полная версия

Сергей Александрович Арьков
Кредо холопа

Глава 11

– Тит, огурец в очко забит, а как можно попасть в дворню?

Тит остановился, вонзил вилы в землю и уставился на Гришу, который и озвучил этот вопрос.

– В дворню? – переспросил зловонный стукач.

– Ну да, в дворню. Чтобы поближе к господам.

– И-и, касатик, то не легко. Самых преданных холопов в дворовые берут, которые, значит, самые преданные. Вот как Яшка.

Об этом Яшке Гриша уже был наслышан. Яшка являлся холопом, сделавшим к своим девятнадцати годам головокружительную карьеру. Начинал он простым дерьмоукладчиком – в ведрах растаскивал навоз по полям и раскладывал его квадратно-гнездовым способом. А затем, после инцидента с лужей, в одночасье сделался лакеем. Ближе него к барину была крепостная девка Акулина, что жила в усадьбе, одевалась в шелка и даже, по слухам, умела читать. Барин завел Акулину после смерти жены. Той тогда было пятнадцать, и даже под слоем грязи просматривалась довольно милая мордашка, а под бесформенной рубахой угадывались вполне себе аппетитные буфера. Барин привел Акулину в дом, отмыл, одел, слегка откормил и оставил при себе. Полюбилась Акулина барину. Впрочем, как объяснили Грише знающие люди, это вовсе ничего не значило. Акулина в любой момент могла оказаться в той же куче дерьма, из которой ее когда-то извлекли, притом оказаться в той же бесформенной рубахе и с той же грязью на мордашке. Гриша на это ответил, что в его родном мире с барами и Акулинами ситуация точно такая же, но понят обитателями хлева не был.

Так вот, Яшка был вторым человеком по близости к барину после фаворитки. Помещик доверял ему во всем, любил как собаку или морскую свинку, и даже даровал ему немыслимую привилегию – во время трапезы сидеть подле ног барина и доедать за ним с его золотых тарелок. За это холопы прозвали Яшку золотыми устами имения.

Распорядок дня у Яшки был такой, что не всякий выдержит. Просыпался он раньше барина, раньше Акулины, раньше холопов, раньше петухов, даже раньше ныне покойного Степана водовоза, и, едва проснувшись, брался за дело. Дело у Яшки было одно – любыми путями показать барину, как сильно его верный раб любит своего господина.

Спал Яшка на земле, под открытым небом, прямо под окном барской опочивальни, дабы в любой момент услышать, если вдруг господин покликает его среди ночи. Спал чутко, в одни глаз, так как барин частенько подзывал его ночной порою. Надо ли комара назойливого отловить и изничтожить, одеяло ли подоткнуть, спину ли почесать, посчитать для барина холопов, если тому не спится – все Яшка. Пробуждался Яшка затемно, и первым делом начищал языком барские сапоги. Это было его личное ноу-хау. Предшественник Яшки, лакей Матвей, личность легендарная, начищал сапоги щеками, но Яшка переплюнул его. Он зачерпывал обувной крем языком, после чего тонким равномерным слоем наносил его на сапоги господина. Слюна придавала крему глянцевый блеск, но больше всего нравились барину кое-где случайно оставленные на поверхности сапог отпечатки Яшкиных губ. Это было так трогательно.

Начистив сапоги, Яшка относил их к дверям опочивальни барина вместе с его платьем. Затем он доставлял от прачек наряд Акулины, что традиционно коротала ночку в одной с барином постели. Сделав все это, Яшка бежал на кухню и проверял, как готовится господский завтрак. Пробу Яшка не снимал, поскольку верил, как и все прочие холопы, что стоит ему отведать господской еды, такой как мясо, рыба, птица, молоко, шоколад, яйца… в общем, все, кроме помоев, как бог тут же покарает его. Проинспектировав поваров, Яшка во всю прыть пробегался по всем пяти туалетным комнатам, имеющимся в доме, и везде наводил идеальную чистоту. Стульчак вылизывал языком, внутренность унитаза начищал ладонями – язык туда не дотягивался.

