Сборник
Улица Некрасова

У Головы

Удивительно, как много жизни и страстей порой помещается на самом крошечном пространстве. В сквере на углу Некрасова и Маяковского, площадью 0,12 га, есть все и на любой вкус: памятник Маяковскому, длинные скамьи для отдыхающих, детская площадка и даже общественный туалет. Тут гуляют дети, пенсионеры, собаки, сотрудники соседних офисов, в том числе и 78-го отдела, трудовые мигранты и почему-то в огромном количестве голуби, в смысле птицы, ну и наши герои-выпивохи – в этой ипостаси у Головы может оказаться представитель любой из вышеперечисленных групп. Кроме разве что детей.

Как часто бывает с подлинно народными местами, все эти люди в самых разных проявлениях мирно соседствуют друг с другом. Выпивохи и собачники не лезут на детскую площадку, старушки не делают замечаний курящим в обед офисным клеркам, а ведут куртуазные беседы с дедками-собачниками и пожилыми джентльменами, давящими «маленькую». Иногда в саду у Головы появляется и совсем уж реликтовая дама лет восьмидесяти, живет она на Маяковского, а поражает воображение случайных зрителей тем, что с ней повсюду ходит огромный котище «пролетарского» окраса – черный с белыми лапками. Свою госпожу-хозяйку он сопровождает по доброй воле, без всякого принуждения, то есть поводка. У трезвых обитателей сквера появление этой пары вызывает умиление, а у выпивших – мысль обратиться к психиатру-наркологу.

Но это всего лишь мелкие милые частности бытования общественного пространства «У Головы», заметные только особым любителям. А на человека стороннего это место обитания квартального актива в разное время суток производит впечатления от незаметного до пугающего. Утром и днем – его даже сквером не назовешь, так – что-то вроде полустанка: глотнуть кофе, выкурить сигарету, оперативно и смущенно похмелиться в уголке и убраться домой спать, отправить обалдевшего от скуки ребенка на качели, выпустить собаку на газон. Ну в крайнем случае, зайти в 40-рублевый общественный туалет, занимающий, кажется, треть детской площадки.

По мере приближения вечера и ночи пространство будто расширяется, причем не только в физическом, но и в метафизическом смысле.

Сотрудники близлежащих офисов меняют стаканчик кофе на бутылку пива. Возвращающиеся с работы местные жители заходят распить бутылочку вина, молодые родители, что Номер 1, что Номер 2, понимают, что прожит еще один день, и тянут свои напитки из банок неподалеку от детской площадки, причем детям тоже гораздо веселее, чем утром: родители становятся менее строгими, а с горки-паровозика можно наблюдать за жизнью и забавами взрослых людей. Особо интересными объектами для наблюдения и детей, и впадающих в юность с каждым глотком гуляк оказываются проспавшиеся в своих логовищах алкоголики (да-да, законы любой социальной среды таковы, что даже в пространстве, где пьянствовать принято и приятно, выделяются и свои алкоголики, и свои трезвенники).

Алкоголики вносят в спокойный вечер автономного пьянства живую и объединяющую ноту. Кто-то из старых пьяниц начинает выступать. Летом 2018 года, например, у Головы блистал пожилой господин, называвший себя Полковником. Он рассказывал обитателям сквера о том, что его командировали в сквер из самого Большого дома – следить за порядком, в частности, пресекать экстремистскую и террористическую деятельность во время Чемпионата мира по футболу. Ну а поскольку вахту приходится нести в сложных, уж во всяком случае, финансово (на круглосуточное пьянство не напасешься) условиях, то господин Полковник требовал у публики свою дань. Впрочем, он не скандалил, если ему отказывали в глотке горячительного. Другое дело, что налить ему немедленно имело тактический да и стратегический смысл: приняв и выпив угощение, он, как офицер и человек чести, перемещался к другой компании; если же выпивающие почему-то жалели ему глотка, то он доставал компанию рассказами о своих боевых подвигах ровно до того момента, пока ему все-таки не наливали или пока у жадин не кончалась бутылка, из которой ему не удалось глотнуть. Правда, и компании не удавалось поговорить. Некоторые радикальные благотворители пытались откупиться от Полковника пятьюдесятью или ста рублями, но денег он по-гусарски не брал – логично: он же не нищий, а на задании. Занятно, но в конце августа 2018 года я увидела Полковника в отделении Сбербанка на Литейном: немодно, но опрятно одетый, он проверял состояние своего сберегательного счета, архаически пользуясь при этом не пластиковой картой, а сберкнижкой. И хотя мне было дико неловко, я прислушалась: что ж, у офицера действующего резерва всех российских спецслужб на счете лежала вполне приличная сумма – не то чтобы на студию на Парнасе, но уж на круглосуточное пьянство у Головы в течение даже не трех летних месяцев, а пары лет, так что его попрошайничество, видимо, носило сугубо оперативный характер. Да, самое примечательное, что во время ЧМ он поставил на газоне у Башки палатку, где прожил несколько недель, и ни один полицейский из 78-го ни разу не сделал ему замечания.

