Сара Бейквелл
В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль
Для Хайдеггера это означает не только начать с Бытия, но и сохранять постоянную бдительность и осторожность в мышлении. Он предлагает своему читателю сделать к этому первый шаг, используя весьма специфический язык.
Как вскоре замечают его читатели, Хайдеггер отказывается от привычных философских терминов в пользу собственных. Он оставляет немецкое Sein или Бытие более или менее таким, какое оно есть, но, когда речь заходит о вопрошающем, для которого это Бытие является вопросом (то есть обо мне, человеке), он упорно избегает говорить о человечестве, человеке, разуме, душе или сознании из-за научных, религиозных или метафизических предпосылок, стоящих за этими словами. Вместо этого он говорит о «Dasein», слове, обычно означающем «существование» в общем смысле и состоящем из da (вот) и sein (быть). Его можно перевести как «вот-бытие» или «здесь-бытие».
Это одновременно озадачивает и интригует. Читая Хайдеггера и чувствуя (как это часто бывает), что вы узнаете опыт, который он описывает, вы хотите сказать: «Да, это я!» Но само слово уводит вас от этой интерпретации; оно не позволяет отбросить сомнение. Просто войдя в привычку говорить Dasein, вы уже наполовину погружаетесь в мир Хайдеггера. Это настолько важный термин, что переводчики, как правило, оставляют немецкое слово как есть; Анри Корбен в первом французском переводе сформулировал его как «réalité humaine», что только добавило путаницы.
Часто спрашивают, почему Хайдеггер не может говорить просто? Его запутанные и неестественные термины располагают к пародиям – как в романе Гюнтера Грасса «Собачьи годы»[19] 1963 года, где персонаж, попав под влияние безымянного философа, называет недоваренный картофель «картошкой, забывшей о Бытии» и вычищает грызунов из водопроводных труб на кухне, задаваясь вопросом: «Почему крысы, а не другое сущее? Почему вообще все, а не ничто?» Может показаться, что если бы Хайдеггеру было что сказать, то он бы излагал свои мысли простым языком.
Все дело в том, что он не ставит себе задачу быть обычным. Похоже, Хайдеггер даже не хочет общаться в привычном смысле этого слова. Его цель – сделать привычное непонятным и запутать нас. Джордж Штайнер считал, что стремлением Хайдеггера было не столько быть понятым, сколько быть пережитым через «ощущаемую странность». Это похоже на эффект отстранения, использовавшийся Бертольдом Брехтом в его театре, предназначенный для того, чтобы не дать зрителю слишком увлечься историей и остаться в рамках узнавания привычного. Язык Хайдеггера держит вас в напряжении. Он динамичен, навязчив, иногда смешон и часто напорист; откройте любую страницу – и все покажется чересчур стремительным или напористым; его язык рвется вперед, зажигает, удивляет. Хайдеггер признавал, что его манера письма слегка «неуклюжа», но он считал это небольшой платой за то, чтобы перевернуть историю философии и вернуть нас к Бытию.
Для читателей, не владеющих немецким языком, некоторые темные места в текстах Хайдеггера кажутся артефактом перевода. В немецком приветствуются монументальные словесные конструкции, но в переводе они выглядят как длинные нагромождения корней, разделенные дефисами и похожие на искореженные железнодорожные вагоны. Например, «Вопрос бытия» по-немецки звучит как элегантное Seinsfrage. Но даже немецкому языку не под силу удобно разместить Sich-vorweg-schon-sein-in- (der-Welt) als Sein-bei (innerweltlich begegnendem Seienden), или «вперед-себя-уже-бытие-в- (мире-) как бытие-при (внутримирово встречающемся сущем)».
Хайдеггера можно рассматривать как литературного новатора и, возможно, даже как своего рода модернистского писателя. Во время работы над этой книгой мне попалось исследование Джанет Малкольм «Две жизни» об экспериментальном романе Гертруды Стайн «Становление американцев». Стайн начинает свой текст как привычную семейную сагу, но далее отказывается от традиционных способов письма и представляет своих героев так:
«Я всегда ощущаю каждого из них как нечто более темное, более светлое, более тонкое, более густое, более грязное, более чистое, более гладкое, более комковатое, более зернистое, более смешанное, более простое… и всегда я ощущаю в каждом из них их вид вещества, как много в них, как мало в них, как все по частям в них, как комки в них, удерживаемые вместе иногда частями того же самого, иногда другими видами вещества в них… [Одни…] состоят из маленьких комочков одного вида бытия, удерживаемых вместе или отделенных друг от друга, как это ощущается в них, комочки в них отделены друг от друга другим видом бытия в них, иногда другим видом бытия в них, который почти полностью противоположен комочкам в них, комки всегда тают в окружающем бытии, которое не дает комкам соприкасаться, в некоторых потому, что вид бытия в них распределен в них так тонко, что все, чему они научились, что им нравится быть в жизни, вся реакция на все интересное, в них, на самом деле не имеет ничего общего с тонко распределенным бытием в них… Некоторые всегда цельные, хотя существо в них – это кашицеобразная масса с кожей, чтобы удержать их в себе и таким образом сделать единым целым».