После уборной Яшка садился на пол перед дверью в барскую опочивальню и терпеливо ждал, когда господин изволит пробудиться от сладкого сна. Это ожидание было самым трудным испытанием для любого лакея. Многие ломались на нем, и, сморенные утренним сном, засыпали, прижавшись лицом к стене. С такими преступниками не церемонились. От лакея к лакею передавалась жуткая история Ивашки изувера, который вот так же присел перед господской дверью, ожидая пробуждения барина, да и заснул. И мало того, что заснул, так еще и обделался во сне, потому что забыл вставить себе терпежные принадлежности. И когда из спальни вышел барин со своей женой, женщиной благовоспитанной, утонченной, изысканной, когда увидел все это непотребство, скандал вышел страшный. Барыня, узрев растянувшегося в луже зловонных испражнений храпящего лакея, лишилась чувств, даже барину стало дурно. Лакея изувера тут же оттащили в воспитательный сарай, где проделали с ним все, что только можно. Кастрирован он был еще в юношеском возрасте, так что по второму разу резать было нечего, зато всему остальному досталось с избытком. В задний проход Ивашки, что так подвел его, поместили тридцать восемь инородных предметов, в том числе такие, как лом, скалка, веник и так далее. Притом поместили все сразу. Секли вожжами посменно, пока не содрали со спины и кожу, и мясо, так что показались позвонки. Затем утюгом жгли пятки, подсоединили к соскам электрические провода и долго пытали током. Когда Ивашка начал отходить в мир иной, его выволокли во двор, привязали за ноги к бамперу автомобиля и с ветерком прокатились по бездорожью.

Яшка, разумеется, знал эту историю, но в отличие от Ивашки ему было что терять. Во-первых, Яшка не был кастратом, во-вторых, барин лично обещал ему через годик-другой перевод в разряд производителей, и в-третьих, ему была дарована небывалая привилегия доедать за барином объедки. До поступления на должность лакея Яшка питался так же, как и все холопы, то есть помоями, сеном и дикорастущими травами. Но когда он впервые отведал объедки барина – кожуру от апельсина, слегка обглоданную куриную ножку и стакан яблочного сока с упавшей в него мухой, Яшка испытал три оргазма залпом. Он готов был вылизывать барский унитаз, барский зад, все, что угодно, готов был вылизывать, лишь бы продолжать питаться так же шикарно. А какой праздник у него случался, когда прокисали, к примеру, щи, притом не одна тарелка, а целых пол кастрюли. А когда однажды барин уронил на пол кусок торта, и позволил лакею съесть его, Яшка познал величайшее блаженство.

Яшке было что терять. И Яшка изо всех сил старался не сделать ничего такого, что могло бы вызвать гнев барина. Когда он утром ждал под дверью его пробуждения, он почти безостановочно колол себя в ногу булавкой, которую как-то нашел во дворе. А однажды Яшка едва не погиб, и спас его от гибели лишь невероятный героизм. В тот раз он провел всю ночь без сна, и утром, сидя под дверью, почувствовал, что засыпает, и булавка уже не может ему помочь. Тогда Яшка, уже почти проваливаясь в гибельный сон, из последних сил рывком сложился пополам, и сильно укусил себя за мошонку. Сон сразу как рукой сняло, Яшка от боли катался по полу, но не проронил ни звука.

Барин высоко ценил Яшку, позволял тому целовать свои ноги, а однажды пожаловал пылинку со своего плеча. Эту пылинку Яшка трепетно хранил вот уже третий год.

Так вот, до самого пробуждения барина Яшка сидел под дверью и ждал. Наконец из спальни звучал знакомый голос, призывающий своего лакея. О, сколько радости, сколько счастья испытывал в этот миг Яшка. Голос барина был для него всем. Слыша его, Яшка буквально воспарял над полом, и на крыльях любви влетал в барскую опочивальню. Там он подносил барину тапки, и, если настроение у господина было хорошее, испрашивал высочайшего дозволения облобызать ступни кормильца. Затем помогал барину одеться, притом не вставая с колен, и так же, на коленях, полз за ним в туалетную комнату, где помогал барину во всех процедурах: подавал ли мыло, регулировал ли температуру воды при помощи смесителя, вылизывал ли барский зад после хождения по большому.

