Сергей Даниелян
Сережик

Благодарю за поддержку друзей

Ани Багратуни-Агаронян и Наринэ Абгарян

© Сергей Даниелян, текст, 2020

© Ивана Крчадинац, ил., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Я стоял на парадном балконе пятого этажа.

Наш бабулилизинский дом построили до Отечественной войны. Он был пятиэтажный, из красного туфа, и что самое примечательное – он стоит до сих пор. Вокруг снесли все, что могли снести. Притом сносили и при СССР, и после. Около него были дома одноэтажные, которые охранялись государством, – последние остатки старого Еревана. Предполагалось, что они должны сохраниться как памятник, но как только Армения получила независимость, и их снесли. Вместо них там появились многоэтажки – как символ прогресса в никуда. Наш дом, который был самым большим и возвышался на улице Свердлова среди малюток, вдруг сам стал ветхим домишкой сталинского периода. Совсем затерялся. Потом на нем выросла огромная мансарда – гигантский жировик на голове когда-то красивого дома.

А тогда у нас был маленький висячий балкончик. Он смотрел на улицу.

Мне было лет пять. Передо мной был кусочек старого Еревана. Маленькие, невзрачные постройки, они переплетались улочками, и во многих домах не было даже канализации. Зато вокруг них росли тутовые и ореховые деревья. А во дворах были беседки из виноградных лоз.

Я особо не помню подробностей, но поскольку в городе, когда я уже был взрослым, еще оставались такие районы, могу предположить, как это было. Дворы были общие, тутовые деревья были общие, виноград был общий; вода, которая текла из крана в середине двора, была общая, и даже дети были общие. Мелких только под конец дня разбирали каждый своего и загоняли по домам. Такой была старая жизнь Еревана. А наш дом стоял как символ советской власти, которая пришла, чтобы построить новую жизнь. Под новой жизнью подразумевалось снести старый город, провести всем воду, газ, срубить тутовые деревья и виноградники, заасфальтировать дворы.

Я стоял на балконе, и прямо передо мной экскаватор рушил эту старую жизнь. Людям, которые жили ею, дали новые квартиры. Кто-то этому был рад: больше не придется ходить в общий туалет. А кто-то жаловался, что в квартире не сможет держать кур.

Экскаватор загребал старые стены с желтыми обоями, поднималась пыль. Когда-то за этими стенами пряталась жизнь. Рождались дети. Бабки купали младенцев в медном тазу после первого крика. На столах стояли гробы с покойниками, эти же столы накрывались для свадеб. Мужчины выходили покурить на деревянные балконы, чтобы жены «не воняли». Бабульки взбивали шерсть в общем дворе и проклинали детей, если в кучу шерсти влетал мяч. На проводах сидели вороны и какали на нарды, которые мужики забыли убрать с вечера. Кошки удирали от мальчишек, чтобы их не мучили. Собаки на привязи хрипели на чужих. Мальчики подглядывали за девками, которые выходили на веранду. Девок лупили отцы за то, что поздно пришли домой. Во дворах разжигали костры и заставляли молодоженов прыгать на Трндез. Поливали друг друга из ведер на Вардавар.

Матери у окон ждали сыновей с войн.

Продавали воду во дворах, где не было крана. Ходили мужики с точильным станком на плече, точили ножи и ножницы. Меняли орехи на старую одежду. Парни били друг другу морды из-за пустяков…

Работал советский экскаватор! С камнями вместе выгребал обломки старой, уже никому не нужной мебели. А до того срубили все деревья и виноградники.

Я ничего не понимал, не имел никакого мнения на этот счет – мне было просто интересно, как работает экскаватор. Дед Айк стоял на балконе и тоже смотрел.

– Гляди, Ёжик-джан, прям как на войне во время бомбежки.

Дед часто рассказывал про войну, и теперь я мог представить, что такое бомбежка, как рушатся дома. С грохотом. Экскаватор скрипел

и ревел, как зверь, напавший на беззащитную жертву. Притом было совершенно непонятно, зачем он так свирепствует, ведь жертва вообще не защищается. Она просто стоит и ждет своей очереди. Как стадо овечек за сеткой в загоне у езидов, – с одинаково испуганным взглядом.

