Сергей Кисин
Ростов-папа. История преступности Юга России
«Прибыла в Одессу банда из Ростова»
Генезис столь же южного Ростова был во многом схож с одесским, хотя имелись и принципиальные различия в формировании «семейной пары».
Как и Одесса, ставшая опорной базой для дунайского направления восточной политики империи, Ростов стал тыловой базой для ее кубанского направления. Однако если Одесса-Хаджибей начиналась в первую очередь как морской порт и промышленный центр (для нужд Дунайской армии и флота), то Ростов – как пограничная крепость и таможня, контролирующие порубежную торговлю на местных ярмарках.
Следовательно, в отличие от Одессы с изначальным преобладанием промышленного капитала и концентрацией работных людей на предприятиях и в порту, в Ростове доминировал капитал торговый, которому не требовалось большое количество рабочей силы, зато необходимы были изворотливые купеческие мозги.
Для успешного занятия торговлей нужны дипломатическое лицемерие, архитекторская сметка, шахматистская находчивость, дьявольская хитрость, византийское коварство и ловкость истинных карманников. Отсюда и залихватская пронырливость, изобретательность и несгибаемость ростовцев и ростовчан во все времена.
В составленном для князя Григория Потемкина «Описании Азовской губернии от 1782 года» об окрестностях крепости Димитрия Ростовского говорилось: «Церквей деревянных – 3. Домов – 400. Населения цивильного: Купцов – 131, мещан – 154, цеховых – 70, разного звания людей – 419». Таким образом, один купец приходился на 60 душ населения.
Если в 1841 году в Одессе имелось 60 заводов и фабрик, насчитывающих в штате не меньше тысячи рабочих, то в провинциальном на тот момент Ростове функционировало не более десятка мелких мастерских, на которых трудилось полсотни ремесленников. В то же время здесь обосновалось более 1,5 тысячи представителей купеческого сословия на 12,6 тысячи населения (в Одессе к этому времени было свыше 80 тысяч жителей).
Появление промышленности в Ростове на полвека отстало от одесской. Но к этому времени в городе уже сформировался мощный торговый капитал, базирующийся как на донской продукции (лошади, уголь, зерно, кожа, рыба, сало и пр.), так и на транзитной торговле экспортными товарами дальних губерний (лес, металл, пенька, мед и др.). Ведущую роль в формировании городской жизни играли не фабриканты, а купцы. Что наложило мощный отпечаток на ментальность торгашей-ростовцев: по сей день визитная карточка донской столицы – установленная в центре города бронзовая статуя разудалого коробейника.
В отличие от Одессы не было у Ростова и своего «еврейского лобби». И хотя еще в 1850 году помощник новороссийского губернатора Аполлон Скальковский уверял, что Екатеринославская губерния (в нее входил Ростовский округ) – «это обетованная земля евреев», на самом деле ситуация на берегах Дона сильно отличалась от положения на берегах Одесского залива. В Ростове еврейская диаспора составляла незначительный процент населения, достигнув максимума в 1905 году – 10,3 % (13,7 тысячи) – при общей численности горожан почти 120 тысяч.
Поначалу заметной роли в экономической жизни города она не играла – слишком далеко на восток от традиционных мест проживания ее забросила судьба. Основным занятием евреев Ростова было шинкарство (зачастую с собственной винокурней и постоялым двором), ремесленничество и торговля. Порой в одном лице совмещались виноторговец, лавочник и скупщик (последние и создали базу для будущих ростовских блатер-каинов – скупщиков краденого).
Лишь к концу века, после реформ Александра II, позиции еврейской диаспоры в Ростове окрепли, и в ней появилась своя коммерческая элита (в Одессе она играла ведущую роль почти за столетие до этого). Еврейские торговцы были заняты в зерноторговле, мукомольном и строительном бизнесе, биржевом и банковском деле. Многие подались в кантонисты – в крепости св. Димитрия дислоцировался полубатальон кантонистов, для чего в Ростове даже была выстроена Солдатская синагога (единственная сохранившаяся по сей день). Купечество 1-й гильдии и ремесленники освобождались от двойной подати, на них же (как и на лиц с высшим образованием, медицинский персонал, солдат-кантонистов и отставников) не распространялись запреты черты оседлости.