Настоящая гулянка у Головы начинается ближе к ночи, когда сквер покидают посторонние – старики и дети уходят спать, клерки разъезжаются по домам, а сам садик становится частью более сложного алкогольно-развлекательного комплекса, включающего в себя гастроном «Ника» на противоположном углу Некрасова и Маяковского, под названием «Диета» существовавший там еще в 1980-е годы и до сих пор сохранивший советский стиль (пышногрудые продавщицы в накрахмаленных кружевных наколках, суровый мясник в белом халате) и ассортимент (копченые колбасы и рыбы всех сортов, черная и красная икра, дорогой и никому не нужный алкоголь, жирные торты, сухое печенье и развесная карамель); расположенный в соседнем с гастрономом доме бывший круглосуточный алкогольный магазин «Росал» – когда-то его открытие на этом месте наделало много шума (помню эстрадные шлягеры и воздушные шарики в августе 2015-го) и превратило сквер «У Головы» в летнюю площадку магазина-бара (так гордо именовал себя «Росал»). Круглосуточная торговля прекратилась в связи с антиковидными мерами, но когда-то же эпидемия кончится!

Самостоятельности «Башка» лишается и в связи с тем, что около 21 как раз закрывается общественный туалет на детской площадке и перед публикой встает непростой выбор: за сортиром или в ближайших барах?

Те, кто к этому моменту успел набраться до эйфорического «сине море по колено», бегают за типовое серое строение. К середине лета там уже обычно «по колено» в прямом смысле слова, но, увы, морской пеной это не назовешь, впрочем, афородиты из зловонной жижи тоже рождаются – не раз и не два вместе с сочувствующей публикой мне доводилось видеть, как из тьмы выходят полуобнаженные (не со всяким нарядом справишься в таких условиях) дамы в алкогольно-эротическом психозе и мгновенно встречают если не судьбу, то развлечение на вечер.

Люди потрезвее идут по нужде в книжный магазин «Во весь голос», но он работает только до 22-х, или в ближайшие бары – «Залив» или «Хроники», откуда все равно – или сразу, или через несколько часов – возвращаются к Голове (исключение составляют лишь те, кого прямо на пороге бара укладывают в такси и отправляют домой), потому что в белые ночи жизнь в пьяных садиках (и не только на Некрасова) куда интереснее и свободнее, чем в любом замкнутом пространстве.

Тут читают стихи и поют песни, спорят о политике, целуются на лавках и бог знает что делают на качелях и в домиках на детской площадке. Здесь совокупляются собаки и проносятся велосипедисты, случайно забредшие сюда гости города хлопают глазами от такой вот изнанки культурной столицы. Нетрезвые краеведы любят огорошить их сообщением о том, что в соседнем Басковом переулке жил президент России Владимир Владимирович Путин, но даже самые смелые фантазии пьющих на соседних лавках патриотических питекантропов и либеральных кобр не позволяют им вообразить юного Володю на соседней лавке.