Затем шел завтрак: барин и его фаворитка Акулина, числившаяся в доме горничной, но работающая несколько по иному профилю, садились за накрытый стол и трапезничали, а Яшка стоял подле барина на коленях и равнодушно взирал на аппетитные блюда. Равнодушно смотреть на то, как другие за обе щеки наворачивают черную икру, колбаску, сыр, хлебают кофе, будучи при этом зверски голодным, считалось высшим лакейским пилотажем. Лакей, который будет жадно глазеть на господские яства и постоянно сглатывать голодную слюну может расстроить барина, испортить ему аппетит. Такие лакеи на своих должностях долго не задерживались. Но Яшка, как уже говорилось, был лакеем талантливым, если не сказать – от бога. Как бы голоден он ни был, что бы барин ни ел при нем – ни один мускул никогда не дрогнул на Яшкином лице. Глядя на него, могло сложиться впечатление, что все эти перепела, куропатки, сочные свиные ребрышки и прочие господские яства ему даже противны, и что он смотрит на них единственно из уважения к барину, а так бы вовсе плюнул и отвернулся.

Зато и награда за эту невозмутимость была велика. Когда барин, насытившись, брал со стола, скажем, недоеденное яичко, или обглоданный кукурузный початок, или куриную кость, и бросал эти дары Яшке, тот ликовал. О, нет, он отнюдь не набрасывался на подачку, как голодный пес, не пихал добычу в рот, не брызгал по сторонам голодной слюной. Яшка был холоп от бога, и никогда не забывал о правилах этикета. Он медленно, с достоинством, поднимал с пола банановую кожуру, складывал ее красиво, и неторопливо поедал, откусывая маленькие кусочки. Всякий раз, когда у барина бывали гости, они приходили в изумление, видя столь благовоспитанного холопа. Один сосед помещика Орлова, знаменитый мыслитель граф Пустой, наблюдая за Яшкой, даже высказал мысль, что крепостным тоже не чуждо некоторое благородство.

В отличие от остальных холопов, не входящих в состав дворни, Яшка имел ряд привилегий. Он носил не рваные обноски, а вполне приличный костюм из добротной мешковины. Яшка был освобожден от воинской службы, в то время как над остальными холопами мужского пола постоянно висела опасность попасть в рекруты, то есть угодить в солдаты. Срок службы в царской армии, как выяснил Гриша, составлял двадцать пять лет. Учитывая среднюю продолжительность жизни крепостного, следовало считать этот срок посмертным.

О том, что делается в армии этой ветви пространственно-временного континуума, Гриша узнал от Еремы. Ерема по меркам холопов считался глубоким стариком – ему было уже тридцать лет. В шестнадцать ему выпала высокая честь стать защитником отечества, он стал им, и прослужил десять годков, до тех пор, пока не комиссовали – вовремя выяснилось, что у Еремы плоскостопие. Вначале Ерема не очень хотел рассказывать о своем армейском житье-бытье, но Гриша старался так и этак, и в итоге разговорил ветерана. Впрочем, когда Ерема разоткровенничался, и стал вываливать одну жуткую историю за другой, Гриша пожалел, что вообще завел этот разговор. Армейская жизнь оказалась еще более мрачной, чем жизнь в имении, хотя слово «жизнь» и в том и в другом случае применять следовало едва ли. В имении секли вожжами, в армии шомполами. В имении заставляли работать двадцать часов, в армии заставляли работать двадцать часов, а остальное время маршировать и петь патриотические песни. В имении холопов относительно берегли, и пускали в расход только по уважительной причине. В армии могли поставить к стенке или вздернуть по любому поводу, а так же вовсе без оного, в профилактических целях. Офицеры жили отдельно, и с солдатами почти не контактировали. Все руководство осуществляли сержанты, по сути те же самые надзиратели. Кастрация в армии не практиковалась (без яиц солдат не солдат, дай ему хоть автомат, хоть пулемет), зато присутствовал иной милый обычай. Заключался он в том, что сержанты драли своих солдат не только в переносном, но и в прямом смысле, притом в обоих случаях без смазочных материалов. Ереме, как и прочим крепостным, были чужды такие понятия как честь и чувство собственного достоинства, так что он рассказывал об учинявшихся над ним действиях сексуального характера вполне равнодушно. Гриша, слушая отставного военного, впервые в жизни покраснел от стыда.