Экскаватор был похож на однорукое чудовище. Я потом вспоминал дядю Диму. Мужа Веры Григорьевны, ветерана Великой Отечественной войны Дмитрия Яковлевича. Близкие люди моих родителей, они жили в Москве. У дяди Димы была одна рука – как у экскаватора. Большая рука, широкая ладонь – как ковш. Он этим «ковшом» отстроил себе дачу. От второй, правой руки остался обрубок, которым он иногда, чтобы меня рассмешить, бодро вертел. Его каждый год звали в военкомат на переучет, решали: продлевать ему инвалидность или нет. Он шел туда важно, по повестке, показывал свой обрубок и с сожалением восклицал:

– Эх, блин… пока не выросла! Придется продлевать.

Человек он был русский, пьющий, но мирный, громко не говорил, не ругался при детях. Только когда его жена тетя Вера забирала у него – на компрессы – бутылку водки, в которой еще оставалось граммов тридцать, он прищуривался и говорил:

– Бога не боишься!

Потом упирался локтем в стол, обхватывал своим «ковшом» лоб… Так и сидел. Долго.

Дед Айк говорил, что на месте этих трущоб будет сад. В школе то же самое говорил Маяковский. Не знаю, как он, но дед не врал: землю выровняли. Посадили маленькие веточки, тополя. Дед говорил, вырастут красивые деревья. Бабуля Лиза хлопала себя по коленкам.

– Боже, а тебе-то что? Мы на ладан уже дышим. Сколько ты будешь жить?

Дед обычно отвечал:

– Сто лет!

Почти так и вышло, недотянул всего четыре года. Вот здесь он мне соврал.

– Сто лет… Так сколько же мне осталось? – Я доставал деда этим вопросом.

Он серьезно считал и говорил:

– Ну, Ёжик-джан, если тебе сейчас пять, значит, еще девяносто пять впереди. И чтобы прожить сто лет, тебе надо есть вареный лук. Это очень полезно.

Сто лет

У деда был друг – Старик Артуш. Противный старикашка, ему как раз и было сто лет.

Как-то дед Айк решил мне его показать. Мы зашли в какой-то подъезд и постучали в деревянную дверь, нас встретила женщина лет пятидесяти – тогда она показалась мне старушкой. Мы вошли в комнату. Старик Артуш сидел в кресле, укрытый пледом, в комнате стоял запах мочи и вареного лука. Хозяин направил на нас свои жидкие глаза, в которых не было зрачков, и низко проскрипел что-то вроде приветствия. Тетка встала около него и предложила моему деду сесть за стол. Как выяснилось, это была жена Старика Артуша.

Сейчас думаю, что она вышла за него, когда ему было под шестьдесят, а ей – примерно двадцать. Наверное, они прожили неплохую жизнь. Дети давно выросли, разбежались. А Старик Артуш задержался на этом свете лет на тридцать. И жена все ждала, когда же это кончится. Она посвятила ему свою молодость, сама уже немолодая. А он все сидел в кресле и ел вареный лук, чтобы не умереть.

Дед Айк важно поглядывал в сторону Старика Артуша и рассказывал о нем, будто о музейном экспонате. Даже не спросил его ни о чем. Наверное, тот был глухой. Показывая на него взглядом, дед говорил:

– Вот, Ёжик-джан, Артуш живет уже сто лет, и я с него беру пример. Я тоже так долго буду жить, и ты тоже – у нас в роду все долго живут. Только мои родители рано скончались. От холеры. Но сейчас советская власть, она холеру победила.

Старик Артуш нас не слушал – или не слышал. Он с трудом встал, подошел к столу. Его жена, не проронившая ни слова за все это время, принесла на блюдечке вареный лук, который дымился паром, и Артуш начал его есть. Жевать ему было нечем, и он подолгу перетирал лук стертыми гладкими деснами, потом вынимал изо рта, измельчал, давил пальцами и снова посылал в розовый беззащитный разрез на лице, раньше имевший зубы.

Мы посидели еще немножко и вышли, попрощавшись с его женой, которая просто склонила голову в знак уважения. Мы шли по дороге, я был счастлив, что можно жить сто лет.