«Голова» функционирует не только летом, в остальные сезоны там тоже выпивают, особенно в те годы, когда коммунальные службы проявляют заботу о завсегдатаях Башки и устанавливают для них новогоднюю елку. Однако хороводов там не водят, осенью и зимой, даже под рождественским снежком, сквер у Головы вгоняет в меланхолию, ностальгию, депрессию и желание пить по теплым домам. И только весной, вместе с приобщающимися пивом ко взрослой жизни школьниками и школьницами, появляется надежда на лето и вечное возвращение. К Башке и бутылке.

«Хроники» и другие

На улице Некрасова постоянно открываются бары и кафе, но внимание привлекают немногие. Прежде всего потому, что большинство успевает открыться и закрыться так стремительно, что местный или залетный бархопер даже не успевает ознакомиться с их ассортиментом и атмосферой.

Некоторые из них по-настоящему жаль, как, например, Holy Waters – место веселое, симпатичное, но без навязчивости, свойственной тематическим заведениям. По слухам, публиковавшимся, впрочем, на городских новостных сайтах, бару угрожали ряженые уроды с нагайками, и Holy Waters пришлось переехать, чтобы не подвергнуться атаке опереточных казаков-извращенцев.

Страшно раздражает абсолютно бессмысленная то ли пиццерия, то ли пивная Die Rote Ecke, открывшаяся на углу Некрасова и Короленко, на месте любимой всем народом булочной, в последние годы своего существования разросшейся по ассортименту до полноценного магазина ордена Дружбы народов.

«Залив», открытый известной московской барно-ресторанной сетью, по всем приметам соответствует своему происхождению. Там есть все хорошее, свойственное сытой московской распивочной, и в равной мере все то, за что этот формат не любят в принципе. В общем: авторские наливки – хорошо, пельмени в картонной тарелке, которые предлагается есть пластмассовой вилкой – плохо. С другой стороны, как говорится, не жрать пришли.

В последние несколько лет моднейшим заведением улицы Некрасова считается бар «Хроники». Впервые попавший туда посторонний будет сильно удивлен привлекательностью помещения, похожего на большой сортир (гигиеническая плитка на стенах делает свое дело) со стойкой. Дешевыми в производстве, но дорогими для потребителя коктейлями и толпой во всех отношениях странных – чью социальную принадлежность трудно опознать – персонажей. Вернее, в каждом конкретном случае (человека или компании) она вычисляется легко, загадкой остается то, как все эти люди оказываются вместе. И мало того, умудряются вступать между собой в какие-то разговоры.

Клеркини в офисных костюмах спорят о проблемах женского движения с официальными интеллектуал(к)ами-киновед(к)ами; провинциальные первокурсницы культпросветучилищ (не знаю, как это теперь называется) внимают столетней давности байкам престарелых ветеранов психоделических революций; футбольные фанаты убеждают патриотических писателей в необходимости евроинтеграции; донецкие поэтессы всех мастей и форм поблевывают под ноги уже не юным и обзаведшимся семьями, но все еще выпускникам гимназии Льва Лурье… По углам, а то и за стойкой несут свою вахту одинокие пиздострадальцы разнообразных гендерных принадлежностей, поражает не только их готовность вступить в разговор на любую тему, но и представиться в разговоре кем угодно (своими глазами видела мужика, который в среду был владельцем фермерского хозяйства в Ленинградской области, в четверг – отставником российских спецслужб, а в пятницу уже превратился в скромного владельца обувной мастерской на станции метро «Международная»: воистину желание снять бабу провоцирует чрезвычайную фантазию и актерство).

Все это движение пытаются как-то контролировать не по чину наглые и пафосные бармены – и каждый раз попадают впросак: то не продадут водки языкастой московской издательнице, то не пустят в помещение известнейшего петербургского журналиста и блогера, то сделают замечание боевой якутской красотке и предсказуемо получат в глаз.

В чем же привлекательность этого во всех отношениях малосимпатичного заведения с плохим, невероятно медленным обслуживанием – большая часть того времени, что мне случилось провести в «Хрониках», прошла в ожидании стакана с невкусным пойлом, и пафосно-экзотической, вызывающей странную брезгливость публикой?

