Саша Ханин
Огни чужой деревни

– Эй, Сковорода! – почему-то шепотом позвал его бригадир.

Игорь не шелохнулся.

Может, помер? подумал тогда бригадир и полез в кабину по лесенке. Залез, распахнул дверцу.

– Игоряша, ты, живой?

Сковорода медленно обернулся к бригадиру и, улыбаясь расползшейся на все лицо улыбкой, сказал,

– А это ты, Афанасич? Заходи!

И гостеприимно махнул мягкой рукой. В ту же секунду бригадир почувствовал густой запах первача. На полу поблескивала пустая бутылка. Бригадир не стал забираться в кабину, а оперся рукой о крышу и с отчаянием посмотрел на нескошенное поле.

– Где-то здесь тропинка была, – заговорил Игорь Сковорода спокойным пьяным голосом. – Через кусты и дальше на Савелевскую горку. Я тогда еще мальцом был. Помню, там две старые ели стояли. Помню потеки засохшей смолы на толстых серых стволах. Эти старые ели были, как ворота в сказочный мир… Только не видать чего-то ту тропинку. Заросла, наверное.

– Сходи, поищи, – посоветовал бригадир.

Он говорил сквозь зубы, барабаня пальцами по крыше кабины. Багровые волны гнева захлестывали его сознание.

– И то верно, – обрадовался Игорек.

Он выбрался из кабины и спрыгнул в золотые волны пшеницы. Побрел вброд к кустам. Уже заходя, словно под кровлю, под ветвь векового дуба, наполовину пропав в густой зеленой тени, Игорь обернулся и виновато поглядел на бригадира добрыми пьяными глазами.

– Ты меня извини, Петруша, я тут забухал малек.

Бригадир стиснул рукоять нагана в кармане галифе. Сосчитал до десяти. Багровая муть перед глазами немного рассеялась. Спросил сипло,

– Кто тебе самогонку продал, не скажешь?

– Петруша, я бы сказал, – Игорь Сковорода развел руками. – Да только он просил не говорить. Сказал, ты шибко обидишься.

– А ну, давай, дуй в кусты своего детства! – заорал на него бригадир. – Иди там, с елками обнимайся!

– Не ругайся, Петруша, не надо, – сказал ему ласково Игорь Сковорода и пропал в Арбузовских кустах.

Сергей Белов кемарил в ромашках, на склоне дренажной канавы. Бригадир подошел и не сильно пнул его пыльным кирзовым сапогом в бок. Белов сел, хлопая спросонья глазами.

– Проспался, скотина? – спросил его бригадир.

– Афанасич, да я не в жисть! Черт попутал! Ты же меня знаешь…

– Знаю, – веско сказал бригадир и Белов затих.

Бригадир стоял на краю дренажной канавы, широко расставив ноги и скрестив на лобке руки. За его спиной было фиалковое вечернее небо с расплывшимся реверсионным следом самолета и рыжими кольцами рефракции от садящегося солнца. К его поношенным галифе налипла пшеничная труха, на лацкане его пиджака горела рубиновым светом звезда Великой Отечественной Войны. Его худое обветренное лицо было суровым и недобрым.

Сергей хрюкнул и вылез из канавы. Бригадир повернулся к Сергею спиной и пошел к своему «газику». Белов бежал следом.

– Второй шанс, тебе, сукиному сыну, даю, – говорил бригадир на ходу. – Молчи! За пьянку во время уборочной тебя под суд отдать мало. Но тут такая подлянка вышла. Сковорода забухал малек. Короче, сядешь на его машину. Проявишь себя на страде, и мы забудем о твоем позорном поступке.

– Афанасич, родной, – Белов обогнал бригадира и побежал спереди, по-собачьи заглядывая ему в глаза.

– Молчи! – сказал бригадир. – Я это не по доброте душевной. Ты меня знаешь, нет у меня душевной доброты.

– Знаю, Афанасич!

– Я человек суровый. Жизнь меня покорежила. Если бы Сковорода не забухал… Короче, свезло тебе, Серый!

Бригадир сел за руль «газика», Сергей Белов – позади. На пустом сиденье лежали две пустые бутылки из-под самогона. Одну бригадир подобрал в поле, на скошенной полосе. Другую нашел на полу кабины в комбайне Игоря Сковороды. Бригадир взял одну бутылку в руки, потом другую. И задумчиво их повертел. На обоих не было ни следов клея, ни кусочков бумаги от этикетки. Бутылки, наверное, сперва положили в таз с водой, чтобы отмокли, прикинул бригадир, а потом аккуратно отлепили этикетки. Спрашивается, на кой ляд?

