Сергей Круглов
Народные песни

«Они ему: бачка, куда ты, полночь, и вьюга метёт…»

 
             Они Ему: Бачка, куда Ты, полночь, и вьюга метёт!
             А Он им: Я должен идти, иначе весна не придёт.
 
 
             А Пётр: и я с Тобою! не место мне тут, у огня!
             А Он: какого ты духа, не знаешь, и о! не держи Меня.
 
 
             Они: худы наши нарты, и нет, чтобы впрячь, собак.
             А Он им: не беспокойтесь, Я отправляюсь так.
 
 
             Они: патроны и спички в мох сухой заверни!
             А Он: Мой сугрев и пища – Отцовы глаза-огни.
 
 
             Они: ну куда Ты в урманы, в курумник – ноги ломать?!
             А Он: кто Меня послушает – тот мне братья и мать.
 
 
             И всем напоследок спирта в кружки Он щедро налил,
             И сочною строганиной напоследок всех угостил.
 
 
И самый младший заплакал, за парку Его ухватясь,
             А Он : вытри сопли, бойе! гляди, чтоб костёр не угас.
 
 
             И Он ушел за весною, туда, где вечная мгла
             (А двенадцатого схватились, когда уж весна пришла).
 

Преподобный иоанн дамаскин говорит:

 
Пусть мудрец – только муха, влетевшая в огромное ухо слона,
Но все трое ведают: священна всякая плоть.
Ей престолом поставил четыре угла, яко во́лною дску отбелил
(Реял кистию Дух, аллилуйей гремела великая тишина),
Алым золотом, утлою вохрою, жженою костью любви плоть выводил
Иконописец-Господь.
 

МЫ ОТВЕЧАЕМ:

 
Мы почти до левкаса разрушили весь живописный слой,
До основы растлили священную плоть.
И любовных сплетений Вида и Имени некому ныне постичь:
Нас смывает квасцами ревущей воды живой
И заносит над голой доской новой прориси молниевидный бич
Реставратор-Господь.
 

Бегство

Некто из народа сказал Ему: Учитель! Скажи брату моему, чтобы он разделил со мною наследство.

Он же сказал человеку тому: кто поставил Меня судить или делить вас?

(Лк. 12:13,14)

Олегу Усенкову

1

 
                           Эй, вставай! уйдём из дома до утра порану!
                           Алой рожью колосится степь за Иорданом.
 
 
                           Гадаринской ночи очи уж посизовели, —
                           Убежим, покуда хлопы господарство делят.
 
 
                           Ворошат клуни, коморы, с крыш рвут солому, —
                           Пока нас не увидали, дети, геть из дому.
 
 
                           Ну-ка тише, словно мыши, босыми ногами,
                           Голову пригни пониже, проскочим задами.
 
 
                           Не возьмем с собой в дорогу ни сумы, ни хлеба, —
                           Подсади-ка, эй, небого! залезай на небо.
 
 
                           Да скорее, в чистом поле нас бы не застали!
                           Правсомольцы не напрасно вороных седлали:
 
 
                           Чуют соколы погоню, стелятся верхами,
                           Впереди их – комиссар с белыми глазами.
 
 
                           Шашки вытянут, настигнут, с гиком порубают,
                           Порубают да рудою коней напувают.
 
 
                           Как не добежим до неба – ой, будет лихо!
                           Успокой дитя, Мария, чтобы плакал тихо.
 

2

 
Кружит в поле эскадрон, удила бряцают,
В чистом небе следы ветер заметает.
 
 
Где искать беглецов – думайте-гадайте.
«Так, братва, – в Ерусалим! Эх, уйти не дайте!»
 
 
Вороному – шенкелей, гнев ярит утробу, —
Комиссар поскакал ко святому гробу.
 
 
На мощеной мостовой искры высекает,
Чёрной пеной конь хрипит, боками западает.
 
 
Сжал наган – казанки аж побелели:
«Святогробцы-сторожа, отворяйте двери!
 
 
Если тут беглецы – всех вас расстреляю!»
Шаркает ногами сторож, в замках ковыряет.
 
 
Гулким эхом шаги вторят ярой злобе…
Да две тысячи уж лет никого нет в гробе.
 
 
Мутным светом осветил день подслеповато
Паутину, пелены, каменное злато.
 
 
Стоит, плачет комиссар бессильной слезою,
А вокруг – тишина, как перед грозою,
 
 
Только ветер шевелит пыль неживую,
Запевает, начинает песню громовую.
 

Пассия, вечер воскресенья

 
                            жены иерусалима
                            чётко послушно усвоили назиданье:
                            в который раз не плачут
                            ни о ком кроме себя
                            и детей своих
 
 
                            храм вздохи
                            макраме лучей пыли
                            фальцет акафист
                            деревянная голгофа
                            покрыта свежим кузбасслаком
                            поверх распятия – чёрные
                            тюлевые рушники
 
 
                            слезит хор
                            последнее цалованье
                            скоро по домам
 
 
                            и только Ты на кресте забытый
 
 
                            крест – и есть сама
                            забытость
                            то и дело назойливо
                            всплывающая в мир как рекламный баннер в сайт
                            постовое делание спасающегося :
                            не дать раздражению прорваться
                            смирить в себе этого зверя
                            не кликнуть курсором в перекрестье:
                            «закрыть»
 

На реках вавилонских

 
Како воспоем песнь Господню
на земли чуждей?
 
 
Покаяния двери
отверзи нам, Боже Сил! —
окаяния двери
давным-давно взломали мы сами.
Мы всё, всё понимаем, Боже
(не столько смиренно, сколько вымотанно).
Все суды Твои правы.
Мы ничего не можем, – разве вот только петь.
 
 
Многосмысленные экзегеты
давным-давно истолковали нам простецам,
что младенцы о камень – не более чем эвфемизм
борьбы с прилогами,
словожест пиетизма. Тем не менее, —
бойтесь, сыны Едомские!
И вы, дщери Вавилона, – по-за поскотиной,
на каблуках в грязи по колено,
за версту обойти старайтесь
мощи наших деревень прокаженных,
когда глухо, с ошибками, нестройно
 по-церковнославянски
звучит в сирых церквушках
оккупированный псалом.