Потом, уже в сознательном возрасте, значительно сократил в рационе вареный лук.

Бабуля Лиза

Бабуля Лиза часто кормила нас «гогли-могли».

Миксера тогда у нас не было, и она взбивала его вручную, ложкой в граненом стакане. Только советский граненый стакан мог выдержать остервенелый суд над яйцами, которые меняли цвет и превращались в белую жижу от бабулилизинского гогливзбивания. Ложку она держала, как фигу, между указательным и средним пальцами, и никакой современный миксер с ней бы не сравнился. Ее лицо потело, белые волосы лезли из-под черных шпилек и торчали в разные стороны, от напряжения она чуть подпрыгивала и стонала. Когда содержимое стакана становилось однородной желтовато-белой массой, она добавляла туда какао и крошила хлеб. Затем приводила себя в порядок и принималась кормить меня такой же комбинацией из ложки и пальцев, засовывая ложку-фигу мне в рот и приговаривая: «За маму, за папу, за Гагу…» Когда заканчивались близкие члены семьи, она переходила ко всем родственникам и вспоминала мертвых… вроде «а это за мою маму, за моего папу», умудряясь при этом даже прослезиться.

Кроме гогли-могли мне давали пить зпртич. Это тот же гогли, но туда бабуля Лиза добавляла еще топленое масло, и от этой жижи несло свежей блевотиной. Все это делалось с энтузиазмом и любовью, чтобы «повысить ребенку гемоглобин». Я никак не мог понять, что такое этот гемоглобин. Что именно мне надо повысить? Кстати, он, гемоглобин, повышался еще от рыбьего жира, который в меня запихивали большой столовой ложкой каждое утро. В общем, я осознавал, что гемоглобин – это нечто очень важное, и его у меня все меньше и меньше. И если он совсем иссякнет, то мама повесится, и бабуля тоже. И для того, чтобы приобрести этот проклятый гемоглобин, надо страдать, пить зпртич, что хуже, чем гогли-могли, и глотать рыбий жир, что хуже, чем гогли-могли и зпртич, вместе взятые.

В детстве я очень любил ругаться. Это было моим орально-ментальным удовольствием. Конечно, я знал, что ругаться нельзя, и при родителях вел себя прилично. В основном «грязные слова», как называла их бабуля, я говорил при ней. Она очень переживала и удивлялась, откуда я нахватался этой нечисти. Соображая, что делаю нечто, что ей не по душе, я давал волю своей фантазии и изощрялся в мате так, что у бабули Лизы поднималось давление. Бабуля никого из своих внуков не шлепала, она просто в сердцах хлопала себя по коленкам и орала:

– Божье наказание! Совсем с цепи сорвались!..

Однажды, после того как меня опять накормили какой-то гадостью, я решил отомстить! И, проглотив последнюю ложку, вытер рот рукавом и выложил весь свой арсенал грязнейшего туалетного мата. «Сексуального» я пока не знал.

Но, как ни странно, на бабулю это не произвело никакого впечатления. Она спокойно подошла к эмалированному умывальнику, сунула свой кривой подагрический палец под кран, потом глубоко окунула его в банку с красным перцем. Я наблюдал за ней и продолжал говорить гадости уже нараспев. Вот она подошла ко мне и попросила:

– Серёжик, а ну-ка, скажи «а-а-а-а-а».

Я разинул рот. Мне показалось, что бабуля Лиза в очередной раз хочет проверить мои гланды. Но она ловко смазала мне язык перцем. Во рту зажегся бенгальский огонь. Я начал плеваться и ругаться еще хуже, более того – добавил жестикуляцию и стал иллюстрировать то, что произносил. Аффективное действие перешло все границы, и бабуле стало настолько противно, что она меня обозвала клоуном и актером погорелого театра!

Настоящему же мату меня научила наша соседка, которой было тогда лет двенадцать. Рузан.