Так вот, любой холоп мужского пола мог загреметь на военную службу. В имение приходила разнарядка на столько-то человек, и столько-то счастливчиков отправлялись защищать царя и отечество. В армии из них делали настоящих мужчин. Делали, как и все в этом мире, через жопу. Но Яшка мог не беспокоиться о том, что его отправят защищать родину. Барин слишком ценил своего преданного слугу, чтобы расстаться с ним.

В течение всего дня Яшка находился подле барина, прислуживая ему во всем, стараясь не дожидаться приказов, а угадывать мысли господина. У него это хорошо получалось. Стоило барину присесть в кресло и зевнуть, как Яшка с быстротой молнии уже подставлял ему под ноги скамеечку, а под голову нежно подкладывал подушку. Стоило барину только захотеть чихнуть, как Яшка уже желал ему здравия вечного и жизни долгой. Во время богослужений, которые случались в имении довольно часто (помещик Орлов был человеком набожным), Яшка во весь голос молил бога только об одном – о ниспослании любимому барину всех возможных благ, величал его святым и ставил в один ряд с официально канонизированными христианскими авторитетами.

Помимо Яшки в барском доме постоянно проживали повара, прачки, горничные, два садовника и шут. Шут оказался персонажем колоритным. Как рассказали Грише крепостные, Пантелей (так звали шута) родился калечным и потешным, то есть, говоря научным языком, с синдромом ДЦП. Обычно таких детей сразу после рождения отправляли на заслуженный отдых – никто не собирался кормить нетрудоспособных холопов, но Пантелея барин велел оставить, ибо давно лелеял задумку завести у себя шута, как это было принято у многих его соседей.

Когда Гриша воочию увидел Пантелея, он с первого взгляда понял, что этот перекошенный, весь трясущийся при ходьбе уродец, конченая сволочь. Судя по тому, какими глазами поглядывали на шута другие крепостные, Гриша понял, что его оценка оказалась верной.

Что касалось поваров, то их еще в детстве отправляли в специальное кулинарное училище, откуда они возвращались суровыми кастрированными профессионалами. В горничные и прачки набирали молодых привлекательных девок, дабы своими формами и личиками радовали господские очи. Тандем садовников состоял из глухонемого жлоба по имени Герасим и тощего прыщавого юнца – его ученика и преемника. Как поведал Грише Тит, Герасим вечно был недоволен своим тупым учеником, и постоянно бил его сметным боем. Дабы не огорчать барские очи видом экзекуции, Герасим вытаскивал ученика за ворота усадьбы, хватал что под руку подвернется, обычно палку, и бил пацана до полусмерти. При этом ученик орал диким криком, а Герасим, глухой и немой, только мычал, как бык-осеменитель – му-му! Однажды Грише довелось пронаблюдать это действо, и он точно понял, что не хочет быть садовником. Вначале было прикольно – огромный детина лупил тощего сопляка крепкой палкой, но когда сопляк обмочился по третьему разу уже кровью, Гриша не выдержал и отвернулся.

Вывалив навоз из тележки, Гриша повторил свой вопрос:

– Тит, ну а все-таки, как можно попасть в дворню? Как вообще туда попадают?

– Отличиться нужно, – ответил Тит, немного подумав.

– Как? – сказал Гриша. Гриша сказал, а Тит сделал. Вытряхнув из широких штанин еще немного навоза, зловонный холоп промолвил:

– Трудиться надобно усердно, набожно, барина любить как отца родного....