Во-первых, «Хроники» – удачнейшая идея иллюзии «бара на районе» для тех, кто живет совсем в других, очень далеких от улицы Некрасова, местах. Хорош тот бар у дома, куда и откуда нужно добираться на такси! Однако склонной к демонстративному поведению публике «Хроник» это нравится – так в 1950-е годы молодые люди, мечтавшие о красивой жизни, любили прогуливаться возле академических дач в Комарово: вдруг примут за местных, и судьба перевернется необычайным образом.

Есть, впрочем, случаи, когда особенные фанаты «Хроник» снимают жилье поближе к любимому месту, и вот тут происходит парадоксальное: выпивать и тусоваться они начинают в других местах, а в «Хроники» водят гостей, как в зоопарк.

Во-вторых, в «Хрониках» используется старинная «шинкарская» технология привлечения в бар завсегдатаев – там наливают в долг. И хотя великие умы от русского классика Николая Гоголя до академиков Игоря Шафаревича и Федора Углова многократно отмечали, доказывали и предупреждали, что именно таким образом происходит спаивание нашего великого народа, этот проверенный веками рецепт работает и с левыми интеллектуалами, и с вольными художниками, и с самыми забубенными патриотами, и с реконструкторами, и с офисными клерками. Амбарные долговые книги «Хроник» – на месте алкоголиков-должников я требовала бы уничтожения столбцов со своим именем после уплаты долга – со временем могут подняться в цене как артефакт околокультурной жизни Петербурга и, одновременно, компромат на тамошних выпивох, которые, даст бог, еще добьются в жизни чего-то великого.

В-третьих, «Хроники» эксплуатируют хоть и архаическую, но все еще привлекающую приезжих и неофитов культурной жизни идею о баре «творческой интеллигенции», где принимают только «своих». Это идея полузакрытости-сопричастности, столь популярная в позднем СССР, где ужин в ресторане творческих союзов с созерцанием пьяного в хлам живого художника, писателя или композитора был мечтой пресловутого «гомо советикус».

Казалось бы, 1990-е избавили наш город от нехитрой кабацкой иерархии – вкусно и модно там, где вкусно и весело мне, размышляет человек 1990-х. «Хроники» ориентированы на совкодрочерствующих людей помоложе, верящих в советскую социальную иерархию, в которой возможность попасть в кабак «для своих», удостоиться приветствия официанта и всего, что можно принять за «спецобслуживание», является показателем собственного социального успеха.

С другой стороны, определенная часть «городских интеллектуалов» в наши дни заплутала в поисках «отца родного», так что строгие до хамства бармены выступают для этой категории публики вполне уместно.

И хотя уже давно понятно, что культурные продукты и смыслы производятся совсем в других местах, тем не менее местной звездой можно стать, и удачно выпив в «Хрониках». Как, например, случилось с одним петербургским массажистом, который так «удачно» накатил в баре на Некрасова, что проснулся на больничной койке «врачом и писателем», героем всех городских новостей. В общем, если не вязаную шаль, то пятнадцать минут славы пьянство на улице Некрасова приносит до сих пор. А в остальном – ничего особенного тут нет.

Случайностей тут не бывает

«Что может быть чаяннее, чем нечаянная встреча?» – писал Хулио Кортасар в «Игре в классики». Увы, но на и без того не богатой на неожиданности улице Некрасова остается все меньше и меньше мест, где горожанин, и уж тем более турист, может оказаться случайно и так расстроиться или так восхититься происходящим вокруг, что ему захочется остаться тут надолго.

В кондитерской на углу Литейного и Некрасова вряд ли захочется задержаться больше чем на 30 секунд, подвальный украинский ресторан «Корчма „Сало“» настолько отождествляет себя с Литейным проспектом, что даже тамошнюю свинку его работники предпочитают выгуливать на Литейном, прямо у входа в музей-квартиру Н. А. Некрасова. Ну а занятия в детской музыкальной и художественной школах, как и репертуар Большого театра кукол, не особенно располагают к взрослым формам досуга.