На улице Свердлова мы жили в коммунальной квартире. Нашими соседями были тетя Софик с дочкой Рузан и сыном Арменом. Муж тети Софик постоянно сидел в тюрьме, и мы его никогда не видели, а у ее сына Армена постоянно свисали зеленые сопли в рот. Это выглядело настолько органично, что было уже не противно. Сопли для Армена были основной пищей. В этом смысле он был самодостаточен. Сам производил, сам ел. Поскольку он все время проводил во дворе, а меня туда не пускали до первого класса, с ним мы почти не виделись. Зато его сестра была помощницей тети Софик, и мы часто играли вместе. Когда Рузан садилась делать уроки, она сажала меня к себе на колени, а я оттуда залезал под стол. Там было намного интереснее. Я заглядывал ей под юбку, по-моему, она не очень возражала. Потом я задавал вопросы касательно того, что там видел. И она меня научила ругаться матом. Но этот мат я начал использовать уже попозже, когда меня стали пускать во двор.

Однажды я решил рассказать маме, что у Рузан там, между ног, совсем не так, как у меня. Это произошло за круглым столом – кстати, он сейчас у меня на даче стоит. Так вот, за этим столом я и начал взахлеб рассказывать обо всем, чему меня научила двенадцатилетняя Рузан.

Отец уронил кусок мяса в борщ, и у него на усах повис кусочек капусты. Потом отвисла челюсть. Мама, как сова, выпучила глаза, вспорхнула с места и вылетела в коридор. Следом за ней как по команде из комнаты торпедировалась бабуля Лиза.

Из коридора коммунальной квартиры донесся мамин ор:

– Я твою маленькую шлюху под суд отдам! Ему всего шесть лет!

Соседка Софик оправдывалась, мы с Рузан плакали, потом мать сорвала веревку от стирки и начала меня хлестать. Тут мне помогла бабуля Лиза: накрыла своими крыльями и унесла в спальню.

Я дрожал, как желе на блюдечке, и понимал, что я – хулиган и выродок, что то, что я видел, нельзя было видеть в моем возрасте. И что если я еще раз увижу то, что увидел, то ослепну, а мама выпьет пачку седуксена, заснет и никогда больше не проснется, чтобы меня не видеть.

До свадьбы заживет

Из любимых занятий у меня были разные эксперименты. Я часто варил гвозди на газовой плите и однажды случайно опрокинул на себя кастрюлю кипящей воды.

Я начал орать, как положено орать ошпаренному, выбежал в коридор и прыгнул на бабулю Лизу.

– Говорила я тебе, не играй с огнем! Божье наказание!

А я орал и не понимал, почему боль не проходит. Ведь когда я ударюсь или упаду, тоже болит, но какое-то время, а тут болит и болит, и не проходит. Уже давно с меня сняли красные колготки, какие носили все советские дети, я лежал и смотрел на свою красную ногу и не понимал, когда закончится этот ад. Пришла соседка по подъезду, Марго, принесла тертую картошку, и мне сделали компресс из этой массы. Но холодная картошка помогала только на пару секунд. Потом – опять пожар.

Мама с папой в Африке, сестра в школе, и только бабуля Лиза и соседка Марго стояли над моей головой, как часовые. Бабуля Лиза сказала, что до свадьбы все заживет. А я начал орать, что хочу свадьбу прямо сейчас, немедленно. Бабуля Лиза и Марго смеялись, а я плакал… Ну где же эта чертова свадьба? Почему она не приходит?

Марго была доброй женщиной, и у нее был муж, его звали Онаник. Когда я немножко подрос, то понял, что на русском его имя звучит как-то странно. А тогда для меня это был просто дедушка Онаник: в «полосатовой» пижаме, как у заключенных из военных фильмов, худой и очень больной. Тетя Марго все время жаловалась бабуле Лизе, мол, он кашляет всю ночь напролет, и блюет кровью, и, наверное, скоро умрет. Я все думал: как это он умрет? И вот свершилось чудо. Онаник умер! Меня не пускали к ним в квартиру, но я видел, как несли гроб с пятого этажа вниз, оставляя царапины на грязных стенах подъезда. Спуститься с ним не удалось: меня силком затащили домой, и я смотрел с балкона, как его вместе с гробом три раза повернули и понесли по улице. Играл оркестр, все наше здание глазело на это чудо с балконов и из окон. Веселая вещь – похороны! И такая торжественная!

После похорон, когда бабуля Лиза поднялась домой, я ее спросил:

– Бабуля, а если я тоже умру, меня тоже будут так носить в кровати с оркестром по улице?

