Сергей Гурджиянц
Все грани осени
IV
К девяти часам утра следующего дня долгожданная красавица Прага величественно выплыла из-за покрытых редким рыжим лесом холмов. Поезд «Влтава» въехал в пригороды чешской столицы.
Андрей Юрьевич жадно выглядывал в окно. Возможно, в этом городе ему предстояло провести остаток лет. Он опасался променять красавец-Петербург на элегантную европейскую провинциальность. То, что он увидел из окна поезда, всколыхнуло его воспоминания. Он уже въезжал в этот город на танке молодым военнослужащим. Он покидал его с надеждой вернуться, но эти надежды тогда не осуществились. Он вновь въезжал в него с надеждой. Город сверкал и нежился на солнце, словно самая большая в мире драгоценность. Осень широкими красными и желтыми мазками разукрасила бульвары, ржаво-красной листвой устлала аллеи, влила сочной зелени в темную воду тихой Влтавы, щедро плеснула лазурь и золото в небо, прошлась мягкой оранжевой краской по одинаковым черепичным крышам домов, подрумянила причудливые пухлые облачка. Бронза домов, решеток, статуй, каменных мостов стала оправой всему этому природному великолепию. Настя ахала, Костик ловил бесплатный вай-фай, Матвей Шумякин угрюмо сосал барбариску. Поезд бесшумно погасил ход, и пассажиры потянулись к выходу, на покрытый аккуратной брусчаткой широкий перрон. Ждали Млинскую, пересчитывали кофры и коробки. Пассажиры, проходя мимо, оглядывались на их солидную поклажу, сложенную в египетскую пирамиду, на Настю Данилову, которая хоть и сменила короткий домашний балахон на синие обтягивающие джинсы, шерстяную сиреневую кофточку с высоким горлом и стильную кожаную куртку, лишь подчеркнула этим достоинства своей фигуры.
– Вон она!
Они увидели, как впереди колышется и раздается в стороны толпа с чемоданами, словно что-то необыкновенное движется ей навстречу, неторопливо раздвигая плечами человеческие волны, вышагивает свободной широкой походкой от бедра, плавно поднимая руку к черным очкам, скрывающим пол-лица, чтобы откинуть упавшую на них платиновую челку.
– Яна Львовна! – завопили они.
Она плыла белым лебедем среди неуклюжих неряшливых пингвинов, сопровождаемая элегантным носильщиком с тележкой. Высокая, эффектная, выше всех в своих цокающих туфлях на «шпильках», длинноногая и гибкая. Иллюстрируя собой местный анекдот: «Шли по улице чешка и русская. Оглядели друг друга оценивающе. Шлюха, подумала чешка. Деревенская, решила русская».
Она подплыла и, раскинув в стороны длинные руки, сгребла всех в объятия, символически обняла их.
– Ну-ка живенько вещи в тележку и за мной шагом марш! Машина подана, – сказала она и первой схватила какую-то коробку. У главного входа вокзала был припаркован просторный синий минивэн Мерседес, арендованный вместе с водителем круглосуточно на все время съемок. Они погрузились и отъехали. Не было времени даже кинуть взгляд на архитектуру и внутреннее убранство Главного железнодорожного вокзала Чехии имени Вудро Вильсона, американского президента.
– Куда теперь? В Шеберов? – почти чисто по-русски спросил чех-водитель с большим животом и подвижным длинным носом как у старого толстого ежа. Его звали Ян. Друзья называли его Гонзой, а Настя с первого взгляда прозвала «Йожиком».
– В Шеберов. Как доехали, Настя? Андрей Юрьич, как настроение? Сердечко не шалит?
– Нет.
– Мотя?
– Что Мотя?
– Работать сможешь?
– Не неси чепухи. Нашла слабое звено!
Она усмехнулась, глядя на опухшее Мотино лицо.
– Точно?
Мотя оскорбленно отвернулся.
– Да все о’кей, Яна Львовна. Рады вас видеть, – скромно сказал Костик, сияя.
– Я тоже рада, – сказала она. – Заждалась вас.