– От трудов праведных не наживешь палат каменных, – перебил Тита Гриша. – Да и насчет отца… Мой бухал день и ночь, меня с мамкой колотил. Если я барина как батю буду любить, пускай он сразу вешается. Тит-простатит, ну а что конкретно нужно сделать, чтобы в дворню попасть?

– Надобно явить пример преданности небывалой.

– В смысле?

– Услужить барину.

– Не пойму я тебя.

– Поразить его любовью своей сыновней.

– Ловко прогнуться, то есть, – кивнул Гриша. – Смекаю, не дурак. Только как же это сделать, когда он из своей усадьбы не выходит?

– Скоро праздник большой, православный, – распевно протянул Тит. – День успения святой великомученицы Евлампии.

– Ага, – протянул Гриша. Про эту святую Евлампию он был наслышан – холопы частенько говорили о ней. Жила Евлампия лет пятьдесят назад то ли в Москве, то ли еще где, и при жизни якобы умела предсказывать будущее и исцелять болезни. Впрочем, настоящая всенародная слава настигла Евлампию после смерти. К живой чудаковатой бабке, глухой как пень и при этом матерящейся хуже целой артели сапожников, православный люд относился со смешанными чувствами: одни верили в ее сверхъестественные способности, другие не очень. То есть крепостные не имели права выбора не в чем, в том числе и права выбора веры или ее отсутствия. За них все решали представители духовенства, занимающиеся промывкой мозгов темного и глупого люда. Так что отношение холопов какого-либо имения к живой Евлампии определялось отношением к ней приставленного к имению попа.

Но вот Евлампия померла, перестала ругаться матом и звонко пускать ветры, и из нее тут же кинулись лепить образ святой великомученицы. Святостью Евлампия не отличалась – по молодости она трудилась горничной в господском доме, так что топтана была не единожды, да и не сказать, чтобы сильно уж мучилась при жизни. Не больше остальных. Но едва только хладный труп Евлампии скрылся в недрах земли, как православная церковь развернула широчайшую компанию, направленную на популяризацию новой святой. Как грибы после дождика стали появляться люди, якобы чудесно исцеленные Евлампией, в народ пошли высказывания Евлампии, которые заучивались наизусть и повторялись в тему и нет. Судя по этим высказываниям, Евлампия завещала всем православным воспитывать в себе кротость и покорность, любить больше жизни своего барина и работать на него на износ. Так же ходил рассказ о том, что митрополиту Филарету во сне явилась Евлампия, и поведала о загробной жизни. Согласно ее откровениям, те крепостные, что при жизни любили своих господ и пахали на них как проклятые, попадали в рай, где блаженствовали, то есть не работали вовсе и получали каждый день целый тазик отрубей. Холопы, поступавшие иначе, то есть всевозможные смутьяны и бунтари, оказывались в аду, где черти сажали их задами на сковородки и жарили целую вечность. Что касалось господ, то они после смерти поголовно, как святые люди, попадали в особый рай, отдельный от рая холопского. Что там и как Евлампия не уточняла – по всей видимости, ее, как крепостную, в рай первого класса попросту не пустили.

Помимо всего этого считалось, что мощи святой Евлампии обладают чудесной силой, и способны исцелять людей. Эти мощи постоянно возили по городам и весям, дабы все желающие могли соприкоснуться с чудом. Дабы облагодетельствовать как можно больше людей, мощи разделили на двадцать фрагментов. Зловонный Тит рассказал, что в том году к ним в имение привозили тазовую кость святой Евлампии, и набожные холопы устроили перед святыней такую давку, что затоптали насмерть трех человек. Гриша слушал все это и морщился. Вся эта прикладная некромантия была ему глубоко непонятна, в святых и богов он не верил. Зато верил в то, что религиозный праздник можно использовать в своих целях.

– На службе в церкви все будут, – дрожащим от волнения голосом рассказывал Тит. – И кормилец, и доченька его, и дворня, и надзиратели, и мы, люд бесправный.

– Вот когда можно к барину вашему подобраться, – задумчиво пробормотал Гриша.