– Слышь, Серый? – спросил он комбайнера. – Тебе кто первача продал?

– Мля, я ему пообещал, что не скажу. Типа, слово дал.

Бригадир вцепился руками в «баранку» и сидел так минуту-другую, осторожно дыша и пережидая, пока багровая пелена гнева перестанет застилать глаза.

– Не ешь сердце, Афанасич, – сказал ему Белов. – Ты гляди, к Баре супружница на велике прикатила. Любопытный факт.

Сквозь пыльное ветровое стекло бригадир увидел, как комбайн звеньевого остановился в начале новой полосы. К комбайну на велосипеде подъехала жена Валеры Борисенко, Анастасия. Валерка бодро спустился по лесенке. Удерживая велосипед за руль, Анастасия пообнималась немного с мужем. К багажнику велосипеда была прикручена корзинка. Из корзинки Анастасия достала газетный сверток и еще один и еще. Барисенко бережно принял у жены свертки и по лесенке забрался в кабину.

– Ну, и фигле? – спросил бригадир, – пожрать привезла…

И тут бригадир вспомнил, что уже видел Анастасию сегодня утром. Воспоминание обрушилось на него, как ушат ледяной воды. И он припомнил теперь каждую мелочь. Бездонный купол ясного неба над избой в три окна. Дрожание листьев яблоньки на утреннем ветерке. Встревоженное лицо Анастасии, глядящей на него из-под руки. И веселый блеск стеклянных бутылок, сохнувших на кольях забора…

 Бригадир покосился в зеркальце заднего вида и увидал, как Белов подмигивает ему целым, еще не подбитым глазом.

– Я сейчас на кого-то шибко обиделся, – сказал бригадир.

В поздних сумерках хлебоуборочная бригада «Василек» снялась со скошенного поля. Машины шли с зажженными фарами, в слепящих электрических лучах клубилась пыль. Бригадир стоял возле старого «газика» на обочине и смотрел на проходящие мимо машины. Приметив нужную, бригадир на ходу ухватился за лесенку и залез в кабину. Распахнул дверцу.

– Подвинься-ка, – сказал он звеньевому.

Борисенко подвинулся, и бригадир присел на край обитого дерматином сиденья. Какое-то время ехали молча. Дорога шла по задам деревни, и в окошко были видны силуэты крыш и яблоневых деревьев.

– Не узнал, кто самогонкой в бригаде барижит? – спросил бригадир.

– Глухо, как в танке, – ответил Валера.

– Редкостная сволочь, наверное, – сказал сквозь зубы бригадир.

– Не то слово, – оживился звеньевой. – Если бы я его поймал, то сразу, без разговоров сунул бы в ухо.

– На! – сказал бригадир и залепил Борисенко в ухо.

Голова звеньевого со звоном ударилась о стекло кабины. Осколки стекла посыпались на пол, полетели в темноту, на дорогу.

– Афанасич?! – закричал Борисенко, выпучив глаза, – ты чего дерешься?

– А того, – ответил бригадир. – Чего же тебе не хватало, Валера? Справный дом, жена – красавица, всё у тебя было. И зарабатывал ты, грех жаловаться… Нет, не пойму, как же ты барыгой заделался? Да в военное время я бы тебя, как вредителя к стенке поставил!

– Афанасич, ты чего на меня напраслину гонишь? Ты же меня не первый год знаешь? – спросил звеньевой, опасливо косясь на бригадира.

Одной рукой он держался за «баранку», а другой за ушибленное ухо. Бригадир долго ему не отвечал, а только молча глядел за окно. Деревня кончилась, вдоль дороги в сиреневых сумерках стояли одинокие березки.

– Это вы ловко придумали, – сказал он, наконец. – Жена дома самогонку гонит, а муж на работе барыжит. А супруга у тебя славная: домовитая, хозяюшка. Прежде чем первач разливать, все бутылочки помоет, этикетки отпарит, на забор повесит. Что же вы за люди такие? А может, вы и не люди вовсе? Может, вы со своей Анастасией только снаружи люди, а внутри у вас какие-то твари живут. Вроде как пришельцы из других миров. Я такое кино в видеосалоне смотрел. Этих тварей потом еще из огнемета всех сожгли.