И со вздохом откинулась на спинку сиденья. Мимо окон проплыла Государственная Пражская опера, небольшая, с колонами кремового цвета, похожая на аттический греческий храм и на все оперы мира одновременно. Справа открылась Вацлавская площадь, – огромный бульвар, кишащий людьми и днем и ночью, с большой конной статуей, стоящей к ним спиной. Всадник держал в руке копье с флажком. Коня окружали четыре пешие статуи. Проехали здание Национального музея с круглым фонтаном. Андрей Юрьевич вертел головой, искал знакомые места. Расщеплялось сознание. Это раздвоение не покидало его больше ни на один день, пока он был в Чехии. Он помнил шестьдесят восьмой год, помнил статую Святого Вацлава, руками самих чехов беспощадно загаженную каракулями и Национальный музей, весь заклеенный антисоветскими лозунгами. Танки, заглохшие в плотном людском водовороте и экипажи, молча сидящие по кругу на броне водя дулами выставленных вверх автоматов по высоким крышам домов и окнам верхних этажей, из которых в любой момент мог ударить пулемет. Лица в прицелах. Мурашки по коже, зловещая тишина и волчьи взгляды в упор – кто кого переглядит. «Оккупанты домой! Что вы забыли в ЧССР?» Ничего этого сейчас нет и в помине. Туристический рай. Иммунитет коренного питерца, выросшего среди величественной дворцовой архитектуры, позволял Андрею Юрьевичу без особого пиетета взирать на заграничные чешские красоты, однако в глаза сразу бросалось кардинальное отличие – поразительная чистота пражских улиц, мощенных брусчаткой. Только до боли знакомые вывески Samsung, Zara, Ikea на фасадах вычурных зданий превращали Питер и Прагу в города-побратимы.
Выбравшись из небольших пробок в центре города, Йожик слегка прибавил скорость. Через десять минут они уже вырвались за пределы густонаселенных кварталов старинной архитектуры в чисто поле, свернули с главной дороги направо и вскоре оказались в тихом уютном коттеджном поселке, расположенном возле заброшенных прудов. Это и был Шеберов. Каждый коттедж здесь радовал взгляд своей индивидуальной архитектурой, не выбиваясь, однако из общего стилистического единства, создаваемого одинаковыми черепичными крышами. На улице, звучащей на слух знакомо, но довольно странно – «К Розкоши», Яна Львовна сняла для своей киногруппы скромный приземистый двухэтажный коттедж с бежевым фасадом, грубой темно-коричневой черепицей, внутренним гаражом и очаровательной пушистой елкой перед домом. К одной из ее средних веток была привязана розовая коробочка, перетянутая шелковыми лентами с бантом, возможно, чей-то невостребованный подарок.
Они выгрузились. В гараже обнаружилась современная красная Шкода в рабочем состоянии, а в кухоньке, оборудованной по последнему слову европейской техники и сверкающей хромированными кранами и мойками, хозяйничала расторопная кухарка. Сладкий десерт, – кнедлики со сливовой начинкой в золотистой хрустящей панировке, – был почти готов. Осталось обсыпать их сахарной пудрой. Гуляш по-венгерски с сочным томатным соусом и со сладким красным перцем, уже томился у нее на плите в ожидании гостей. Запах его мог свести с ума даже самого большого привереду.
Комнаты распределили быстро. Андрея Юрьевича поселили на втором этаже вместе с Мотей, в спальне с широкой двуспальной кроватью, Яна Львовна взяла к себе в комнату Настю Данилову, Косте досталась мягкая европейская раскладушка в чулане. Домик был немного тесноват для их компании, но Андрею Юрьевичу после его коммуналки он казался маленьким дворцом. В каждой спальне на стене висел плоский телевизор, не считая огромного экрана в общей гостиной на первом этаже. Гостиная была выдержана в контрастных красно-коричневых и нежных персиковых тонах. Москвичи были недовольны или делали вид, что недовольны. Яна Львовна уговаривала потерпеть. Сказочный ланч должен был примирить их с действительностью.
– А где пиво? – возмутился Шумякин, окинув взглядом накрытый стол. – Мы в Чехии или где?
– У нас сухой закон. До отъезда забыли о спиртном.
– Да ты настоящий инквизитор! Придумала! А чем прикажешь дезинфицировать душевные раны? Хочешь внушить мне мысль, что в моей жизни чего-то не хватает?