Глава 12

Гриша постепенно осваивался в новом для себя мире. Почти полный разрыв со своей родной реальностью сделал свое дело – прошлая жизнь стала казаться Грише далекой и призрачной, как полузабытый сон. Все дни он проводил в имении, и только ночью возвращался в штаб тайной организации. Но и там все его общение сводилось к беседам с Ярославной или с Львом Толстым. Толстой все больше ворчал и требовал результатов, на что Гриша, скрежеща зубами, отвечал, что результаты ожидаются со дня на день. В отношениях с Ярославной наметился явный прогресс. Как-то в коридоре Гриша, не утерпев, схватил девушку за попу. Что произошло после, Гриша помнил смутно, но очнулся он на полу с окровавленной физиономией и чудовищно болящим пахом. Ярославна впоследствии извинилась за излишне бурную реакцию.

– Извини, что так получилось, – сказала она, но в голосе ее не чувствовалось раскаяния. – Это я от неожиданности.

– Да, – проворчал Гриша, прижимая пакет со льдом к родимым гениталиям, – я тоже такого не ожидал. Зачем сразу бить-то? Мне там каждый день достается, так теперь и ты взялась. Я же ничего такого, без злого умысла, это просто инстинкт размножения сработал быстрее мозгов. Он всегда быстрее мозгов срабатывает. Есть у людей такой инстинкт. Почти у всех. У тебя, похоже, нету.

Ярославна присела рядом и погладила Гришу по спине.

– Извини, я правда не хотела, – талантливо изображая раскаяние, сказала она. – Просто после твоего нападения на нашего научного руководителя все тебя побаиваются и считают....

– Крутым? – быстро и с надеждой спросил польщенный Гриша.

– Скорее неадекватным… Но и крутым тоже считают. Вот я и погорячилась. Ведь неизвестно, что тебе там в голову взбрело.

– Смотрела фильм «Свальный грех 3»? Вот то, о чем фильм, мне в голову и взбрело. Мне это уже давно в голову взбрело, и никак выбрести оттуда не может. Вообще ни о чем больше думать не могу. Оно и раньше ни о чем, кроме этого, не думал, разве что о пиве, но сейчас совсем невмоготу. Может быть, ты сможешь мне как-то помочь, а то ведь вся операция окажется под угрозой срыва. Ведь это такое дело опасное. Там, в имении, один мужик от воздержания ласты склеил. А вдруг и я так же кончу. Нет, я так кончать не хочу. Я хочу по-другому кончать.

Ярославна посмотрел на Гришу, загадочно улыбнулась и кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Я тебе помогу.

– Сама? – быстро спросил Гриша.

– Сама.

– И никакой Галины?

– Никакой.

– Ура!

Гриша все еще не верил своему счастью, а Ярославна направилась к двери, пообещав, что сейчас вернется. Гришина фантазия тут же пустилась в полет.

К тому моменту, когда возвратилась Ярославна, Гриша от своих фантазий возбудился так, что готов был изнасиловать подушку. Ярославна, вопреки ожиданиям, явилась одетой, притом так же, как и была. Гришу, впрочем, это не очень расстроило. Он решил, что раздеть девушку своими заботливыми руками даже интереснее, чем сразу накинуться на готовенькое.

– Вот, выпей, – предложила Ярославна, и протянула Грише стакан с мутноватой жидкостью, который принесла с собой.

Гриша с величайшим презрением посмотрел на стакан, затем на Ярославну, и с нескрываемой обидой в голосе проворчал:

– Ты что думаешь, я с тобой своими силами не справлюсь, без всяких там допингов? Плохо ты Гришу знаешь! На Гришу еще ни одна телка не жаловалась, все были довольны. Точнее – счастливы.

Однако Ярославна настояла, чтобы он все же выпил загадочную жидкость. Гриша не очень хотел вливать в себя невесть что, всякой гадости на закуску ему хватало и в параллельной реальности, но, к сожалению, путь к телу Ярославны лежал через странное пойло. А ради такого тела Гриша мог выпить что угодно и в любом количестве. Так что напиток он проглотил безропотно, и нашел его вкус отвратительным.