Теперь долго молчал звеньевой. За пыльным окном кабины высвеченная лучами фар моталась разбитая проселочная дорога.

– Я завтра уволюсь. Из района уеду, – сказал, подумав, Борисенко.

– Ты у меня из страны уедешь, – пообещал бригадир. – А ну, стой! Что там еще такое?

Шедшая впереди машина резко остановилась. Звеньевой тоже тормознул.

– Сиди пока здесь, – сказал бригадир. – А я пойду, погляжу.

На дороге, возле головной машины толпились комбайнеры, ремонтники и водители грузовиков. Трещали моторы, пахло соляркой и бензином. В контрастном свете фар покалеченный дед Селивантий с бельмом на глазу был особенно страшен. Бригадир, наверное, содрогнулся бы от ужаса, если бы не был так взбешен.

– Чего стоим, мужики? – спросил, чуя недоброе, бригадир.

– А ты погляди сам, Петруша, – сказал появившийся, шут его знает, откуда, Игорь Сковорода.

– Куда глядеть-то?

– Они здесь, – сказал тихо Игорь и ткнул указательным пальцем вверх.

Осторожно, одним глазом бригадир покосился на темное, ночное уже небо. Небо, как небо. Звезд до черта, а луны не видно.

– Над дорогой, – подсказал Игорь. – Прямо в зените.

Переборов смутную тревогу бригадир задрал голову вверх, так, что хрустнула шея, и со всей силой уперся взглядом в ночной небосвод. И он увидел. В полночном зените, над проселочной дорогой, над комбайнами и грузовиками, над горсткой людей, высоко в черной пустоте, среди млечного блеска звезд.

– Ёхарный бабай! – прошептал бригадир.

– Это пришельцы, Петруша, – так же шепотом сказал Игорь Сковорода. – Это НЛО.

– Сам вижу, – сказал бригадир.

Он уже пришел в себя. Закурил сигаретку, затянулся.

– И я увидел звезду, упавшую с неба на землю, – молвил дед Селивантий, тыкая в небо своим скрюченным пальцем. – И был ей дан ключ к проходу, ведущему к бездне.

Стоящие поодаль, комбайнеры молча внимали.

– Нельзя нам на Болдырево, – сказал тихо Игорь. – А то, как бы беде не быть. Эти вон, тоже на Болдырево летят.

Бригадир проводил взглядом косяк НЛО. И верно, тарелки шли на Болдырево.

– Да шут бы с ними, пускай летят, – отмахнулся бригадир. – Там щас много всякого летает. Там и наши летают. Орбитальная станция «МИР» называется. Не слыхал?

– И тогда я увидал могучего Ангела, спускавшегося с небес. Он был облачен в облако, вокруг головы у него была радуга, – сказал дед Селивантий и задумался.

– Ты лучше послушай Вещего Деда, – зашептал Сковорода. – Было два знака. Это когда Бара в пшенице фашиста нашел и еще, когда Серый медведя-шатуна в поле поднял. Две печати сломаны… Вещий Дед говорил нам тогда, да только мы, маловеры, не слушали. А теперь, нате вам! Сломана третья печать!

Игорь Сковорода говорил все тише и тише. Бригадир отчего-то решил заглянуть ему в глаза. Глаза у Игоря были нехорошие. Круглые, как пуговицы, черные и блестящие. Потом бригадир заметил, что колхозники, стоявшие на дороге поодаль, вдруг придвинулись и обступили его со всех сторон. Все они были люди проверенные, можно сказать, родные. Не первый год бригадир работал с ними рука об руку. Но что-то неуловимо переменилось в этих людях. Будто он оказался вдруг на дне какого-то нехорошего сна. И колхозники, стоявшие вокруг бригадира, теперь казались ему чужаками.

Может, это фары так светят, думал бригадир с тоской, вглядываясь в молчаливые неприветливые лица. А может, это я замотался сегодня до чертиков.

– Попомните еще слова мои, – пошел дед Селивантий по второму кругу. – Никто не выйдет живым нынче ночью с Болдырева поля! Спасайтесь, неразумные! Близок уже час Черной Страды! Бегите отседова в ваши города и станицы!

– Тикай, мужики! – заорал кто-то дурным голосом, то ли Юрка Шолохов, то ли Мишка Нагибин, бригадир не разобрал. – Разворачивай машины! Гоним в Синьково пока живые еще! Там на улицах горят фонари! Там нет страха!