Бабуля перекрестилась и заплакала.

– Дурак! Ты ведь у нас за двоих живешь.

Бабуля часто говорила эту фразу, но я пока не придавал ей значения.

Болонка

Я любил не только гвозди варить. Еще одним из занятий мальчика, который сутками не выходил из дома, было делать всякие гадости. Например, плевать и писать с парадного балкона. А еще кидать в прохожих с пятого этажа яйца. Как только яйца кончались, бабуля Лиза огорчалась – она никак не могла понять, куда они деваются.

На втором этаже нашего дома жил один молодой мужчина. Я не видел его лица, но помню широкую голую спину. Он выходил на балкон покурить, облокачивался на перила, и я мог смачно плевать на нее. Обычно потом я прятался, и, предполагаю, он думал, что это капли от стирки с верхнего этажа. Наверное, удивлялся, когда смотрел наверх, а стирки там ни у кого не висело… Во всяком случае, жалоб в мой адрес не поступало. И я решил поизощряться.

В один прекрасный день он опять вышел на балкон и закурил. Его накачанная спина, вся в мышцах, и широкие, как у пловца, плечи были очень привлекательной площадкой для совершения очередной пакости. Я решил на нее пописать. Но не рассчитал, что писать придется довольно долго – это тебе не плюнуть и спрятаться. Я отошел от перил и начал свое черное – хотя, скорее, желтое – дело. Как оказалось, этот бедолага, когда ощутил тепло на своей спине, невольно развернулся и посмотрел вверх…

Я стряхнул последние капли на пол и спрятал свое маленькое достоинство. Даже не подозревая, что меня ждет.

По горячим следам к нам в квартиру влетела его мама, спиной удерживая сына со вздутыми от злости жилами на шее и мокрым от мочи лицом. Она умоляла бабулю Лизу спрятать меня, чтобы тот не сбросил меня с балкона. Тут бабуля встала в свою любимую позу «Ф» и сказала, что мне всего шесть лет. И если он сейчас же не успокоится, она вызовет полицию. И что не надо устраивать тут избиение младенцев.

Мужик вытер лицо полотенцем, которое бабуля Лиза сорвала со своего плеча, плюнул на пол и спустился к себе домой. Я же прятался за ее спиной и ждал божьей кары.

На шум вышли соседи. Они качали головами и говорили, что пока не приедет моя мать, им придется эмигрировать всем зданием. Этот случай постыдного преднамеренного хулиганства был не первым, и они не понимали решения этой проблемы.

Бабуля была настолько удручена, что даже не сказала мне ни слова.

В разговор вмешался еще один сосед, дядя Рафик – он рассказал, что держался за перила, когда поднимался домой после базара, и те были все оплеваны. Ну кому бы это пришло в голову, если не Серёжику? Я узнал свой почерк: это злодейство я совершил несколько дней назад. А потом с ужасом вспомнил еще одну историю.

Я часто выбегал в подъезд. Мне было интересно, что там происходит, и совершенно нечего было делать. Этажом ниже жил легендарный Ароян. Я его никогда не видел, но дед предупреждал, что он сумасшедший и я должен ходить на цыпочках, чтобы он не слышал. Я сам неоднократно слышал, как в пол к нам стучали шваброй – это означало, что надо снизить звук телевизора или ходить по дому босиком. Дед говорил, что у Арояна есть острый топор и он поднимется и нас всех прибьет, если я буду шуметь. Не знаю, насколько грозным на самом деле был этот Ароян, но я хотел ему отомстить за причиненные мне неудобства. И решил сделать такую гадость, чтобы он умер, испарился! Однажды спустился и покакал ему на коврик перед дверью. И убежал.

Весь день прятался дома, не выходил даже на балкон и ждал великого скандала. Адреналин зашкаливал, я уже жалел, что так поступил. Но процесс был необратим. Наконец слышу – шум в подъезде. Кто-то орет и ругается. Бабуля Лиза вышла на лестничную площадку, я же не рискнул, но подслушивал.

Ароян кричал:

– Если еще раз ваша собака сделает это, я ее отравлю!