– Может быть смысла?
Мотя надулся. Обед прошел в непринужденно-угрюмой обстановке.
V
После обеда Матвей с Костей разобрали свои кофры и коробки, вынули и принялись налаживать оборудование. Стойки, штативы, удлинители, кабели, риг, стедикам, осветительные приборы, всем этим в итоге была заставлена и завалена вся гостиная комната, даже диван и компьютерный стол со стоящим на нем широкоформатным монитором. С особым трепетом вынимали из кофров две камеры и сменные объективы. Для Андрея Юрьевича эти камеры выглядели как части пульта управления фантастическим кораблем пришельцев. Костя совершенно преобразился. Он весь светился радостью и обращался с ними бережнее, чем мать со своим первенцем.
– Такой камерой снимали «Годзиллу» и «Железный человек 3», – с гордостью объяснял он. – Фантом Флекс два Ка! Сто тысяч зеленых! А этой – «Теорию большого взрыва».
На второй камере, Sony F55, доверяли работать ему, когда нужен был второй оператор. Она была попроще, но любил он ее еще крепче.
– Настя, что у нас со сценарием? – спросила Яна Львовна.
– Уже готов! Я такое придумала!
– Замаскировала больной бред под сказку? – предположил Костик. Настя фыркнула, Яна Львовна рассмеялась.
– Ну пошли, обсудим. Не понравится – будешь переделывать.
Они поднялись наверх и уединились вдвоем в своей комнате. Через час туда вызвали Мотю. Еще через несколько минут из-за плотно закрытой двери понеслись его громкие крики и ругательства. Яна Львовна отвечала на повышенных, тоже не слишком стесняясь в выражениях. Молчала только Настя. Костя прислушивался и хихикал. Андрею Юрьевичу было неловко.
– Не знаешь, как вчера наши в футбол сыграли? – спросил он, чтобы заглушить их крики и свою неловкость. Костик внимательно посмотрел ему в глаза.
– А «наши» – это кто?
– «Зенит», – удивившись, ответил Андрей Юрьевич. Других команд для него не существовало.
– А-а.
Костик задумался.
– Кто болеет за «Зенит», в туалете криво ссыт! – выкрикнул он внезапно фанатскую речевку. – Кто болеет за «Спартак», у того дела ништяк! Ты хоть лопни, ты хоть тресни, наш «Спартак» на первом месте!
– Сопля, – вздрогнув, с отвращением сказал Андрей Юрьевич. – Дать бы тебе сейчас.
Он встал и вышел во двор покурить. На самом деле – немного успокоиться. Его трясло от унижения и гнева. Хотелось хлопнуть калиткой и уйти. Напротив дома начинались поля. Можно было идти и идти, пока не упрешься в горизонт. Было бы куда.
Вернулся он только когда основательно подмерз. Мотя как раз спускался вниз со второго этажа. Он был весь потный и у него были красные от бешенства глаза.
– Ну вот, как-то так, старичок, – сказал он по-хамски, но по-дружески Андрею Юрьевичу и с размаху плюхнулся на свободный кусочек дивана. – Слышал, наверное: творческие разногласия у нас. Эти бабы решили загнать жизнь в жесткие рамки своего сценария. А это, сам понимаешь, дудки! Как им втолковать, что это документалистика? Документалистика, старик, а не постановочное кино. Моя задача снять уникальный кадр, который больше никогда не повторится. В этом вся соль, сечешь? Как они объяснят птичке, что на этой самой ветке перед камерой ей нужно спеть второй и третий дубль? Что у них в головах, чему их в вузах учат, я просто боюсь предположить. А вот уже потом, по снятым уникальным материалам можно смело дописывать сценарий, что-то там снимать постановочно, а вдобавок еще наснять целую серию планов для монтажа! Они же еще до начала съемок, без детального обследования объектов хотят все загнать в свои гребанные задумки! Сценарий у них готов! Дуры! Профессионалки!
Он энергично фыркнул, выражая свое полное презрение к их профессионализму. Андрей Юрьевич сочувственно молчал.