– Да вы что тут, с ума, что ли все посходили! – заорал бригадир, силясь своим криком разорвать эту обморочную пелену сна.

Выхватив из кармана галифе наган, бригадир пальнул в воздух. В ушах зазвенело.

– А ну, окаменели все!

И с дымящимся наганом в руке бригадир пошел через пахнущую пороховым дымом ночь. Подойдя поближе к Селивантию, он сильно ударил покалеченного деда рукоятью пистолета в висок. Селивантий, как куль повалился в дорожную пыль.

– Провокатор, – коротко объяснил бригадир и, помолчав немного, спросил комбайнеров, – Что же вы, мужики, контуженного слушаете? Да его из бригады гнать надо было к чертовой бабушке! А теперь и вовсе старый хрен под суд пойдет.

Из кармана пиджака бригадир выхватил порванный конверт с печатями и помахал им в воздухе.

– Это вот сводка по погоде. Из Дмитрова телеграфом передали. Завтра к вечеру начнутся обложные дожди. А это значит, что жать будет нельзя. Это и идиоту, мля, понятно. У нас времени на все – сегодняшняя ночь и завтра полдня. Вот и считайте сами – Болдырево не скошено и Лешенинские поля стоят. Если завтра к обеду не успеем – погубим хлеб.

Бригадир развел руки в стороны.

– Такие дела, мужики.

Комбайнеры стояли, потупясь, на дороге в лучах фар головной машины. Потом Юрка Шолохов, а может это был Мишка Нагибин, сказал,

– Чего ждем, хлопцы, ехать надо!

И все ушли, разбрелись по машинам. Головной комбайн бибикнул, бригадир отошел в сторону, пропуская машину.

– Ты прости, Афанасич, что я сдрейфил, – сказал Сергей Белов. – Уж больно жутко было Селивантия слушать, да еще «тарелки» эти.

– Ты лучше меня бойся, – посоветовал ему бригадир. – От этих летунов чего угодно ждать можно, глядишь, и обойдется еще. А я, если чего не так, точно шлепну. Уразумел?

– Уразумел, – кивнул Серега.

На той стороне Болдырева поля, над покойными волнами пшеницы стояли на тонких паучьих ногах три НЛО. От внеземных объектов шел мертвенный зеленоватый свет. Он заливал хлеба точно светящийся туман. Еще был слышен низкий тревожный гул. Пришельцев пока никто не видел.

– Так, – сказал бригадир.

Он еще раз жадно затянулся и бросил окурок на землю. Тщательно затушил сапогом.

– Вован, дуй в Синьково, к мэру. Пусть телеграфирует в Дмитров.

– Ага, – сказал Вовка Отрощенко и, сунув руки в карманы, вразвалочку пошел к машинам. Остановился.

– Афанасич? – спросил ремонтник. – А чего телеграфировать-то?

– Вот это, мля! – сказал бригадир и показал рукой на поле. – Пришельцы зпт жители инопланетных миров совершили посадку на Болдыревом поле тчк Принял решение вступить в контакт с внеземным разумом тчк Бригадир хлебоуборочного звена «Василек» Петр Афанасьевич Покрышкин.

– Ага, – кивнул Отрощенко и, сунув руки в карманы, вразвалочку пошел к машинам.

Бригадир проводил его сутулую спину недобрым взглядом, а после, прищурясь, стал смотреть на призрачные силуэты НЛО. Колосья пшеницы на фоне зеленоватого зарева казались черными и если вычесть тревожный непонятный гул, то на Болдыревом поле стояла мертвая тишина.

– Жуть какая, – сказал один колхозник. – Как у Феллини.

– Чего?

– Я, говорю, кино такое видел. Там все было прямо как здесь. Тоже все будто ненастоящее.

– А про что кино?

– Да шут его знает. Я заснул потом…

– Надо идти, хоть и боязно, – сказал бригадир, обводя взглядом притихших людей.

Он невесело усмехнулся.

– Ну что мужики, мне кто-нибудь составит компанию?

Повисла неловкая пауза.

– У меня сынок младшенький скарлитинкой болеет, – сказал почему-то Юрка Шолохов.

– А может, Афанасич, не стоит нам особо геройствовать? – спросил осторожно Мишка Нагибин, – вот, пущай, приедут из района спезназовцы в противогазах. Они-то специально обученные, пускай разбираются.

– Пойдем, Афанасич, прошвырнемся, – предложил Сергей Белов.