Закрылся «Ростелеком» на углу Некрасова и Чехова, а на месте одного из его операционных залов незадолго до начала пандемии коронавируса открылся стриптиз-клуб, но время его работы и порядок посещения до сих пор остаются загадочными, лишь иногда, по вечерам, поднимаются стальные жалюзи на окнах и нарисованные красные шапочки и рапунцели в чепцах заманивают гостей своими полуобнаженными прелестями.

Очень давно закрыты местные бани, говорят, когда-то возле них находился пивной ларек, но было это в прошлом веке. Недавно открывшийся в соседнем доме «бар с номерами», как аттестовали его в «Собаке. ру» – заведение, по всей видимости, настолько респектабельное, что вызывает скорее благоговение, а не желание воспользоваться выпивкой и кроватью, пусть даже и в исследовательских целях.

Серьезнейший удар по нечаянным встречам на Некрасова нанесло закрытие пункта «Петроэлектросбыта» – конторы не особо приятной, но необходимой, а главное – вызывавшей желание как-то компенсировать оставленные в этом полуподвале силы и деньги. В некоторых случаях, впрочем, «петроэлектросбытовский» перерасчет мог вызвать и желание немедленно поощрить себя в ближайшем баре.

Теперь пункта «Петроэлектросбыта» больше нет, и из мест общегородского интереса на Некрасова остался только книжный магазин «Все свободны», но, кажется, его покупатели предпочитают более респектабельный отдых, чем тусовки возле Головы.

Выводы, не оставляющие надежды

За пределами этой экскурсии, так же, как за пределами улицы Некрасова, остались многие интересные места и истории Литейной части. И хотя Некрасова, Маяковского, Чехова, Восстания и Литейный находятся в непосредственной близости друг от друга, это разные социальные пространства. Трудно вписать в этот рассказ транспортно-пешеходную мощь Литейного проспекта – выдающегося места случайных встреч и событий, – вокзальную суету улицы Восстания, разруху и пустоту Чехова, напускную строгость улицы Маяковского, таившей в себе множество замечательных мест, многие из которых в последние годы закрылись, как, например, в своем роде великий комиссионный магазин «Вагнер», или теряют обаяние и становятся туристическими достопримечательностями, как кафе «Маяк».

Можно бесконечно вести экскурсию по Некрасова, останавливаться у каждого дома или даже водосточной трубы, вспоминать какие-то байки, но связаны они будут не с городским пространством, а с внутренним миром рассказчика. Некрасова все эти истории ничего не убавят и не прибавят: она по-прежнему останется малонаселенной улицей без особых традиций и излишеств, путем из шумного веселого центра в тихие и мрачные Пески.

Пандемия и последовавший за ней кризис барно-ресторанной отрасли вынуждают рестораторов перемещаться ближе к туристическим маршрутам, и уже сейчас в одном квартале улицы Жуковского (между Чехова и Маяковского) питейных заведений больше, чем на всей Некрасова, хотя и Жуковского вряд ли удастся стать какой-то знаковой в этом отношении улицей. Возможно, дело тут не только в принципиальной невозможности создать на этих улицах какое-то тусовочное пространство, но и в самом духе времени, которое все больше автономизирует людей и делает живое общение хоть и желаемым, но, в общем, необязательным. Все-таки, чтобы болтаться по улицам и обмениваться новостями, нужно много свободного времени и невозможность развлечь себя не выходя из дома.

Каждая улица нашего города, я думаю, достойна своего подробного описания, и в этом смысле Некрасова мало чем отличается от них. Но вдруг авторам этого сборника удастся нанести ее на небесную карту Петербурга?

