Вовка услышал, как открыли борт машины. С головы сорвали мешок. От яркого солнца потемнело в глазах. Был день.

– Иди сюда! – скомандовал, коренастый невысокого роста бородатый чеченец, владелец «требовательного» голоса.

Вовка спрыгнул, потерял равновесие и свалился на бок почти под ноги этому бородатому. Тот пнул Вовку ногой. Тонков поднялся, осмотрелся. Вокруг были какие-то постройки, за ними возвышались сизые горы. Невдалеке на корточках со связанными руками сидели трое наших пацанов. Среди них Санька Бобров, живой.

«Слава Богу!», – Вовка глотнул слюну.

– Откуда? Кто такой? – «Требовательному» дали Вовкину солдатскую книжку.

– Из Уссурийска, Тонков Владимир, – еле слышно ответил он.

– А здесь что забыл?

– Призвали, – потупил взгляд Вовка.

Кто—то из чеченцев окликнул «Требовательного». Вовке показалось, что того назвали Ахметом. Он ответил, потом посмотрел на Вовку, выругался и куда—то ушел. Тонкова за шиворот потащили к группе наших пацанов. Больно ударили по ноге, чтобы, тот сел. Руки не развязывали, переговариваться не давали. Вовка взглядом спросил Боброва: «Ну как?». Тот скривился, показывая, что хреново.

Потом их повели на окраину села и сказали копать яму. Там уже работали ещё двое наших. Приходилось больше выковыривать камни, чем копать. Через какое-то время сделали перерыв, сидели в вырытой яме, переговаривались. Тут Вовка и узнал, что попали в плен к Ахмету, к какому—то мелкому полевому командиру и находятся под Шатоем, в горах. История пленения была у всех разной, в основном, по собственной глупости или беспечности. Его тезка, Володя из Твери был тут уже месяц. На вид казался намного старше, худой и измученный, с потемневшим лицом и редкими зубами. Говорил он нехотя, будто стеснялся своего положения. Взгляд отводил, видимо, боялся, что в нём увидят страх, безысходность и унижение.

Начало темнеть. Охранники крикнули, чтобы выбирались из ямы. Вовка не заметил, как все куда—то делись, они остались вдвоем с Бобровым. Их повели по дороге в село. Пахло хлебом. Только сейчас Вовка заметил, как он проголодался. После прошедших событий, его большей частью тошнило и о еде не думал.

Их привели в какой—то двор, с крыльца дома на них смотрел немолодой мужчина с седой короткой бородой в небольшой серой папахе. Он крикнул охранникам и те повели пленников в небольшой каменный сарай. Когда дверь захлопнулась, Вовка с Бобровым облегченно вздохнули. Теперь можно было обсудить их положение.

– Да, сходили за водкой… Ты ещё говорил, шуганули, раны зализывают…

– Суки, ненавижу, – Боброва трясло от холода.

– А где твой бушлат? Чего ты в одном хэбэ?

– Да…, ладно… эти забрали, – он кивнул в сторону двери.

Вовка впервые был благодарен Ерохину, что поменялся с ним бушлатами. Он снял его и протянул Боброву:

– На, погрейся.

– Спасибо, трусит всего…

Они в темноте исследовали сарай. Ничего кроме сена и какого-то тряпья в углу сарая не нашли. Так на нем и улеглись.

– Что теперь? – Вовка почувствовал, как тепло, оставшееся после ватника, быстро улетучивается. Съёжился, – Думаешь, нас кто—то найдет?

– Вряд ли. Мы теперь для наших – небоевые потери.

– В смысле?

– Да какие смыслы?!… Дезертиры мы! Мать их! Теперь даже, если освободят, могут в тюрягу посадить.

– Это ещё почему? – Вовка приподнялся на руке, возмущенный такой перспективой.

– Дурак ты, Тонкий. Ладно я, а ты вообще самовольно покинул пост, чо не понятно?! Послал бы Ероху… Чо ты его, бздел? Блин! Да, ладно…

– А сам?

– Я… я Ерохе обязан. Он меня в бою… Короче, не мог я ему отказать, – Бобров съёжился. Вовке передавалась мелкая дрожь.

– Чего ты? Не согрелся? Дрожишь весь, – он прикоснулся тыльной ладонью ко лбу Боброва, – Да ты горишь весь, у тебя температура…

– Да, ладно, сейчас доктора вызовем, – саркастически заметил Бобров.