Она объясняет, что «бытие» в них «может быть слизистым, желеобразным, клейким, белесым, непрозрачным, а может быть белым и ярким, ясным и горячим, и мне это все не вполне понятно».
Хайдеггеру не понравилась бы неточность Стайн, но он оценил бы то, как писательница изо всех сил экспериментирует с языком, чтобы избежать притупляющего эффекта обыденного восприятия. Он также мог бы отметить, что проводимое ею различие между персонажами и «бытием» в них предвосхищает его собственное понятие онтологического различия.
Таким образом, Хайдеггера можно понять как экспериментального писателя или поэта. Однако, даже отвергая традиционную философскую добродетель ясности, он был непреклонен в том, что он философ и что в его языке нет ничего чисто литературного или художественного. Его целью было перевернуть человеческое мышление, перечеркнуть историю метафизики и начать философию заново. Небольшое насилие над языком вполне ожидаемо, учитывая столь масштабную и суровую цель.
Ключевая мысль, в которой «Бытие и время» расходится с философией старой школы, – это постановка вопроса о Dasein и бытии так, как его мог бы поставить Гуссерль (однако не стал): через повседневную жизнь.
Dasein Хайдеггера предстает перед нами в своей будничной одежде: не в наилучшем виде, а в «повседневности». Философы любили представлять человека в необычных обстоятельствах: например, Декарт сидел у себя в комнате в одиночестве, созерцая угли камина и размышляя. Затем этот опыт осмыслялся в простых и понятных (насколько это возможно) терминах. Хайдеггер же поступает наоборот. Он берет Dasein в совершенно обыкновенных обстоятельствах, а затем говорит о нем самым новаторским способом, на который только способен. Для Хайдеггера повседневное Бытие Dasein находится прямо здесь: это Бытие-в-мире, или In-der-Welt-sein.
Главная особенность повседневного Бытия-в-мире Dasein заключается в том, что он постоянно чем-то занят. Мне не свойственно созерцать вещи: я беру их и действую. Если я беру в руки молоток, то не для того, чтобы «смотреть на молоток-вещь», как выражается Хайдеггер (он использует чудесное слово das Hammerding), а для того, чтобы забивать гвозди.
Более того, я забиваю гвозди для достижения какой-то цели: например, я собираю шкаф для хранения своих философских трудов. Молоток в моей руке не существует отдельно, он – часть целой сети намерений и контекстов. Это показывает вовлеченность Dasein в вещи, его «озабочение» миром вокруг. Хайдеггер приводит примеры: производство чего-либо, использование чего-либо, уход за чем-либо, отпускание чего-либо, а также отрицательное участие, например, пренебрежение чем-либо или оставление чего-либо недоделанным. Это те формы, которые он называет «недостаточными», но они все равно являются формами озабочения. Они показывают, что бытие Dasein в целом – это «забота». Различие между «заботой» и «озабочением» (Besorgen и Sorge) сбивает с толку, но и то и другое означает, что Dasein находится в мире и занято им сверху донизу. Мы недалеко ушли от Кьеркегора и его тезиса о том, что мы не просто существуем, но вносим вклад в свое существование и ожидаем встречного результата.
Моя вовлеченность, продолжает Хайдеггер, приводит меня к использованию «полезных вещей» или «оборудования» – таких предметов, как молоток. Они обладают особым бытием, которое Хайдеггер называет Zuhandenheit: «готовность-к-руке» или «подручность». Пока я бью молотком, молоток обладает для меня таким бытием. Если по какой-то причине я кладу молоток и любуюсь им как молотком, то он имеет другой вид: Vorhandenheit или «наличность».
Для Хайдеггера второй по величине ошибкой философов (после забвения Бытия) было то, что они говорили обо всем так, как если бы оно было наличным. Но это значит отделять вещи от повседневного «озабоченного» способа, которым мы в большинстве случаев с ними сталкиваемся. Это превращает их в объекты для созерцания беззаботным субъектом, которому целый день нечем заняться, кроме как глазеть на вещи. А мы еще спрашиваем, почему философы кажутся оторванными от повседневной жизни!