Александр Етоев
Массовое братание на углу улицы Некрасова
и улицы Маяковского возле памятника поэту

Весь до ниточки опух, как говорится… Это я про себя, глядя на свое воскресное отражение в зеркале. В четверг начали пить на Лиговке, кончили на Разъезжей в заведении под названием «Стопка». В пятницу после работы зашел в кафе при магазине «Продукты», это в начале Некрасова, от моей конторы недалеко, принял на грудь две по сто «Беленькой», опохмелился, первые сто закусил бутербродом с селедкой, вторые – кружком лимона. Прогулялся пешком до метро «ГэДэ», «Гадюшника» в просторечье (кто не знает – «Гостиный двор»), чтобы нагулять аппетит, нагулял, вышел у себя в «Озерках», взял поллитру «Мягкова», сока пакет грейпфрутового, пришел домой и ту поллитру ополовинил. Мои на даче, приедут только вечером в воскресенье. Встал в субботу поздно, потому что дочка-дачница позвонила утром, в начале девятого, придал голосу бодрости, поговорили, а после снова завалился в постелю. Позавтракал второй половиной «Мягкова», заел яичницей с хлебом жареным, в пять уехал к родителям на Седова, навестить стариков.

Выпили с папаней бутылку водки: он три рюмки, я – остальные тридцать. Взял у отца двести рэ без отдачи, дошел до метро «Елизаровская», чтобы нагулять аппетит, нагулял, вышел у себя в «Озерках», взял поллитру «Мягкова», сок грейпфрутовый брать не стал, вместо сока взял «Ессентуки № 17», пришел домой и ту поллитру очетвертинил, ополовинить не было сил. Вот сегодня и проснулся опухший. И блюз сочинил такой, взяв в руки расстроенную гитару:

 
Знали бы вы, как я пьян,
придурки.
Знали бы вы, как я пьян,
придурки.
Знали бы вы, как я пьян,
придурки, —
тогда б не ныли…
 

Подумал и завершил ударной строкой:

 
А лежали в могиле.
 

Воскресенье длилось недолго, мои приехали, вечер был, то да се, сунулся в холодильник, «Мягкова» нет, только холод и какие-то куриные кости рыжие. Ирка, жена, мычит, пальцем в меня тычет наманикюренным. Я уворачиваюсь от пальца, не получается.

Понедельник. Рабочий день. Добирался до Некрасова молча. Опухлость скрывал очками. В метро на эскалаторе объявление голосовое, слушаю краем уха, но не сначала: «…в понедельник такого-то октября… массовое братание…». «Такого-то – это сегодня», – подумал я и сверил свою думу с календарем в мобиле. Тот подтвердил совпадение даты.

Массовое? Братание? Во сколько? Где?

– Эй, – говорю я тете, которая внизу в застекленной будке наблюдает за дисциплиной на эскалаторе, – что сейчас за объявление было? Про братание, – уточняю, – про массовое?

– Какое, – мне говорит, – братание? Не знаю никакого братания. И кто тебя, алкаша, – добавляет, – в метро пустил с такой рожей? Стоять! Сейчас полицию позову. Полиция! – орет в матюгальник.

Поезд, слава Господу, подкатил, я в него – успел, не свинтили.

Выхожу на Лиговке, солнце светит, птички поют – октябрь. До Некрасова по Лиговке до работы ходу минут пятнадцать. Это без захода в лабаз. С заходом – считайте сами: если очередь, то минут пять; без очереди – минут десять. Потому что не люблю я спешить – цены оцениваю, все такое, когда без очереди. А очередь терпеть не могу, всех этих старорежимных интеллигенток, выгребающих копеечки для кассирши, чтобы та со сдачей не смухлевала.

Зашел. Чего не зайти? Работа она работой, а понедельник он понедельником. Душа горит, тело с утра без огнетушителя.

Магазинчик напротив бывшей греческой церкви, где теперь БКЗ «Октябрьский», знаком давно. Откуплен кавказской мафией, цены правильные. Любят они, кавказцы, русский народ, особенно если народ с похмелья. Ну и стариков-ветеранов. Последнее – это не про меня.

Купил. «Синебрюхова» купил две жестянки. Я его обычно не покупаю. Дорого. И друзей перемерло от него ого-го сколько. Лёнька Груздев, Ваня Хрипатов, Славчик, Мурзик, всех не пересчитаешь. Бьет по поджелудочной только так. Желтеет тело, как у мумии в Эрмитаже. Даже хуже, еще желтее. Как у лидера китайской компартии Си Цзиньпина, или как там его по-ихнему.