Вовка лег на спину, обдумывая сказанное Бобровым о дезертирах. Как глупо и нелепо вышло.

Под дверью что-то зашуршало. Вовка напрягся. Шум утих, только послышались чьи—то легкие удаляющиеся шаги. Он подошел к двери. Под ней лежал сверток, завёрнутый в светлую тряпку. Вовка нагнулся, развернул. Это был кусок лепёшки.

– Сань! Тут нам пожрать принесли! – он подошел к Боброву и протягивая кусок. Они с жадностью проглотили лепёшку.

Всю ночь почти не спали, было холодно. Вовка уже не стал забирать свой бушлат, думал, что Боброву ещё хуже. Утром дверь открыли и вошли два вооружённых человека славянской внешности. Вовка встал и уставился на вошедших, не понимая, кто они такие и как они тут оказались. Бобров продолжал лежать, согнувшись в три погибели.

– Прокыдайся, москалык!

Один из вошедших ударил его ногой. Бобров простонал и попытался подняться.

– Да, что вы, мужики! Больной он! Пусть отлежится! – попытался защитить Вовка Боброва, – Вы что, из Украины? – удивлённо уставился он на парней.

Парень поменьше ткнул его в живот прикладом. Тонков согнулся, не столько от боли, сколько от неожиданности.

– Нэ твое, падла, свыняче дило! Пишов!

Его схватили за шиворот и вытолкали из сарая. Боброва вытащили следом. Возле сарая стоял Ахмет с несколькими боевиками.

– Ахмет, тут москалю погано, можэ швыдку выклыкать?

Боевики захохотали.

– Сейчас лечить будем, раздевайся!

Бобров опасливо посмотрел на Ахмета. Принесли два ведра воды.

– Давай, давай, москаль! – подгонял один из украинцев.

Бобров разделся, его окатили из ведер ледяной водой. Он весь сжался, простонал.

– А теперь, беги! – Ахмет перезарядил автомат, – Вперёд! По кругу!

Бобров неспеша побрёл, испуганно озираясь.

– Быстрее! – Ахмет выстрелил в воздух.

Бобров пригнулся, упал на колени, боевики громко захохотали. Тот поднялся и побежал дальше по кругу. Во дворе на том же месте, где и вчера, появился пожилой мужчина с седой бородой. Из двери дома выглянула девочка лет четырнадцати. Ахмет заметил её, громко крикнул по-чеченски и махнул рукой. Она скрылась. Голый Бобров сделал несколько кругов вокруг боевиков и остановился, тяжело дыша.

После «лечения» их опять привели к той же яме. Там уже работали вчерашние пленники. Вовка поздоровался с ними, спрыгнул в яму. Он узнал, что держат их в подвале в другом дворе. Двое пытались бежать, но из деревни есть только один выход и там, у боевиков, пост. Поймали, сильно били. В горы идти – верная смерть. Новость мгновенно разрушила Вовкины мысли о побеге. Ворочая камни, он думал о тех парнях из Украины. Как они тут оказались и почему воюют на стороне чеченцев? Он никогда не был на Украине, но всё, что знал о ней, почему—то связывалось с теплом, щедростью и гостеприимством. И поэтому их появление никак не умещалось в Вовкиной голове, не сочеталось с устоявшимся представлением.

Обедали кукурузной кашей. Жадно черпая руками из ведра, пленники опасались, что это будет их последняя пища на сегодня и старались наесться досыта. Боброву стало немного легче, но ел он вяло и понемногу.

Вечером их опять заперли в сарае. Так прошло около недели. Днём солнце пригревало и когда работали, становилось жарко. Ночью – тряслись от холода, меняясь друг с другом бушлатом. Каждый вечер, примерно в одно и то же время, к двери сарая кто—то подкрадывался и просовывал под дверь или кусок лепёшки или, застывшую словно подошва—«манка», кусок круто сваренной кукурузной каши, а так же пару раз бутылку козьего молока. Через какое—то время Вовка, сам того не желая, будто дрессированный пёс занимал позицию у двери и ждал, когда под дверь просунут их «ужин». Однажды он даже попытался заговорить, с тем, кто был снаружи, но никто так ничего и не ответил. Было ли это чьё—то великодушие и жалость к их положению или это была воля Ахмета, кому—то поручившему кормить пленников, Тонков не знал, хотя и не верил в благородство их тюремщика. Бобров этими рассуждениями пренебрегал, принимал, как должное и считал, что для двоих пайка слишком мала.