– Молодца, Серый, – обрадовался бригадир. – Так держать… Эй, барыга? Ты где там? Не свинтил еще?

Из темноты, на свет фар вышел Валера Борисенко. Одно ухо у него было заметно больше другого и казалось, что оно само собой светится тусклым лиловым светом. В глаза комбайнерам бывший звеньевой старался не смотреть.

– Ну-ка, неси живо банку с отравой, вредитель, – распорядился бригадир.

– Какую банку, товарищ бригадир? – деланно удивился Борисенко. – Была у меня где-то баночка с солидолом, щас пойду, поищу.

– Ну, поищи, – с угрозой сказал бригадир. – А я тебе этим солидолом потом всю рожу вымажу. Самогон тащи, скотина! Мне твоя отрава для дела нужна. В контакт иду вступать с инопланетной жизнью. Тут без пол-литры никак нельзя.

– А мне на суде зачтется? – спросил Валера.

– Еще как зачтется, – пообещал бригадир.

Борисенко ушел назад во тьму, но скоро вернулся и принес бутылку с первачом. Бригадир отобрал у него бутылку и сунул в карман пиджака.

– Еще одна просьба, мужики. Стаканы одолжите, у кого есть.

– У меня нету, – честно признался Белов. – А ее так потребляю, из горла.

Один стакан нашелся у Шолохова, второй одолжил Нагибин.

– Спасибо, мужики, – сказал бригадир и спрятал стаканы в другой карман пиджака.

– Ну, Серый, пошли, что ли?

Белов молча кивнул и они вошли в пшеницу. Пройдя с десяток шагов, бригадир остановился и обернулся к оставшимся у дороги машинам и людям. Стоя, там, среди черных колосьев он долго вглядывался эти родные лица, силясь запомнить каждую черточку, словно прощался, словно уходил навсегда.

Игорь Сковорода, глядя на силуэт бригадира, подсвеченный мертвенным зеленоватым светом, не сдержался и заплакал.

– Не плачь, Игоряша, – сказал тогда бригадир и всем, кто остался возле машин, показалось, что его голос доносится до них издалека, будто бригадир ушел уже за пару верст.

– Не плач, Игоряша, – сказал бригадир. – Я скоро. Мы еще успеем все поле убрать до дождя.

Он резко отвернулся и зашагал по пшенице к стоящим вдалеке силуэтам НЛО.

Бригадир и Сергей Белов шли по пшеничному полю к кораблям пришельцев. Они вошли в светящийся туман, и свет поглотил их. Кругом не было видно не зги, как если бы они шли в кромешной тьме. Со всех сторон их окружало зеленоватое мертвенное сияние. Качались потревоженные шагами людей пшеничные колосья. И что-то тревожно и низко гудело вдалеке.

– Постой, – сказал хриплым голосом бригадир.

– Стою, – отозвался Белов.

– Давай жахнем! – предложил бригадир. – А то у меня чего-то поджилки трясутся.

– Можно, – согласился Белов.

Бригадир достал из кармана стаканы и сунул их в руки комбайнера.

– На, вон, держи, а я самогонки налью.

Бригадир вытащил из горлышка газетную затычку и налил в стаканы, где-то, ну примерно, на треть.

– Хорош, – сказал он, пряча бутылку в карман. – Ну, чтобы не болеть!

– И вам того же.

Выпили.

– Ядреная, – пожаловался Белов, – закусить бы.

Бригадир похлопал себя по карманам.

– А вот, – сказал он, показывая Сергею три пшеничных колоска.

Ловко потер колосья в ладонях, сдул труху.

– Держи!

Сергей протянул руку и бригадир насыпал ему пшеничных зернышек, а, что осталось, кинул себе в рот и стал старательно пережевывать.

– Как в детстве, – поделился мыслями бригадир.

Белов согласно кивнул.

– Слышь, Афанаcич, – спросил он немного погодя, – а может, еще махнем?

Было видно, что бригадир колеблется. Он снова достал из кармана бутылку и критически оценил объем алкоголя.

– Нет, Серый, – сказал он с сожалением. – Нам еще контакт устанавливать. Может не хватить. Давай-ка, лучше шевели помидорами, а то до утра провозимся.

– Ну, тогда ладно, – согласился Сергей Белов.

И они пошли дальше по пшеничному полю, к мерцающим силуэтам НЛО.