– Дай угадаю – лопуховый нектар и сок чертополоха? – спросил он, с лязгом расстегивая молнию на брюках.

– Вообще-то это настой завянь-травы, – поправила его Ярославна. – И зря ты его весь выпил. От такой дозы эффект может стать необратимым.

– Какой эффект? – уже заранее предчувствуя недоброе, спросил Гриша.

– Эффект увядания.

– Увядания чего?

– Того, что доставляет тебе столько беспокойства.

В обычных ситуациях Гриша не отличался понятливостью и мог тупить долго и счастливо, но теперь он как-то сразу все понял. С утробным ревом бросившись в уборную, Гриша засунул в рот не два и даже не три пальца, а чуть ли не всю руку по самый локоть. Кошмарное зелье хлынуло в унитаз вместе со слегка переваренным ужином. Но Гриша не остановился на этом. Он мучил себя до тех пор, пока не вывалил из желудка все до капли, после чего, мокрый от пота и обессиливший вернулся в комнату.

– Я подумала, что ты этого хочешь, – виновато пожала плечами Ярославна. – Ты же сам о помощи просил. Говорил, что ни о чем больше думать не можешь, и даже намекал, что на почве воздержания твоей жизни может угрожать опасность. Настой завянь-травы старинное средство. В малых дозах оно притупляет сексуальное влечение, в больших количествах может вызвать полную и бесповоротную импотенцию. Тебе этого стакана должно было на месяц хватить, если принимать в день по чайной ложке.

Бледный и вспотевший Гриша без сил опустился на кровать. Исподлобья посмотрев на Ярославну, он проговорил хриплым голосом:

– В следующий раз, когда вздумаешь напоить меня каким-нибудь дерьмом, предупреждай заранее о возможных последствиях. Это же, блин, надо – на мою потенцию покуситься… А если снаружи атомная война произойдет, и все, кроме нас, погибнут? Сама же будешь локти кусать. Некому будет тебя удовлетворить, потому что Толстого, гниду злую, я сразу ломом контужу.

– Но ты же сам просил о помощи, – напомнила Ярославна.

Гриша внимательно посмотрел на девушку, пытаясь понять, издевается она над ним, или просто родилась дурой. С одной стороны, дур и дураков, как будто, не должны подпускать близко к сложной аппаратуре, но с другой – случился же Чернобыль.

– Я вообще-то намекал на как бы секс, а не на то, чтобы ты меня перевела в разряд импотентов. Рано мне еще на скамейку запасных. Я еще способен забить немало мячей в чужие ворота.

– Так ты про секс, – спохватилась Ярославна. – Ну, так бы сразу и сказал. Сейчас позову Галину.

Гриша опять заподозрил, что Ярославна издевается, но лицо у девушки было тошнотворно честное, большие глаза смотрели удивленно и немного виновато.

– Ты случайно стажировку в имении помещика Орлова не проходила? – спросил Гриша мрачно. – Там тоже до всех туго доходит.

– Так мне привести Галину?

– Не надо! Ни Галины, ни завянь-травы, ничего другого. А если попытаетесь меня кастрировать среди ночи, я вас грызть буду зубами, как зверь лютый, но живым не дамся.

Как-то вечерком Гришу посетила целая делегация незнакомых людей. Утомленный долгим трудовым днем, он лежал на кровати и разглядывал фотографию Танечки, как вдруг дверь в его апартаменты без стука распахнулась, и на пороге возник Лев Толстой. Вместе с ним внутрь ввалились еще трое, все в костюмах и в возрасте.

Гриша привстал на кровати, глазами нащупывая стул. Он давно уже подозревал, что Толстой замышляет недоброе, и решил, что если что, он тут же хватает стул и первым же ударом отомстит Толстому насмерть.

– Это он и есть? – спросил самый важный незнакомец, разглядывая Гришу, как таракана на кухонном столе.

– Да, это он, – ответил Толстой с гордостью.