– Изуродуют весь первоисточник. Фальсификаторши. Ладно, проехали. Что лично тебе я хочу сказать. Ты извини, старичок, я им сказал, чтобы тебе сменили весь прикид. В кадре все должны смотреться индивидуально, запоминаться, а если тебя сейчас поставить перед камерой, ты будешь выглядеть бомжом с Казанского вокзала. Вот как-то так. Только давай без обид, хорошо?
Костя засмеялся.
– Мне что, вам видней, – едко сказал Андрей Юрьевич. – Если деньги лишние.
Когда уже все это кончится, с тоской подумал он. Когда его отвезут к Марте и сыну? Навязалась ему эта съемочная группа, сценарий выдумывают. Зачем? Чего проще: вот он, а вот сын, снимайте. Он им и птичка и первоисточник. Что там экранизировать?
Несмотря на творческие разногласия и на то, что Яна Львовна весь остаток дня недовольно смотрела в сторону, а Матвей прятал от нее глаза, потому что наговорил ей ворох добрых слов, план съемок был строго согласован и утвержден еще до их приезда во всех местных инстанциях. Сроки никто переносить не собирался. Нужно было снимать, без дураков и во что бы то ни стало, даже при полном отсутствии сценария.
– Сценарий изменим, если будет нужно, – сухо сказала Яна Львовна. – Вносить изменения будем по ходу дела.
– Подъем в шесть утра, – бодро предупредила Настя, вспомнив о своих директорских обязанностях. Она выложила на стол пять одинаковых кнопочных телефончиков, заранее купленных в Москве, и пять симок местного чешского оператора, чтобы они не зависели от роуминга и всегда были на связи без больших затрат. Сделала приглашающий жест. – Налетай! Это на время съемок. Вставьте симки и обменяйтесь номерами. А вот на листочке номер Йожика и «Скорой помощи». Забейте в контакты.
– Ух ты, исправляешься. Все прям по-взрослому, – похвалил Настю Костя и первым сгреб со стола телефон.
После ужина Яна Львовна попросила Андрея Юрьевича составить список заканчивающихся у него лекарств, необходимых для поддержания его в рабочей форме, затем усадила в красную Шкоду и умчала в аптеку и в сток, чтобы подобрать ему одежду, в которой он должен был появиться завтра в кадре. Андрей Юрьевич пробовал спорить, но она была непреклонна. Ей непременно хотелось одеть его во что-нибудь эдакое. Создать ему собственный стиль, но близкий к европейскому. Это было ее условие. Андрей Юрьевич в кадре должен был смотреться органично. На это у нее ушло очень много времени, потому что быть хорошим продюсером и организатором производства не значит быть хорошим костюмером, но, в конце концов, она справилась с поставленной задачей. Андрей Юрьевич чувствовал себя альфонсом, однако в душе был необыкновенно доволен своим новым имиджем и, мысленно смеясь, расставался со своим прошлым. Он совершенно преобразился. В зеркале примерочной кабинки теперь вместо него отражался благородный подтянутый мужчина, уверенный и знающий себе цену. У него было чувство, что новая одежда круто изменит его жизнь.
Пока Яна Львовна смиренно и старательно исполняла роль костюмерши, Костик нацепил на себя риг, Мотя взял «Фантом Флекс», и они с Йожиком уехали на натуру делать пробную панорамную съемку, кадры которой могли пригодиться для конечного монтажа. Настя все это время с маниакальным упорством стучала подушечками пальцев по планшету.
К ночи обстановка немного разрядилась. Они попили чай с кнедликами. Кнедлики таяли во рту. Завтра я, наконец, увижу Марту и Карела, засыпая, думал Андрей Юрьевич, и пошлю подальше всех этих телевизионщиков. Так и скажу: чего привязались? Спасибо за все, до свидания!
С этими приятными мыслями он заснул, а Мотя еще два часа лежал рядом с включенным ночником, размышляя и делая в блокноте какие-то пометки.