Год спустя. Пашка Осокин

Погожим осенним вечером, в первых числах сентября Пашка Осокин катит на стареньком желтом фольксвагене по федеральной трассе А 108. Сверившись с дорожным атласом, он проезжает насквозь поселок Новое Синьково – белые блочные дома, сельмаг, почта, дом культуры, техникум. На торцевой стене техникума выложена мозаика, символически изображающая трудовой подвиг колхозника, под стеной на постаменте стоит весело раскрашенный плуг. За зданием сельскохозяйственного техникума из-под земли, словно грибы, вырастают бревенчатые избы – резные растрескавшиеся наличники, двускатные крыши, крытые, где рубероидом, где шифером, а кое-где дранкой. Палисадники забиты зеленью – сиренью, вишнями и майским деревом, а за палисадниками, за огородами, за кронами яблоневых деревьев сквозит рыжая от закатного солнца Яхромская пойма… А это, надо понимать, Старое Синьково, решает Пашка, снова сверившись с картой. Дорога идет под горку, его старенький «жук» громыхает по мосту через речку Варварку. За мостом, за обветшалой церковью с березкой на крыше Пашка Осокин сворачивает с трассы на проселочную дорогу и катит, поднимая пыль, по деревенским задам, мимо длинного прудика затянутого зеленой ряской, мимо кладбища в тоскливой ольховой роще, мимо Синьковской плотины. Песчаный пляжик на другом берегу горит в лучах садящегося солнца, как рыжий яичный желток из-под деревенской курицы-несушки… Пашка Осокин узнает эти места, где никогда прежде не был, он складывает из отдельных фотографий географию местности. И когда его верный «жук», тарахтя, заползает в горку, у Пашки уже не остается сил разматывать дальше дорогу. Он глушит мотор. Выходит из машины, и стоит, облокотившись о дверцу. Он смотрит по сторонам, не в силах еще поверить, что не спит, что нашел это место. Нагнувшись, Пашка зачерпывает с дороги пригоршню пыли, пыль прохладная и мягкая, как сметана. Пашка Осокин садится на обочину, смотрит из-под руки на пляжик, тихо смеется, кусает губы, утирает слезы со щек. Он забывается и сидит так, пока не начинает смеркаться. Озябнув, Пашка забирается в фольксваген и катит дальше, пока не доезжает до деревеньки. Паркуется на обочине. Смотрит в раздумье сквозь ветровое стекло. Быстро темнеет. На полях лежат сиреневые тени. За рядком тонких березовых стволов стоит большая изба, и в ее, убранных резными наличниками, окнах весело горят желтые огни. «Чайная» – читает Пашка облупившуюся вывеску. Распахивает дверцу, выбирается из своего маленького автомобильчика, потягивается, разминает ноги и идет, к этой самой чайной, чтобы выпить чаю с дороги.

Заходит. Ну, чайная, значит. Интерьер, скажем прямо, без излишеств, но колоритный. Длинные столы из оструганных досок застелены белыми скатертями с петухами. На столах ведерные медные самовары, тусклые, с помятыми боками. Чашки, блюдца, сушки с маком. Скамейки, протертые задницами колхозников и сельской интеллигенции до лакового блеска. Закопченные бревенчатые стены. Промеж бревен мохнатится пакля. Посетителей не густо – пара механизаторов из хлебоуборочной бригады «Василек», поселковый доктор, с бритым черепом, похожий на беглого нацистского преступника и медсестра Наташа, бледная незамужняя девица. Механизаторы пьют чай и ведут неспешную беседу.

– Как же мне всё осточертело, – жалуется Вовка Отрощенко. – Запью.

– Сдохнешь, – вразумляет его Игорь Сковорода. – У тебя ж панкреатит.

– А я тихохонько, по маленечко, – говорит Вовка, хватая себя пятерней за редкие волосы. – У-у-у-у! Сколько же славных летний деньков прошло в пустую! Сколько закатов наблюдал я со своего балкона со стаканом кефира в руке! К люлям такую жизнь!

Пауза. Игорь задумчиво пьет чай с прикуску. Отрощенко со злостью смотрит в сторону.

– А знаешь что, Вовчик, – говорит Сковорода, посветлев внезапно лицом, – давай на Савельевскую горку сходим! В березняке у костра посидим. Будем картошку в углях печь, как в детстве. Только пускай сперва осень в силу войдет, и лист на березе пожелтеет.