Городской голова Ростова Аполлон Кривошеин в 70-х годах XIX века писал: «Евреи составляют весьма незначительную часть населения. Это преимущественно ремесленники и торговцы, оптовые складчики и заводчики, врачи, аптекари, маклеры, посредники, кабатчики. Еврейская торговля хлебом незначительна (главная – у греков и армян). Евреи не влияют вредно на экономическое положение, а часто приносят пользу, имея непосредственные отношения с заграничными торговыми домами и довольствуясь скромными барышами. Поэтому они являются явными конкурентами крупных фирм».
Будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман, посетив весной 1903 года Ростов (его жена Вера была дочерью ростовского купца Исая Хацмана), заметил: «Чем дальше от черты оседлости, тем лучше отношения между евреями и неевреями. В Ростове, например, еврейские и русские врачи и адвокаты общались между собой очень тесно и живо».
«Чем дальше» – это дальше от Одессы, где обостренная конкуренция издавна накаляла страсти. В Одессе при столь значительном скоплении семитского населения многие евреи влачили жалкое существование и даже занимались совершенно несвойственным им трудом: работали мусорщиками, биндюжниками, драгилями-извозчиками, грузчиками в порту.
В более спокойном Ростове подобные случаи были крайне редки. К примеру, отец «короля провокаторов», главы Боевой организации эсеров Евно Азефа благообразный Фишель, кроме семерых детей, имел даже собственную портняжную деревянную будку-флигель на престижной Пушкинской. Старожилы рассказывали, что еще в 50-х годах ХX века на улице стояла перекошенная халабуда с поперечной вывеской «Портной АЗЕФЪ». При этом все дети получили образование, а сам Евно, будущий сотрясатель покоя августейшей семьи и Корпуса жандармов империи, после гимназии даже учился в политехникуме в германском Карлсруэ.
Собственно, и еврейские кварталы располагались компактно, в престижном купеческом центре Ростова, что само по себе свидетельствует о вполне устойчивом статусе диаспоры в целом.
Кроме того, в Ростове были достаточно сильны позиции германских (производство продуктов потребления), греческих (судоходство, торговля, табачный бизнес) и армянских (мануфактура, галантерея, сельхозпродукция, недвижимость) коммерсантов.
С изменением экономических условий в Ростове второй половины XIX века, с промышленным подъемом и резкой активизацией коммерческой деятельности портовый Ростов меняет ритм жизни, начиная догонять портовую Одессу.
В Области войска Донского начали работать крупные угольные рудники, что подстегнуло прокладывание сюда железной дороги. И как следствие – запуск ряда мощных металлургических предприятий для изготовления железнодорожных рельсов, котлов, паровозов, сельхозмашин и других товаров, которые вывозились через Ростовский порт.
А это, в свою очередь, поставило вопрос о необходимости привлечения в портовый город финансового капитала, большого числа технического персонала и в еще большей степени – рабочего. И без того хорошо развитое коммерческое начало Ростова просто зафонтанировало.
Посетивший город харьковский репортер писал: «Когда свежий человек попадает в Ростов-на-Дону, энергическая физиономия вечно занятого, всегда куда-то спешащего ростовского жителя сейчас бросается ему в глаза. Тихой с «размерцом», плавной и покачивающейся походки, как у нас, – вы тут не заметите. Даже дамы и те двигаются по ростовским панелям быстро и порывисто, точно им тоже некогда».
В то же время этот неудержимый коммерческий ритм, в отличие от тех же Одессы с Таганрогом, не сумел породить творческий и культурный бум. Ростовчане были слишком заняты наверстыванием финансовой состоятельности по сравнению с конкурентами, поэтому вопросы просвещения и тяги к прекрасному остались в стороне.
Историк XIX века Григорий Чалхушьян свидетельствовал, что «портовый город Ростов имеет особенную черту, прирожденную всякому портовому городу с преобладающим торговым населением, черту, резко бьющую в глаза и делающую ростовца именно не похожим на русского… Вне торговли его трудно себе представить, оттого здесь и нет интеллигенции, нет общества и все граждане разделяются на два класса: богатых и бедных, таким образом, интеллигенцию заменяет денежная аристократия».