Дело в том, что напротив жила болонка, и все решили, что это она нагадила. Владелец бедной болонки, Эдик, оправдывался, мол, он ее сегодня выгуливал, и это не собачье дерьмо. Он был очкариком и очень скромным. На крики соседа он отвечал спокойно, и это еще больше раздражало Арояна.

– Товарищ Ароян, вы посмотрите, какая толстая эта какашка – как человеческая, болонка так не какает.

Ароян в свою очередь кричал:

– А кто же тогда? Что, кто-то из соседей здесь обосрался у меня перед дверью, да?!

Пока всем подъездом обсуждали мою какашку, я находился на верхней лестничной площадке. Мне было страшно, но и приятно, ведь никому даже в голову не пришло, что это мог быть я.

Бабуля спустилась и сказала, что не стоит добрым соседям ссориться из-за всякого дерьма, лучше его просто убрать.

В общем, владелец болонки убрал какашку, чтобы заткнуть Арояна. Я же был счастлив, что не досталось ни мне, ни собаке.

Дед Айк

Самое светлое пятно в моем детстве – мой дед Айк. Человек он был с юмором, но даже не подозревал об этом. Дед Айк был очень высокого роста, а бабуля ему была чуть ли не по пояс. Несмотря на преклонный возраст, он ходил – с тростью, прихрамывая – с прямой спиной, медленно и вальяжно. Ему постоянно жала любая новая обувь, и когда он покупал туфли, то делал надрез сверху, и ему было начхать на общественное мнение, тем более на мнение бабули Лизы, к которой он относился не как к жене, а как к своей третьей, неумной дочери. Называл ее часто не Лизой, а уменьшительно-ласкательно – Лизик. Бывало, посмотрит на нее с умилением и скажет:

– Лизик, какая ты все же у меня дура.

В этом слове было столько любви, что бабуля почти не обижалась. Да и что на него обижаться?

– При таком росте кровь до мозгов не доходит! – говорила она.

Они так обменивались любезностями, как бы невзначай переглядываясь.

Дед не представлял своей жизни без Лизик. Он, еще не войдя домой, с лестничной клетки звал ее:

– Лизик, я иду!..

Точно так же, кстати, он кричал и звонящему телефону: «Иду-у-у».

– Лизик, я пришел! Лиза!

Бабуля должна была его встретить, принять из его рук провизию – это так назывался результат современного шопинга, – проводить его на кухню и подсчитывать, что сколько стоит. В общем, это была любовь!

У деда было несколько основных занятий. Например, ходить на базар и в магазин. Он это делал и для моей мамы Неллик, и для своей старшей дочери Джулик.

Еще одним из таких занятий было ходить в баню. Он это делал каждую неделю, с завидной пунктуальностью. Баня – это святое! Это было его личным пространством. Он ходил туда по субботам, с полудня и до вечера. Хотя и у нас, и у тети Джули были ванные комнаты в квартирах. Бабуля Лиза так и не смогла его убедить мыться у своих дочерей. Или хотя бы у себя дома над трапом.

– Поставь, как нормальный человек, ведро воды и купайся себе на здоровье! Пока не сделаем ремонт и у нас тоже не будет ванной, как у дочек, – уговаривала бабуля Лиза.

Нет! Это для деда было неприемлемо. Мыться дома?! Все равно что рыбаку предложить рыбу купить в магазине. Это был ритуал! У него был свой банный чемоданчик, от которого пахло мылом и тройным одеколоном. В нем еще можно было найти бритвенный прибор со съемным лезвием «Нева», щеточку для пены и металлический стакан без ручки, где он эту пену разводил. И вафельное полотенце, как положено офицеру.

Дед брился у умывальника по утрам. Обычно большая семья это чувствовала по воскресеньям, когда все спали. Это было похоже на японское харакири. Он резался постоянно и корчил неимоверные рожи, чтобы подогнать мышцы лица под бритву. Картину дополняли вздохи и охи, когда на коже выступала кровь. В конце он плескал в лицо одеколоном и орал на весь дом. Если учесть, что квартира была коммунальная, а брился он в семь часов утра даже в выходные, можно представить, как на это реагировали домочадцы и соседи. Обычно из спальни бабули доносилось традиционное «ЗАХРУМАР!» После бабулилизинского волшебного слова дед на время затихал, и можно было опять попытаться сладко задремать под стук стенных часов. Но уже через минуту дед начинал кашлять и прочищать горло с такими звуками, как будто ему только что перерезали кадык тупым ножом или он проглотил ежа. И опять наступала пауза. Потом обычно он украдкой возвращался в бабулину спальню, где получал чесночную клизму, мол, дай детям поспать в воскресенье, ирод царя небесного! Дед ничего не отвечал и тихо одевался. За это время все опять засыпали… Но не тут-то было!