Как—то утром Вовка заметил во дворе пожилую женщину, хлопотавшую по хозяйству и что-то назидательно говорившую девочке. Когда Вовка задержал на них взгляд, женщина заметила это, что—то сказала ей и девочка быстро скрылись в доме.

Бобров оказался прав. Пропажу двух бойцов списали, как дезертирство – небоевые потери. Дела передали в военную прокуратуру. Никто из «отмечавших» не признался, как было дело. Ерохин вскоре демобилизовался и уехал на родину.

Вскоре Вовку и Боброва заставили написать письма домой с просьбой выкупить их. Вовка писал, вспоминая мать, понимая, какую боль оно ей причинит. Он знал, что денег она не найдет, а будет страдать от безысходности и бессилия чем—то помочь. Вечером, сидя в сарае Вовка спросил:

– Сань! Ты думаешь, дойдут письма? Хотя, что толку. По мне, лучше б не дошли.

– Чего? Дойдут. Да, ладно, деньги не малые, десять штук… папаня должен найти. Поскорей бы, – Бобров мечтательно задумался.

Вовка взглянул на него и угрюмо отвернулся.

– А моя, нет… и продать нечего и занять негде.

– Бати нет?

– Не—а, – Вовка опустил голову.

И в этой скорбной позе было столько отчаяния, что Боброву стало неловко за, вроде бы, свое лучшее будущее.

– Да ладно ты, брось. Дай только выбраться отсюда, я весь Нижний на уши поставлю. У меня пацаны есть, деловые, помогут, не дрефь, – он слегка ударил в плечо Вовку.

***

Лето в горы шло не торопясь, медленно поднималось, останавливаясь, чтобы отдышаться. Так же медленно тянулись дни. Если вначале было чувство случайного недоразумения, что скоро их освободят или отпустят, то потом появилось тупое безразличие. Без всяких шансов на надежду. Одним утром похоронили Вовкиного тезку. Он повесился. Видимо понял, что, как работник интереса для боевиков не представлял, а выкупать его было некому.

Через некоторое время из пленников осталось трое. Олег из Челябинска, который был вместе с ними, сказал, что куда—то увезли. Выкупили? Перепродали? Вовка не знал.

Ахмет почти не появлялся. Однажды за Вовкой с Бобровым никто не пришел. Слышали далекую стрельбу. Внутри появилась какая—то радость: «Вдруг! Наши!». Но потом всё стихло. При каждом незначительном шуме звуки казались похожими то на русскую речь, то на звук двигателя какой—нибудь бронетехники, то на команды какого—то командира. Но они были только в воображении.

Рано утром дверь сарая отворилась, на пороге появился тот седобородый мужик. Вовка переглянулся с Бобровым. Зачем—то поздоровался, машинально и глупо. Тот ничего не ответил, только показал рукой, чтобы шли за ним. Он привел их к яме, которую они рыли. Она была уже перекрыта бревнами.

– Засыпайте сверху, – распорядился он, – сначала глиной, потом камнями.

Мужчина повернулся к ним спиной. Бобров бегло взглянул на Вовку, присел и взял камень. Хотел ли он ударить мужика, Тонков не знал, только толкнул Боброва. Тот свалился на руку, выругался. Седобородый резко оглянулся. Буквально врезался глазами в Боброва.

– Осторожно! – Тонков протянул Боброву руку.

– Да пошел ты! – прошипел Бобров. Встал, отряхнулся.

Мужик недоверчиво посмотрел на Вовку и пошел прочь. Они остались одни. Долго стояли, не понимая, что дальше делать, работать, бежать? Оцепенение, как если бы после громкого продолжительного шума резко воцарилась полная тишина. Сознание ещё не понимало, что их никто не держит.

– Какого ты меня толкнул? – возмутился Бобров.

– Зачем тебе этот грех брать на душу. Вон, никого нет, беги куда хочешь.

– Тоже мне, святоша, блин…

Они постояли еще некоторое время, смотрели во все стороны, опасаясь, что за ними наблюдают и специально проверяют, убегут или нет. Вовка повертел головой и сел, где стоял, на камни, обессилив от постоянной тревоги и страха.

– Ты чо сел?! Давай, вставай, рвем отсюда, Тонкий!

– Куда?

– Да, ладно, «Тонкий», опупел, что ли?!

– А поймают?

– Тогда и думать будешь. Зассал, что ли?!

Тонков поднялся и стал засыпать бревна глиной.

– Тонкий, ты меня слышишь?! – Бобров схватил Вовку за рукав и всматривался в его глаза.