Впрочем, посетивший в 1840 году город французский консул, путешественник и ученый Ксавье Оммер де Гель считал иначе: «…общество в Ростове несравненно приятнее, чем в большинстве губернских городов… Здесь полное смешение народностей, вкусов, понятий, и каждый устраивается великолепно».
Каждый устраивался как мог, оттого вкусы и взгляды у «интуристов» оказывались разными.
«Богатый город, кипучий, деятельный, но без общества, – уверял тогдашний ростовский репортер. – Верите, тут погрязнем окончательно в уйме гешефтов и торговых операций. Везде это купить-продать, продать-купить, но человека, способного отвлечься хотя на миг от этого стоном стоящего в воздухе лозунга, вы почти не найдете… О Ростове, не преувеличивая, можно сказать, что он весь торгует. Как порт он привлек к себе и теперь привлекает исключительно коммерческий люд…»
Еще в 1866 году экономист и историк, «Геродот Новороссийского края» Аполлон Скальковский написал: «Ростов, подобно Одессе, как рынок международной деятельности, вырос и возмужал посредством своей богатой внутренней и внешней торговли. Но как город, как живая муниципия (община) он, в противность Одессе, имел почти вековое, весьма трудное младенчество. И если он преодолел все препятствия, природою и людьми ему поставляемые, если, несмотря на полное почти забвение о нем в течение полстолетия (1776–1826 годы) даже его естественным руководством, главными начальниками Новороссии, то он обязан этим своим собственным силам, заимствованным из своего собственного общества. Это общество с первых дней существования города поняло и чрезвычайно выгодное свое географическое положение, и те несметные сокровища, которыми обладает Русская земля от устоев Дона до вершин Волги – царицы Русских рек».
Писательница Мариэтта Шагинян (жительница Нахичевани-на-Дону, вечного конкурента Ростова, считавшего себя интеллигентным в пику торгашам, в своем романе «Перемена» (1923 год) называла соседний Ростов «городом, построенным спекулянтами для спекуляций».
Интересную особенность подметил один столичный визитер позапрошлого века: «Ростов очень оживленный и веселый город с заметно развитою уличною жизнью. Последняя меня положительно поразила, привыкшего к отсутствию ее в других русских городах. Выйдете вечером на ростовские улицы, и вы услышите шум, смех, разговоры, музыку, крики, и вас так и охватит эта волна развитой общественной жизни, вы поймете, что этот город, после дневной кипучей деятельности, теперь отдыхает и живет в то же время полною жизнью, а не дремлет и не храпит во все завитки широкого великороссийского носа… И может быть, этой привычкой к уличной жизни и можно объяснить, отчасти конечно, ту быстроту, с которой здесь вспыхивают и распространяются всякие уличные беспорядки, доходящие по временам до крупных погромов».
Последнее особенно показательно, ибо иллюстрирует спонтанное буйство ростовских нравов XIX века, стремительное социальное расслоение которого всего за несколько десятков лет создало целые пласты различной субкультуры. От деловых негоциантов и продвинутых заводчиков, городских бездельников-саврасов и светских волокит до затемерницкого полунищего мозолистого гегемона, босяков, отхожих промысловиков и лихих обитателей сомнительных трактиров и окраинных слободок.
«Ростов не имеет ни интеллигенции, ни общества, а имеет богатых и бедных, к этим бедным, которых здесь как и везде больше, чем богатых, примыкает пришлый люд весьма сравнительной нравственности, с годами люд этот прибывает все большими и большими массами. Эта громадная армия, ежегодно во время навигации посещающая Ростов, состоит из людей бездомных, бродяг; их тянут сюда привольная жизнь и хорошие заработки», – писал Чалхушьян.
Это очень важное замечание. Именно волонтеры этой армии беглых крепостных и нищих мещан и стали первыми бойцами бандитского Ростова-папы, добивавшимися восстановления социальной справедливости кистенем и заточкой.
Как и в крикливой Одессе, в говорливом Ростове первые криминальные всходы давали неконтролируемые слабой полицией стихийно возникающие окраины. Здесь селились как обычные босяки, так и беглые урки, мазурики.