– Скажите, вы в чем-нибудь нуждаетесь? – поинтересовался незнакомец у Гриши.

– Остро нуждаюсь в пиве, сигаретах и проститутках, – честно признался подопытный.

– Это от так шутит, – захихикал Лев Толстой, бросая на Гришу страшные взгляды. Мужики поглазели на Гришу, развернулись и ушли. Вместе с ними отбыл и Толстой. Позже зашла Ярославна и объяснила что к чему.

– Это была комиссия из центра, – сказала она, отвечая на Гришин вопрос о происхождении трех незваных гостей. – Центр проявляет нетерпение. Срочно нужны результаты. Наш научный руководитель принял волевое решение – лишить тебя ужина до тех пор, пока ты не добьешься в своих поисках хоть какого-то результата.

– Что? – закричал Гриша. – Этот старый представитель сексуальных меньшинств хочет меня голодом морить? Вот значит как! Ну, блин, ладно. Я ему покажу, как меня ужина лишать!

Когда на следующее утро в комнату Гриши вошла Ярославна и позвала в аппаратную, Гриша, приоткрыв один глаз, простонал чуть слышным голосом, что ужасно болен, и сегодня никак не может работать. Ярославна пощупала ладонью его лоб, проверила пульс, заглянула в рот и ушла. Гриша, посмеиваясь, ждал. Он нарочно симулировал приступ недомогания, дабы показать Толстому, кто в доме хозяин и как опасно лишать этого хозяина ужина. Вскоре появился и сам Толстой вместе с Ярославной и двумя гоблинами. Один из гоблинов держал в руках странное приспособление – трехдюймовую трубу длиной в метр, к которой, с одной стороны, были подсоединены какие-то провода.

– Заболел? – с ходу спросил Толстой.

– Слег! – простонал Гриша со смертного одра.

– Вот невезуха! Ладно, сейчас проведем анальное зондирование с целью постановки диагноза, после назначим курс лечения. Молодой человек, повернитесь, пожалуйста, на живот и спустите штаны.

– Зачем это? – подозрительно спросил Гриша.

– Я же сказал – необходимо провести анальное зондирование.

Гоблин, держащий в руках металлическую трубу, шагнул вперед и недобро усмехнулся.

– Сам штаны спустишь, или тебе помочь? – спросил он. – Не бойся, больно не будет. Разве что чуть-чуть. А там, глядишь, и удовольствие получишь.

Гриша вскочил на ноги и громко закричал:

– Я здоров! Здоров! Произошло чудо самоисцеления. Готов к работе. И уберите отсюда эту мечту нимфоманки.

Толстой, обеспокоенный самочувствием ценного кадра, продолжал настаивать на углубленном анальном зондировании, но Ярославна сумела убедить его, что это лишнее. Гоблины вместе с трубой удалились, вышел и Толстой. Бледный Гриша опустился на кровать и простонал:

– Ну, у вас тут и медицина! И как вы еще живы, если каждому, кто чихнет, такой вот зонд промеж булок втыкают?

– Вообще-то зонд предназначен только для тебя, как для ценного оператора, от которого зависит успех всей миссии, – сообщила Ярославна. – Остальные, если заболевают, отправляются на лечение в одну из самых обычных элитных клиник Швейцарии. Ты должен радоваться, что являешься незаменимым кадром. Видишь, как о тебе заботятся.

– Да я, похоже, везунчик, – мрачно проворчал Гриша. – Незаменимый человек. Вы, значит, в Швейцарии лечитесь, а мне, как незаменимому, трубу в жопу?

– Анальный зонд, – поправила Ярославна.

– А похож он на самую обычную трубу. И зачем такой огромный диаметр? Толстой что, сам по этой трубе внутрь собирался влезть? Или он слишком буквально воспринял мои слова, когда я вчера послал его в анальное странствие?

– Пора, – напомнила Ярославна. – В имении встают рано.

– Холопы, – уточнил Гриша. – А господа дрыхнут до обеда. Однако бог все дает им, а холопам одни тумаки достаются. Вот и верь после этого в народные мудрости.