Одну, думаю, отдам Борьке – небось, тоже с похмела, как альцгеймер. Мощами трясет, трудяга. Ему сегодня отчет сдавать. По поводу поджога помойки. Не сгорела, мать ее тать, бензину только перевели вне нормы. С нас, суки-падлы, высчитают. Еноты!

Это, конечно, тайна, не выдавайте нас, люди добрые, но такая у нас работа – помойки жжем. Считайте, я вам не говорил.

Купил, в голове все крутится это «массовое братание». Что оно, где оно, почему оно? Так оно крутилось-крутилось, что выпил я по пути к Некрасова и свои синебрюховские полбанки, и Борькины тоже выпил. В животе, как в помойке, жжет. К поджелудочной огонь подступает. Как у лидера китайской компартии.

Ладно, думаю, работа работой, а здоровье живота – это главное. Свернул в Озерный, там на углу с Радищева наливают таким, как Борька. Тайно – явно не интересно. Там типа кафе-мороженое. Зашел. Детки внутри тусуются, хотя время еще не детское. В это время таких, как Борька, в заведении полный жоп. Но сегодня почему-то ни рожи.

– Девушка, – говорю я, – здрасьте. Доброе, – говорю, – вам утро.

– Доброе, – говорит она. – Только без вашей физиономии. Сегодня, – говорит, – день детей. Поэтому сегодня не наливаем. Если хотите выпить, к Люське идите, в «Три-тополя-на-Радищева».

– Спасибо, – я ей сказал и пошел в «Три-тополя-на-Радищева».

Думаю, успею я на работу. Помойки жечь – не велика сила. Ума не надо, Борька на это есть.

Зашел к Люське. К стойке подхожу, как убогий. Нога что-то ходить не хочет. Вчера левая, а сегодня правая. Завтра вдруг как обе откажут?

– Люся, – Люське я говорю, – а налей мне, Люся, Людмила Павловна, моей любимой водочки «Антрацитовой» двести граммов. Чтобы до работы дойти.

– Какая с тебя работа, – говорит мне Люсечка Павловна, – если ваши все братаются массово возле памятника на углу Некрасова с Маяковского.

– Наши? Какие наши? – я говорю Людмиле. – И массово – это как?

Сам думаю: «Борька – раз, поджигатель. Гоша Бодунов – два, начальник болезный наш. Галка, Гошкина секретарша, – ей-то с кем там брататься? Она с начальником, Бодуновым Гошкой, столько уже браталась-перебраталась, что чуть контору не спалили на Пасху, зажегши свечи эти свои бенгальские перед иконой Христа-Спасителя, христопродавцы бесовы. Сельпо, он у нас за связь с общественностью отвечает – на телефоне сидит. Мочало Синее – телохранитель наш. Ну не массово ж, ешкин-кошкин. Шестеро, включая меня».

– Какие? Знамо какие – все алкаши некрасовские. Массово как? Не знаю. Сама не видела, у меня работа. Налила уже твою «Антрацитовую». Закусь надо?

– Тобой занюхаю.

По Радищева иду до конторы. Ноги легкие – идут, как бегут. Расходились левая с правою после «Антрацитовой»-то. На работе висит замок. Надпись криворукая рядом с дверью: «Все ушли на братание». И подписано «Г. А. Бодунов». Бодунов, вот где ты, начальничек. Не напрасно, значит, Люська мне говорила. По масштабам нашей конторы – массово. Раз замок.

Ладно, на братание так на братание. Если уж Бодунов братается, нам-то, мелким, сам Вельзевул велел.

По пути захожу на Мальцевский. Там, внутри, за рядами с мясом есть такой павильончик тихий, баба Зоя его заведующая.

– Дай мне, – говорю, – баба Зоя, как всегда, ну ты понимаешь.

Это значит сто пятьдесят с прицепом. В качестве прицепа – пивко. На братание все-таки собираюсь, не в баню, не куда бы, не в поликлинику.