Как и в приморской Одессе, на начальном этапе своего развития в портовом Ростове основную массу босяцкой публики составляли деклассированные элементы самой низкой «шпанской» квалификации – мелкие базарные жулики-халамидники, карманники-марвихеры, уличные грабители-скокари (бравшие случайную жертву на испуг – «на скок»), нищие «мамахи с поленом», обкрадывавшие прохожих под видом убогих с детьми.
Как и в буйной Одессе, в отвязном Ростове не было недостатка в отчаянных головорезах, выживания ради не изводящих себя моральными терзаниями о ценности чужой человеческой жизни и тем более чужой собственности.
Как и в воровской Одессе, в воровском Ростове также существовала своя «академия воров», где старые опытные домушники и ширмачи обучали профессиональному мастерству юных неофитов-звонков. Готовили щипачей (карманников), затырщиков (помощников карманников) и форточников-чердачников.
В обеих криминальных столицах сливки уголовного сообщества были склонны к демонстративности. К изящной лихости своего ремесла. К показному презрению полиции и властей.
У Исаака Бабеля пленительный Беня Крик не просто «знает за облаву», а в день своей свадьбы и появления в Одессе нового деятельного полицмейстера подпаливает полицейский участок. Чтобы понимал служивый, что дело имеет с «королем».
В Ростове воры ночью сняли и унесли тяжеленные железные шторы с окон магазина-склада земледельческих орудий французской фирмы «Гулье и Бланшард», расположенного на центральной Большой Садовой улице. Его владелец Карл-Ипполит Гулье искренне удивлялся, что в непосредственной близости от магазина располагалась неусыпно охраняемая контора Государственного банка, а фактически у дверей склада была установлена полицейская будка, где с вечера и до утра несли вахту ночные стражники. Мошной своей заинтересованные в том, чтобы на их участке все было чинно-благородно.
Сразу же после упразднения крепости св. Димитрия и ухода ее гарнизона в Анапу воры среди бела дня сняли и унесли огромные крепостные ворота весом в 800 пудов (больше 13 тонн).
В другой раз, в начале ХX века, городушники (магазинные воры) взломали салон готового белья Ивана Келле-Шагинова, который раньше в упор не замечали, хотя он существовал с 1858 года. Все дело было в том, что коммерсант накануне установил в магазине одну из первых в Ростове электрических сигнализаций. Воры оставили облапошенному хозяину издевательскую записку с пожеланием не действовать на нервы честным босякам всякими техническими прибамбасами. Себе же дороже будет.
Просто «короткие жакеты», или рыцари индустрии, как их называла ростовская интеллигенция, таким оригинальным образом продемонстрировали полиции, что им плевать на бдительность стражей правопорядка и технический прогресс.
Однако, в отличие от рано разбогатевшей Одессы, в поздно разжиревшем Ростове в XIX веке еще не было серьезных «жульманов» из числа взломщиков сейфов (медвежатников – от жаргонизма «медведь» – сейф). Просто потому, что банковское дело начало развиваться только к концу века. Лишь на рубеже веков Ростов стал частью так называемой южной школы шниферов и медвежатников, в которую входили также их одесские и кишиневские коллеги.
В отличие от Одессы, здесь исторически имелись в избытке разбойные громилы, но поначалу наблюдался заметный дефицит финансовых авантюристов и мошенников. Просто из-за отсутствия биржи и банковских операций.
В отличие от деловой Одессы, в раннем купеческом Ростове не было фальшивомонетчиков (они обитали в соседней армянской Нахичевани) – чистота монеты и подлинность ассигнаций являлись залогом здоровой негоции, поэтому подобных лихачей быстро вычисляли и строго карали. Да и само ремесло требовало квалифицированных кадров, которые еще не появились в городе.
Военный инженер Павел Гольман в 1855 году писал: «Ростов есть золотое дно для предприимчивых людей, в том числе, конечно, и мошенников всех возможных цехов. Городничий в три-четыре года наживается до того, что со смирением удаляется после этого срока добровольно в благоприобретенное имение, оставляя место другим. Ежегодно здесь ловят фальшивых монетчиков, составителей фальшивых паспортов. Убийство же здесь называют «шалостью». В Ростове считается до 10 тысяч человек «беспаспортных»».