Часть вторая
ПОД ЛОЖНОЙ ЗВЕЗДОЙ
I
В семь утра они уже выехали в частный пансионат-санаторий, где вот уже несколько месяцев восьмидесятичетырехлетняя пани Магдалена, находясь между жизнью и смертью, проходила курс реабилитации после инсульта. Надежд на восстановление у нее не было никаких, напротив, ей становилось только хуже. Врачам не удавалось даже хоть как-то стабилизировать ее состояние. Лечение стоило очень дорого, проживание на полном пансионе еще дороже, но деньги у нее были. Денег было много, деньги ей были не нужны. Она находилась в пути, и это был путь в один конец. Конец был заранее известен, неизвестно только время. Никто не знал, сколько ей осталось.
Дорога до пансионата заняла у них сорок минут и проходила по красивейшим местам Чехии. Осень не на шутку разгулялась среди кленов. С утра пасмурное небо очистилось, небольшие тучки истаяли мелким коротким дождем, пьяняще запахло прелыми листьями. Они проехали два средневековых замка с отливающими старой бронзой стенами и подбитыми разноцветными мхами угловыми башнями, отчего замки казались продолжениями холмов, на которых они стояли. Возле ажурных кованых решеток пансионата их ждал Ленард, звукорежиссер, нанятый Яной Львовной по рекомендации местных знакомых телевизионщиков вместе с аппаратурой для синхронной записи звука и минивэном, в котором он ее возил. По-настоящему его звали Леонард, но это было слишком длинно. Он неплохо знал русский язык. Небрежно повязанное на шею белое шелковое кашне, высокий рост, легкая небритость и английская твидовая куртка делали его совершенно неотразимым. Такого невероятно красивого мужчины, настоящего образчика мужественности и привлекательности они еще не видели. Любой нормальной женщине, заглянувшей в его серо-зеленые глаза, становилось неважно, какого цвета у него Мерседес. Он возбуждал интерес и воображение, как лежащий на дороге кошелек. Яна Львовна в своих синих джинсах и красных кроссовках была очаровательна. Она протянула ему руку как старому знакомому, потом предъявила какие-то документы привратнику и ворота разъехались. Пока сторож звонил главврачу, машины въехали на территорию пансионата. Рабочий день начался.
Их заставили переобуться в больничные мягкие тапочки. Целый час они устанавливали стойки освещения, штативы для камер, расставляли микрофоны, проверяли звукозаписывающее оборудование, намечали точки съемки, тянули к розеткам кабеля. Распоряжался всем Мотя. Приятное полное лицо его сегодня напоминало гладкий булыжник, стальной блеск внимательных, ничего не упускающих глаз исключал любое вмешательство в его поле деятельности кого-то постороннего. Яна Львовна, убедившись, что все находится под его неусыпным контролем, молча исчезла в недрах здания, столь же уютного, сколько старинного, и осовремененного недавно строителями. Интерьеры его были строгими, больничными, но не бесчеловечными. Яна Львовна попила кофе с главврачом, поговорила с сиделкой пани Бржизы и, вернувшись на красивую застекленную веранду-оранжерею, где должна была проводиться съемка, сказала вполголоса:
– Завтрак закончился.
Они притихли. Все необходимые распоряжения и наставления Шумякин уже сделал раннее. Все были расставлены, осветительные приборы включены. Теперь им следовало раствориться в листве обоев, слиться с мебелью, превратиться в невидимые глазу предметы, дабы не спугнуть свой единственный уникальный кадр документального кино. Без права на ошибку. Яна Львовна подошла к нервничающему Андрею Юрьевичу, озабочено взглянула на часы.
– Прекрасно выглядите. Лекарство уже приняли? Как вы себя чувствуете?
Он кисло усмехнулся.
– Превосходно.
Это была неправда. Он чувствовал себя как лягушка на раскаленной сковородке.
– Точно?
– Точно.
Скрипнула дверь, в нее просунулась голова сиделки с немым вопросом в глазах.
– Начали! Мотор!
Настя схватила хлопушку.
– Сцена первая, «Пани Магдалена». Дубль один!