– Сань, ты сам, если хочешь – беги. Я думаю, что мужик не зря нас оставил одних. Да и сарай не такой, из которого нельзя сбежать. В лучшем случае вернёшься сюда же. А в худшем – по дороге шлёпнут.

– Да ладно, умный! – Бобров задумчиво оглянулся по сторонам.

Немного постояв и не сумев побороть сомнения, стал тоже бросать глину.

Скоро бревна скрылись, а когда засыпали камнями, можно было вообще не различить, что тут вырыта землянка.

– Ну и что дальше? Самим возвращаться? – Бобров сидел на камне и швырял в раздумьях мелкие камешки.

– Подождем…

Вовке вдруг почудилось, что откуда—то издалека, чуть слышно донёсся звук БМП. Он насторожился.

– Что ждать?

– Тихо! – оборвал он Боброва, – Слышишь?!

Бобров встал и повернулся лицом в сторону, откуда доносился шум.

– БМП! Да, ладно… Тонкий! БМП! Точно! Не одна, колонна! Наши! Бежим!

Радостный и одухотворённый вид Боброва отбросил Вовкины сомнения о побеге. Наши! Они были не далее двух— трёх километров. И всё! Конец их мучениям! Конец их плена! Прав был Бобёр, прав! И если бы не его нерешительность, были бы уже у своих.

Бобров побежал первым. Вовка, задержался, словно уговаривал свои ноги не желавшие бежать и сомневающиеся в успехе. Но вскоре побежал следом. Откуда-то появились боевики, человек около десяти. Двое схватили Боброва, несколько раз ударили ногой и прикладом. Тот обмяк. Вовка остановился и испуганно смотрел на товарища, которого волокли к землянке.

– Лезь в яму, пошёл! – «чех» сзади больно толкнул Вовку и показал в сторону лаза в землянку, которую они недавно накрыли.

Он спрыгнул. Следом за ним в землянку спустились боевики, толкая перед собой Боброва. Их усадили в дальний угол. Боевики тихо переговаривались между собой. Шум колоны был уже слышан отчетливей. Чувствовалось, как дрожит земля. Бобров шмыгал носом. У него, вероятно, текла кровь. Колонна остановилась и были слышны отдельные выкрики солдат.

В тёмной землянке раздались лязги затворов. Кто-то произнес: «Аллах акбар». Голоса повторили. Тонков напрягся. Понял, если что, они сдаваться не будут. Он вслушивался в крики, пытаясь распознать чей—нибудь знакомый голос.

– Проверь справа! – приказал кто—то наверху. Достаточно было громко крикнуть и голос бы услышали. Сердце стучало в мозг. Но было и слышно напряженное сопение боевиков, готовых в любую минуту открыть огонь. Они, как будто тоже подумали об этом и закрыли руками рты Вовке и Боброву. Тонкову показалось, что и крикнуть бы он толком не смог. Горло пересохло, а язык присох к нёбу. Разве что прохрипел бы, но крика бы не вышло. Звуки моторов и голоса удалялись. Какое-то время сидели тихо. Потом один из чеченцев что—то буркнул и осторожно вылез из ямы. Прошло ещё некоторое время. Раздался возглас, по-чеченски. Боевики зашевелились стали вылезать один за другим. Вовка с Бобровым остались сидеть в землянке. Прошло минут десять.

– Пошли, посмотрим, что там, – Бобров не спеша подошел к лазу, глядя вверх.

Он не успел договорить, как в землянку спрыгнули несколько «чехов» и стали беспорядочно бить их. Вовка закрывался руками. Их выволокли наверх и потащили к сараю. Из всего, что Тонков мог разобрать, он понял слова «Ахмет» и часто повторяемое – «айна».

«Айна, что такое „айна“?» – думал Вовка. Ему было не понятно, откуда у боевиков такая агрессия, ведь они сидели тихо, без провокаций. Что случилось и почему они так обозлились, Вовка не понимал.

Их затащили в сарай и привязали одного к другому.

– Если бы ты сопли не жевал, уже у своих были бы, – злился Бобров, когда их оставили одних.

– Не успели бы…, – пытался оправдаться Тонков.

– Да, ладно… теперь сиди, наслаждайся, идиот. Ммм, – стонал Бобров от злости.

– Чего они взбесились?

– Наши, по ходу, девчонку ихнюю… того, – Бобёр дёрнул головой.

– Да брось ты… она же совсем пацанка.