Тем не менее в быстро все схватывающем на лету Ростове вольные и настойчивые жиганы умели учиться и за короткий период уже вовсю тягались, а то и конкурировали с «мамой» в воровском профессионализме. Криминалитет города на Дону шел в ногу с развитием прогресса и сам умнел, набирался знаний и необходимых навыков. Благо, средства для этого стремительно развивающийся Ростов щедро поставлял.
Знаменитый ростовский репортер конца ХIХ – начала ХX века Алексей Свирский как-то признался ростовчанке Нине Андроповой: «Этот город крупных жуликов и мелких мещан сводит меня с ума! Бессильной ненавистью полно мое сознание к крупным и мелким хищникам, завладевшим полуказацким, полуармянским городом. Мне здесь все знакомо до приторности, до пресыщения. Меня раздражает главная Садовая улица, где широкие каменные тротуары в теплые звездные вечера превращаются в человеческую паутину».
К началу ХX века с развитием технической мысли квалификация ростовских воров уже соответствовала высочайшему международному уровню. Имена таких персонажей, как мошенник Иван Хромота, медвежатник Тимофей Кальнин, вор-клюквенник (грабитель церквей) Варфоломей Стоян, домушник Николай Кувардин, налетчик Артем Водолазкин, гремели по всей империи.
Совсем другой была и структура ростовских воровских шаек, основное отличие которых от одесских состояло в полном пренебрежении этническими и религиозными заморочками. Никаких еврейских, славянских, греческих, персидских, армянских или иных шаек в Ростове, в отличие от Одессы, в помине не было. Тем более никто не держался за их долговечность. Здесь все решала профессиональная подготовка «честного жигана». Без всяких предрассудков.
Первые, еще дореволюционные, ростовские шайки отличала крайняя нестабильность состава. Собирались для конкретной акции, совершали ее, дуванили добычу и разбегались. Иногда для серьезного дела объединялись сразу несколько шаек, но никаких обязательств по его завершении по отношению друг к другу они не несли.
Профессионалы высокого полета покидали Ростов, легко расставаясь с прежними подельниками и гастролируя по империи. Но, как правило, возвращались обратно, оседая к старости на привычном месте, где их знали, уважали и всегда ждали. Место обитания было священно, к нему относились бережно и трепетно. Знаменитые бандитские районы старого Ростова Богатяновка, Берберовка, Нахаловка, Олимпиадовка, Горячий Край, Бессовестная слободка, Собачий хутор и прочие были большими криминальными бивуаками, но не местом преступного промысла: на дело ходили в другие районы, оберегая от облав родные хазы и малины. Тот же медвежатник Тимофей Кальнин в Ростове только отдыхал, выезжая на «гастроли» в крупные города империи и за границу. А марвихер-карманник международного масштаба Иван Бедов («Беда») принципиально не «щипал» в родном городе.
В ростовской газете тех лет репортеры с чисто мазохистским наслаждением писали:
«Спать ложишься, и то думаешь, нет ли под кроватью какого-нибудь мазурика. Сядешь за пульку преферанса – под стол заглядываешь, как бы кто ноги тебе не оторвал…»
Впрочем, объяснение ростово-одесскому уголовному разгулу «кровавых царских времен» таилось внутри самой судебной системы Российской империи. Реформа 1864 года и введение судов присяжных стали просто манной небесной для отечественной босоты. Среди присяжных преобладали простые обыватели, бывшие крепостные, зачастую на своей шкуре прочувствовавшие все тяготы беспощадной государственной машины. Оттого они заранее сочувствовали ее «жертвам», то есть самим подсудимым, даже из среды уголовников, судьба которых порой была им самим близка. Этим и пользовались адвокаты подсудимых. Поэтому число оправдательных приговоров превышало все мыслимые нормы, к чему совершенно не готовы оказались следственные органы, не привыкшие добывать неопровержимые улики.
Порой подсудимых, обвиненных в воровстве, бродяжничестве, попрошайничестве, разбое, просто высылали за пределы губернии, что ничуть не мешало тем сразу же возвращаться назад (и так по много раз).
Даже в случае осуждения реальных варнаков в судопроизводстве преобладала практика малых сроков, так что не приходилось надолго отрывать босяка от привычного ему окружения.