Он считал своим долгом перед уходом, из коридора, чтобы всем было слышно, сказать трубным голосом офицера:

– Все! Спите спокойно, я пошел на базар.

Делал он это без капельки подтекста. Просто объявлял, чтобы мы особо не волновались и спали спокойно.

Как-то летом, после очередного утреннего дедушкиного концерта для кашля и бритья с оркестром, бабуля привычно его обругала, и он перед уходом на базар так закрыл дверь, что полетела штукатурка. Мы все повыскакивали из спален. Он стоял в дверном проеме гордо, как ребенок, которого точно накажут, но ему наплевать!

– Это сквозняк, черт побери! Не я!

Он был растерян и красив. Ветер доносил до нас запах тройного одеколона, а к щеке был прилеплен кусочек окровавленной газеты. Так он останавливал кровь после бритья.

Мне было весело, а бабуля сказала:

– В зеркало на себя посмотри! Ирод царя небесного!

Кроме магазина, базара и бани, у деда было еще одно любимое занятие – великая стирка после бани. Хотя у всех были стиральные машинки, дед свое белье стирал сам. Он ставил на газовую плиту ведро воды и бросал в него свои кальсоны, носки и все, что должно быть выбелено и накрахмалено. Бабуля протестовала как могла, потому что деду было плевать: это ведро хозяйственное или для питьевой воды. Я, только когда вырос, понял, почему у бабули Лизы было так много ведер. Дело в том, что как только дед кипятил нижнее белье в очередном ведре для питьевой воды, оно сразу же превращалось в хозяйственное. И так без конца…

– Господи Иисусе! Ну дай, наконец, я постираю твое белье! В стиральной машине! Или попрошу Джулик, пусть у себя постирает.

Дед смотрел с укоризной, мол, этого еще не хватало, чтобы кто-то дотрагивался до его белья! Он не любил делать что-либо личное в чужом пространстве, вот и все.

Дед Айк мне часто рассказывал про войну. Это были его так называемые сказки для внука на ночь. Некоторые истории он рассказывал мне сотню раз, но делал это с завидной точностью, как будто выучил их наизусть. И потому я помню их до сих пор.

Он вытягивал больную ногу, которая после ранения не сгибалась, зевал и начинал:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году…

Кстати, зевал дед очень громко. Часто с зевком он проговаривал какие-нибудь слова, разобрать и понять которые было невозможно. Это было похоже на какой-то вымерший язык, пока не расшифрованный. И еще дед так широко открывал рот, что виден был в его горле маленький розовый язычок, который дрожал, пока он вдыхал импульсивно воздух. Я всегда заглядывал ему в рот, чтобы это увидеть. Бабуля Лиза рассказывала, что в молодости, когда дед только вернулся с фронта, он однажды так зевнул, что вывихнул себе челюсть.

– Это было под вечер, Серёжик-джан, – начинала она. – Я уже ложилась спать, дед пошел в туалет, слышу, он зевает и вдруг как заорет. Я подумала, это он так продолжает зевать. Но слышу, что этот зевок никак не прекращается, и вдруг дед влетает с открытым ртом в спальню. Я испугалась, такое ощущение было, будто он хочет меня съесть. Но он сел на пол на корточки и все орет как резаный и показывает на открытый рот. Я заглянула туда, а там кроме языка ничего нет. Все! Я подумала, у него горячка. Он ведь после войны пил безбожно. Вылетела к соседям, а они уже сами бегут навстречу. Видят, что дед орет и показывает на рот пальцем. Тут я поняла, в чем дело, и вызвала скорую. А скорая пришла не скоро. Весь дом собрался, Неллик и Джулик были маленькие, испугались и плачут. Надо же, всего несколько дней, как отец вернулся с фронта живым, и на тебе – с ума сошел. Сидит на полу, в трусах, с открытой пастью и орет как резаный. Врачи пришли, и хирург ему так вправил челюсть, аж зубы щелкнули. Но это еще не все. Нас с дедом таскали по милициям – никак не могли поверить, что человек может так зевнуть, что челюсть сойдет с рельс.