– Вот-вот, – оживляется Вовка, – и я про тоже! Пару банок возьмем и сала шматок. А как вмажем, пойдем в сельпо окна бить!

– А это еще зачем? – удивляется Игорь.

Пашка Осокин берет с посудного столика возле дверей чистую чашку и блюдце и садится за стол к механизаторам, прячась от Вовки за самоваром. К нему подходит чайная барышня Олеся Кукуева с заварным чайничком и ниткой баранок с маком. Когда Пашка смотрит на Олесю, он видит ее круглые коленки, смело выглядывающие из-под сарафана, но кроме коленок ничего разглядеть не может. Олеся хоть и невелика росточком, но вся состоит из округлостей и выпуклостей, она как неваляшка, как елочная игрушка в своем коротком сарафане и кокошнике с косой, и Пашкин взгляд никак не может на ней удержаться и то и дело соскальзывает куда-то в сторону. Едва не окосев, Пашка бросает попытки разглядеть Олесю и обращается непосредственно к сидящей на заварочном чайнике румяной кукле,

– Спасибо, милая барышня.

Олеся ставит чайник на стол перед Пашкой.

– С чабрецом, – говорит она и спрашивает, – а вы к нам издалека? Это ведь ваш там, на околице, автомобильчик желтеет в сумерках?

– Из Москвы, – говорит Пашка, – по делам, проездом. Да, мой.

Он снимает с чайника румяную куклу, щедро наливает в чашку заварки, тянется к самовару за кипятком, кладет щипцами колотый сахар из вазочки. Пьет чай, обживается, ставит чашку на стол. Вытянув ноги под столом, Пашка слушает в пол уха негромкий трёп механизаторов и смотрит сквозь окно на деревенскую околицу, где, плюща рожу об оконное стекло, стоит осенняя ночь. Дождавшись, пока чай немного остынет, Пашка пьет его скупыми глотками, удивляясь какой же он вкусный и сладкий этот чай. Выпив первую чашку и утерев со лба выступивший пот, он тут же наливает себе вторую.

– Барышня!

Олеся подходит к столику.

– Тут, вот какое дело, – говорит Пашка Осокин, – мне бы с хозяином словечком перемолвиться.

– Это можно, – отвечает чайная барышня, – пойдемте.

Пашка поднимается со скамьи и идет следом за Олесей, в темный коридорчик за занавески. Коридорчик изгибается и приводит их в тупик, к запертой двери. Олеся негромко стучится.

– Ефим Поликарпыч, к вам приезжий, из Москвы. Словечком перемолвиться.

– Тревёзый? – спрашивает осторожно хозяин из-за двери.

– Тревёзый, – отвечает Олеся. – Они на машине приехали.

– Ишь ты! Ну, пущай тогда.

Олеся толкает дверь, та, скрипнув, распахивается, и Пашка оглядывает с порога маленькую комнатку, скорее даже не комнатку, а чулан. Чулан этот слабо освещен керосиновой лампой, стоящей на столе-конторке в углу, подле забранного решеткой окна. 3а конторкой вполоборота к двери сидит на табурете сам хозяин заведения Ефим Суббота, колоритнейший персонаж, я вам доложу. Этот сухой, крепкий еще старик с седой бороденкой, в белой, перепоясанной шнуром, косоворотке и старенькой овчинной безрукавке смотрит на Пашку Осокина внимательным цепким взглядом сквозь блескучее стеклышко монокля. При видя Ефима Субботы Пашке хочется стянуть с головы кепку-восьмиклинку, прокашляться в кулак и уж только потом, набравшись храбрости, шагнуть за порог. Пашка уже тянет к голове пятерню, но вспоминает, что никакой кепки у него нет, поэтому деликатно кашляет, проходит к конторке и останавливается в золотистом облачке света, мерцающем подле лампы.

– Павел Осокин, – представляется он хозяину и слышит в ответ,

– Ефим Суббота. Сесть не предлагаю, потому, как стульев для посетителей в кибинете не держу. Чем обязан, сударь?

– Чай у вас изумительный, – говорит Пашка, ни сколько не кривя душой. – Я, признаться, вкуснее чая в жизни не пивал. На родниковой водице?

– На ней, – соглашается терпеливо Ефим.