Яна Львовна кивнула сиделке, голова исчезла. Обе створки двери широко распахнулись. Андрей Юрьевич, которого крупным планом снимал сам Шумякин, пошатнулся от неожиданности. Он ни во что не посвящался заранее, его первая реакция в кадре была для них важнее, чем его здоровье. Он не знал, зачем его привезли в эту больницу, но предполагал уже всякие неприятности. Он ждал Марту и Карела, но в дверь въехала инвалидная коляска с незнакомой седой старухой. Голова ее свешивалась набок, как будто у нее была свернута шея, тонкие как пух волосы редким облаком окутывали ее голову. Сквозь них просвечивала розовая кожа. Лицо было застывшим и бессмысленным, на колени наброшен теплый клетчатый плед. С ней работал Костя на второй камере. Ленард с «журавлем» в руках сделал к старухе маленький неслышный шажок, и огромный черный микрофон незаметно навис над ее головой.
– Микрофон в кадре, – одними губами произнес в его сторону Костя. Ленард кивнул и поднял «журавль» повыше. Матвей Шумякин продолжал снимать искаженное страхом непонимания лицо Андрея Юрьевича. Рука Андрея Юрьевича машинально шарила в кармане пиджака, где лежали успокоительные таблетки. Матвей снял эту руку. Настя поспешно набрасывала скрипт4.
– Я искала тебя.
Голова старушки на тонкой дряблой шее дернулась, словно она хотела ее приподнять. Из этого ничего не вышло. Голос был шелестящий, старческий, злобный. Она хорошо говорила по-русски. Живые блестящие глаза смотрели на Андрея Юрьевича из сетки морщин, не замечая слепящих прожекторов, посторонних людей с камерами, микрофона. Он скорее понял, чем узнал, кто это перед ним. Сорок пять лет, и недавний инсульт изменили ее до неузнаваемости.
– Я искала тебя. Сколько лет подряд я хотела сказать тебе в глаза, как я тебя ненавижу! Ненавижу все ваше поганое русское семя. Вы разрушаете то, чего коснетесь. Ты разрушил мою жизнь и жизнь моей дочери.
– Пани Магдалена, пани Магдалена, успокойтесь! – умоляюще шептала старухе сиделка.
– Ты не знаешь, сколько мук нам пришлось из-за тебя пережить!
– Вы могли бы все это написать, – ответил, дрожа, Андрей Юрьевич, невольно заражаясь ее злобой и ненавистью. – Как тогда, когда вы написали, чтобы я навсегда забыл вашу дочь.
Она умолкла, пожевала губами. Снова дернула головой и опять безуспешно. Удивительно, что ее инсульт сохранил в полной ясности ту часть ее мозга, которая ей сейчас была нужна.
– Знаешь, каково это – отказываться от своего ребенка? Поступать не по-христиански. Вижу, знаешь! Тебе, верно, не привыкать.
– Легко отказываться от того, кого не видел.
Она поперхнулась. Левая рука, похожая на иссохшую серую клешню с розовыми пигментными пятнами на запястье, судорожно сжала подлокотник. Ее еще больше скособочило, тело выгнулось, задергалась, как будто она пыталась встать той частью, которая была не парализована.
– Будь… ты… про-о-о-к… – прохрипела она.
Сиделка крикнула, вбежал врач, замахал на них руками.
– Прекратить съемку! Немедленно! Пациентка переволновалась, ей требуется полный покой.
Их попросили удалиться. Возмущенный врач носился с пани Магдаленой так, словно они чуть не зарезали его любимую дойную корову. Они убрали аппаратуру. У всех было ощущение провала. Матвей Шумякин непременно хотел поснимать еще здание, двор и какие-то общие планы, ему дали на это полчаса. Андрей Юрьевич с серым лицом сидел в машине, отказавшись от предлагаемых ему Яной Львовной врачебных процедур. Она готова была их оплатить.
Пан Йожик уже выезжал из ворот пансионата, когда ей вдруг пришло в голову остаться здесь самой, чтобы с помощью Ленарда записать несколько устных интервью с лечащим медперсоналом для закадрового текста. В этот момент их нагнал санитар и сообщил, что пани Магдалена очнулась и зовет «главную русскую» на «важный разговор», несмотря на активные протесты главврача. Они уехали без нее. Ленард принялся вновь распаковывать свою аппаратуру. Когда он вошел в комнату пани Магдалены, Яна Львовна сидела перед инвалидной коляской на корточках и держала в своих руках руку пани Магдалены, нежно поглаживая ее старую морщинистую холодную как лед клешню.