Сегодня что-то с бабой Зоей не то. С похмела она, что ли, или болеет? Хочет вынуть из стопки пластиковый стаканчик, а они не то слиплись, не то срослись, и она, бедная баба Зоя, и так пробует достать, и по-всякому, палец внутрь засунула с ногтем синим, которым перед этим деньги считала, тот скользит по внутренней стенке, а стаканчик, ёптить, не вынимается. Тогда она облизнула палец, чтобы трение было больше, и после этого только, умница, отслоила мой стакан от соседнего.

Короче, выпил, перед тем как брататься. Пивком угар водочный пригасил. Ноги пересчитал – на месте.

– Извиняюсь, – вдруг слышу голос, – к вам Замутилов не заходил?

Хмырь какой-то вислоухий интересуется. У бабы Зои, слава богу, не у меня.

– А ты вон у того спроси, – говорит ему баба Зоя. – Замутиловы не по моей части.

Типа на меня сбила стрелку.

– Замутилов, – говорю, – это да. А вы, – (я к незнакомым на «вы»), – вообще-то говоря, кем являетесь?

– Я – Ешпеев, Исаак Соломонович.

– Здрасьте, – говорю я ему. – Черту оседлости, значит, переступили? Водку будешь? Баба Зоя, налей.

Наливает нам баба Зоя водки. Ей-то что – еврей, не еврей, главное, чтобы стаканы не уносили.

– Ну, рассказывай, – говорю я Ешпееву, – почему ты, Исаак Соломонович, к моему товарищу подбираешься? И с какой такой, интересно, целью? В Моссад свой, что ли, завербовать?

Я, если говорить честно, ни сном ни духом, кто такой Замутилов, но, когда я недостаточно выпивши, из меня любопытство прет. Вот и теперь поперло.

– Я, – говорит Ешпеев, – обязан этому человеку многим. – Он достал серебряный портсигар, раскрыл его полущелчком кнопочки, вынул из таинственного нутра невероятно длинную папиросу, пожевал зубами ее мундштук, вынул изо рта, обтряс о фарфоровый край пепельницы, снова сунул в рот и зажег. Зажигалкой, усыпанной блестками, подозрительно похожими на бриллианты.

Я отметил молча: «Эге!» – оценив его зажигалочку.

– Эй, едрена мать, там, за столиком! Раз еврей, то и кури где ни попадя? – осадила Ешпеева баба Зоя.

– Извините. – Исаак Соломонович извинился и культурно загасил папиросу, плюнув предварительно в пепельницу. – Пройдем на воздух, вы как, не против? – показал он мне на выход из заведения.

Я был не против. Вышли на Фонтанную улицу.

– Замутилов, не представляете, какой он был человек… – Ешпеев придернул веко – левое, затем правое.

Жилки на них, как реки на старой карте СССР, текли в моря его глаз.

– Был? – Старого барбизона, каким представлял я себя всегда, нисколько не заскорузлило это его придергивание жилистых, слезоточивых обвечий. Мошенников я вижу насквозь.

– Есть то есть, оговорился. – Исаак Соломонович улыбнулся. – Жив, здоров, вам того же желаю. На братание не идете, кстати?

– В связи с чем, – сказал я, – братание? – Чтобы выяснить дополнительные подробности.

– Как, коллега? – («Почему я ему коллега?») – Вы, правда, не в курсе дела? Вам Замутилов не говорил?

– Мне сегодня в метро сказали. Официально, не тет-а-тет.

– Да, конечно, ай-яй, я понял. Боре я Вишневскому доложил, он сказал, что в средствах массовой информации о братании отметят особо. Замутилов…

Он не закончил. Подскочил коротенький человечек с табуреткой в хватких руках.

– Замутилов, – он крикнул, – где Замутилов?

– На братании, – сказал ему я, чтобы подчеркнуть свою значимость.

Тот поставил табуретку на землю, на уличный октябрьский асфальт, сел на нее седалищем и хмуро уставился на меня.