Я эту историю очень любил, и бабуля Лиза рассказывала ее без тени улыбки. Сто раз. Как и дед одну и ту же историю.

И начинал он рассказывать так же, как, скажем, год назад:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году, весной…

При этом я должен был обязательно закрыть глаза, это было его требование. Я зажмуривался, и он продолжал:

– …мне на фронте временно доверили большой склад, Ёжик-джан. Ну, склад был вещевой: сапоги, портянки, тужурки… Сижу себе, караулю. И к вечеру приходит мой друг Петр. Говорит: «Товарищ капитан, там, в деревне за десять километров, сегодня будут танцы, прибыла женская эскадрилья. Давай пойдем».

Здесь дед Айк начинал говорить шепотом, как будто чтобы никто не слышал:

– «Петр, лучше иди один, я не могу оставить склад. Вдруг что-нибудь пропадет». А он настаивает: «Да никому не нужны эти тряпки, так охраняешь, как будто это оружие или еда. Давай, Айк Балабекович, пойдем, там красивые девушки».

Тут дед опять понижал голос и смотрел на дверь. Но все – и бабуля Лиза, и внуки – эту историю знали наизусть.

– В общем, Ёжик-джан, – продолжал дед, – он меня уговорил, я надел новые кальсоны, и мы пошли на танцы. Там мы танцевали вальс с представительницами женского пола. Собрались и другие офицеры. Даже гармошка была. Ну, и губная, и такая, в общем, было весело. Мы даже забыли, что в нескольких километрах – война. Молодые были, без мозгов, Ёжик-джан. Я танцевал с капитаном Гольцовой, потом мы устали и полежали на траве.

Здесь дед давал паузу, и в более зрелый период моей жизни я понимал, что на траве они лежали не только потому, что устали.

Потом дед закатывал глаза, какое-то время смотрел себе вовнутрь. И резко продолжал:

– М… да! Возвращаемся мы – до рассвета, чтоб никто не узнал, – вдруг вижу: мой склад горит! Оказывается, в него попала бомба и начался пожар! И я думаю: вот повезло, что я не был на складе, а то бы сгорел вместе с портянками… но что я скажу командованию, почему я не сгорел вместе с портянками, черт побери?! Вызвали нас к начальству, и нам нечего было сказать. Могли бы нас расстрелять, но пожалели. И отправили в дисбат. Это батальон смертников. Ну, их бросают на передовую, и они превращаются в пушечное мясо. Провинившиеся, понимаешь? Обычно никто не выживал… Мы явились в дисбат, представились, и нам сказали, что батальон завтра на рассвете идет в атаку и мы должны прикрывать пехоту, которая пойдет позади нас, под нашим щитом. Я только попросил у дежурного бумагу и ручку, чтоб написать последнее письмо детям. Честно говоря, ничего так и не написал. Слов не было. А наутро мы с другом попрощались – кто знал, увидимся еще или нет? – и пошли в атаку. Я кричал «За Родину, за Сталина!» и бежал, стреляя как попало, с закрытыми глазами и вразброс. «Ура-а-а!» Все ринулись в атаку, и заработала немецкая артиллерия. Мой друг Петр тоже кричал «ура» и бежал рядом со мною. Вдруг слышу свист снаряда и оборачиваюсь направо. Вижу, Петру голову снесло, но тело еще бежит вперед. Я никогда не видел, чтоб человек бежал без головы. Он, Петр, был сильным мужиком. Мне кажется, он бежал, чтоб дойти до Берлина! Через несколько шагов Петр упал. А я уже не думал о том, чтоб самому в живых остаться, я о себе забыл и думал, что не смогу даже похоронить его по-человечески. Моя шинель была вся дырявая от пуль. Но в меня они так и не попали, просто ранили в ногу.