Побеги же с каторги, и уж тем более из сибирской ссылки, были явлением повсеместным.
С другой стороны, само общество, расслабленное либеральными реформами Александра II, расцветом нигилизма, народничества и т. п., уже иначе смотрело на полицейские усилия властей.
Как писал знаменитый глава Петербургской сыскной полиции Иван Путилин, «мошенники рассчитывают именно на то, что никто из прохожих или посторонних не подаст помощи, не вмешается в дело, опасаясь разных неприятных последствий: продолжительных допросов, многократного вызова в свидетели… Безнаказанность многих преступлений часто является следствием той боязни, которую обнаруживает обыватель к участию во всех инцидентах, могущих окончиться полицией и судом».
Эти тонко подмеченные выводы газетчиков и профессионалов начала ХX века создали вокруг ростовской уголовной босоты такую же кандально-романтическую ауру, которая к этому времени прочно закрепилась за одесскими жульманами.
Понятие «ростовский вор» (не убийца, не мошенник, не шулер, а именно вор) стало отождествляться с высшей лигой отечественного криминалитета, а в быту экстраполировалось на любого ростовца, в пику Одессе-маме величавшего свой город «папой» (что можно наблюдать и по сей день).
На допросе у околоточного настоящий куклим четырехугольной губернии (бродяга, не помнящий родства) на стандартные вопросы вроде: «Кто таков, как зовут, чьих будешь?» – отвечал: «Зовут зовуткою, а величают уткою. Одесса – моя мама, Ростов – папа, гуляй, рванина».
Учитывая давние профессиональные связи преступников обоих портовых городов, семейный мезальянс им был обеспечен. Так они рука об руку и вошли в блатной «загс».
Да и после Октябрьской революции в мире «коротких жакетов» мало что изменилось.
Известный франко-польский коммунист середины прошлого века Жак Росси, отсидевший в самых известных тюрьмах и лагерях СССР почти 15 лет за шпионаж, утверждал в своем «Справочнике по ГУЛАГу» (1991): «В XIX веке и до начала 40-х годов ХX века Одесса была главным центром российской уголовщины. Среди одесских блатных было много евреев и ряд блатных слов происходит из идиша… А после Одессы Ростов-на-Дону стал одним из важнейших центров советской уголовщины».
Это нашло отражение и в «шпанском» фольклоре, создав массу прозаических, поэтических и музыкальных произведений, упоминающих обоих «супругов»:
Прибыла в Одессу банда из Ростова,
В банде были урки, шулера.
Банда занималась темными делами,
А за ней следили мусора.
Обе криминальные столицы империи по плотности «мазурского» населения на тысячу жителей оставили далеко позади более крупные города: Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Ригу, Киев, Тифлис, Лодзь, Харьков. Конечно же, и в этих, и в иных городах России своего разномастного жулья всегда хватало. Были и свои звезды, и легендарные профи, и буйные душегубы-отморозки, и известные на всю страну целые бандитские районы, но вот Одесса и Ростов всегда брали и числом, и умением.
Впрочем, прогрессивные умы того времени находили в этом и рациональное объяснение.
«Город Ростов, – писал журнал «Современник» в 1863 году, – очень цивилизованный город… что в городе Ростове мостовые очень дурные, что в городе Ростове спуски к реке такого рода, что едущий легко может сломить себе шею, что почтенные жители Ростова ходят по городу в потемках, стукаясь лбами, что, по словам описателя Екатеринославской губернии, г. В. Павловича, в городе Ростове прекращаются все сообщения, и базары пустеют, когда пойдут дожди и грязь покроет все пространство улиц и площадей, – то это не составляет еще никакого возражения против цивилизованности Ростова. Во всей России цивилизация шла таким путем, что люди цивилизующиеся начинали пить сначала шампанское, волочиться за актрисами, жуировать, заниматься чувствительной и самовосхитительной литературой, и потом уже, по истечении многих десятков лет, и то не всегда, переходили к заботам об общественных удобствах и вообще к делам серьезным. Не может же и Ростов, как сын общей нашей матери земли русской, идти каким-нибудь другим путем цивилизации, а не тем, которым шла и идет она всегда».