Пашка вздыхает, топчется у конторки, смотрит с тоской по сторонам, снова вздыхает и, наконец, решается:

– Я, Ефим Поликарпыч разыскиваю одного моего хорошего приятеля. Вы, конечно, слышали песни Егора Панфилова? Их крутили, да и сейчас еще крутят на «Милицейской волне» и «Дорожном радио». А песня про крокодила несколько месяцев возглавляла хит-парад «Чертова Дюжина».

– Нет, не слыхал.

– Ну, как же так! – огорчается Пашка Осокин. – Егор талантливый музыкант и поэт. Восходящая звезда русского рока. Что-то вроде Башлачева и Джима Моррисона… Н-да, и вот, представьте, какая штука, год назад Егор пропал, говорят, уехал из Москвы и с тех пор о нём ни слуху, ни духа. А мы как раз отобрали материал для первого студийного альбома. Арендовали студию. Музыкантов сессионных пригласили. Были запланированы концерты по дальнему и ближнему Подмосковью. Опять же, контракт… Я уже отчаялся найти Егора, когда совершенно случайно узнал… От одного престарелого хипаря, пилигрима… Тоже поэт, хронический алкоголик. Я навещал его в больнице, зимой, в конце февраля, была такая тоскливая серенькая оттепель… Впрочем, это не важно… Ефим Поликарпыч, я знаю, что Егор Панфилов объявился у вас в колхозе. Его видели в Новом Синькове в компании с вашим мэром…

Тут Пашка осекается на полуслове, потому что замечает, как по лицу Субботы пробегает судорога. Хозяин чайной стоит, цепко уцепившись за крышку конторки и зажмурив глаза, будто пережидает острую боль.

– Милостивый государь, – говорит Суббота, выдохнув, и его тихий голос похож на шелест. – Вы, верно что-то попутали. Какой еще мэр? У нас тут колхоз, поселок городского типа, деревеньки, вон, в три избы. Никакого мэра у нас нет, и отродясь не было, а есть сельская администрация! Зарубите себе это на носу! Рад был помочь, однако, час уже поздний…

– Да, постойте, Ефим Поликарпыч, я же не про то хотел… Вы, может статься, встречали моего приятеля? Не заходил ли он выпить чайку? Не пел ли песен в вашей замечательной чайной? Не исхудал ли?

– У нас, сударь, это не принято, чтобы в чайной, значит, концерты всякие устраивать, – отвечает Суббота, – бывает, Сергей Белов побренчит немного на гитарке, но это если не шибко пьяный. Однако не обессудьте, час уже поздний…

– Ну, Ефим Поликарпыч, родненький, – взывает Пашка к жестокосердечному хозяину, – вы, может статься, запамятовали? У меня при себе кассета, вы послушайте, я вас очень прошу, может, что припомните. У вас, я вижу, на подоконнике и магнитафончик стоит.

Ефим Суббота хмурится, вздыхает, но жестом разрешает воспользоваться магнитофоном. Пашка достает из кармана куртки кассету с песенками рок-барда Егора Панфилова.

– Запись, правда, совсем плохенькая с одного квартирника. Сейчас, перемотаю.

Отматывает на начало. Включает:

Электрический гул. Приглушенные голоса. Кашель. Смех. Шарканье ног. Дребезжание плохо настроенный гитары, звук такой, словно играют из-под воды. И все же, в этой плохенькой записи есть энергетика, есть атмосфера. Стоит закрыть глаза, и сразу попадаешь в просторное подвальное помещение. Тусклые лампочки на обросших пылью проводах, волны табачного дыма под закопченными сводами, и люди, словно черные птицы сидят на корточках там и сям и стоят вдоль стен. Возле микрофонной стойки, в дымном конусе света – тень человека с гитарой на ремне. Это Егор Панфилов. На рок-барде синие тренировочные штаны и джинсовка с кокетливо подвернутыми рукавам, а под джинсовкой линялая футболка с растянутым воротом. Немного вьющиеся темно-русые волосы лезут Егору в глаза, он похож на лохматого, сбежавшего из дома пуделя. Егор Панфилов бренчит на старой акустической гитаре и напевает узнаваемым хриплым тенорком,

– Утро наступило, солнышко взошло,

Пьяной рожей влезло мне в окно оно.

Встал я потянулся, щец себе налил.

В ванной ты плескалась, словно крокодил.

Где тебя нашел я?

Ефим Суббота терпеливо слушает, по-птичьи наклонив голову на бок. Стараясь не шуметь, достает из конторки кисет и сворачивает самокрутку. Брякает последний аккорд. Пашка выключает магнитофон и прячет кассету в карман.