Совершая эту ошибку, философы позволяют всей структуре мирского бытия рассыпаться, а затем с огромным трудом собирают ее обратно, чтобы она напоминала хоть что-то похожее на привычное повседневное существование. Вместо этого в хайдеггеровском Бытии-в-мире все уже связано воедино. Если структура распадается на части, то это «неполноценное» или вторичное состояние. Вот почему связанный воедино мир может быть раскрыт самыми простыми действиями. Ручка вызывает сеть чернил, бумаги, стола и лампы, а в конечном счете и сеть других людей, для которых или которым я пишу, и у каждого из них в этом мире свои цели. Как писал Хайдеггер в другой работе, стол – это не просто стол: это семейный стол, за которым «мальчики любят себя занять», или, возможно, стол, за которым «в тот раз мы с другом что-то решили, в другой раз была написана та работа, а в третий раз был отмечен тот праздник». Мы вовлечены как социально, так и практически. Таким образом, для Хайдеггера все Бытие-в-мире – это также «Бытие-с» или Mitsein. Мы сосуществуем с другими в «в-мире», или Mitwelt.
Старая философская проблема о том, как доказать существование других разумов, теперь исчезла. Dasein плавает в‑мире задолго до своих вопросов о других. Другие – это те, «из кого человек себя, как правило, не выделяет – те, среди кого он тоже есть». Mitsein остается характерным даже для Dasein, который потерпел кораблекрушение на необитаемом острове или теперь пытается скрыться от всех, живя на вершине столба, поскольку эти ситуации определяются в основном через отсутствие поблизости собратьев Dasein. Dasein столпника – это все еще Бытие-с, но это (Хайдеггер любит это слово) «недостаточный» способ Бытия-с.
Хайдеггер приводит пример, сводящий все воедино. Я выхожу на прогулку и нахожу на берегу лодку. Каким Бытием обладает лодка для меня? Едва ли это «просто» объект, лодка-вещь, который я созерцаю с какой-то абстрактной точки зрения. Вместо этого я встречаю лодку как (1) потенциально полезную вещь, в (2) мире, который представляет собой сеть таких вещей, и (3) в ситуации, когда лодка явно полезна если не для меня, то для кого-то другого. То есть лодка одновременно есть оборудование, мир и Mitsein. Мне ничто не мешает рассматривать ее как простой «объект», но это насилие над повседневным Бытием.
Удивительно здесь то, что философии пришлось так долго ждать, пока кто-то это скажет. Американские прагматисты, такие как Чарльз Сандерс Пирс, Джон Дьюи и Уильям Джеймс, исследовали человеческую жизнь как практическое, активное дело, но они не разделяли большого философского видения Хайдеггера. Их прагматизм призван был скорее спустить философию «с небес на землю», а не ставить перед ней величайшие задачи и вопросы. Гуссерль действительно разделял масштаб амбиций Хайдеггера, но он смотрел на мир через призму собственного идеализма. С точки зрения Хайдеггера, это было фатальной ошибкой: Гуссерль вынес за скобки не то, что нужно. Он вывел за скобки вопрос о бытии, который с точки зрения Хайдеггера и был единственным ключевым.
Хайдеггер – это великий переворот в философии. В «Бытии и времени» наиболее «онтологичным» является бытие в повседневности, а не дебри космологии или математики. Практическая забота и озабочение первичнее размышлений. Полезность приходит раньше созерцания, подручность – раньше наличности, Бытие-в-мире и Бытие-с – раньше Бытия-в-себе. Мы не парим над великим богатым клубком мира, взирая на него с высоты. Мы уже в мире и вовлечены в него – мы «брошены» сюда. И «брошенность» должна быть нашей отправной точкой.
Или, как выразился его биограф Рюдигер Сафрански, Хайдеггер «излагает очевидное так, что понятно даже философу».
Эдмунд Гуссерль не мог не заметить, что, несмотря на слова посвящения и похвалы, «Бытие и время» отчасти направлено против него. Чтобы убедиться в этом, он перечитал ее несколько раз. После первого прочтения Гуссерль взял эту книгу в отпуск на итальянское озеро Комо летом 1929 года и подробно ее изучил, оставляя полные сомнения пометки на полях: «ведь это же абсурд». Он часто ставил на полях «?», «!» и даже «?!». На недовольство учителя Хайдеггер отвечал, что интерпретация книги как чего-то, что направлено против Гуссерля, – это «чушь!»
При личном общении Хайдеггер еще более пренебрежительно относился к гуссерлевской философии. Даже когда наставник писал восторженные рекомендательные письма, чтобы помочь ему получить работу, Хайдеггер заявлял собеседникам, что считает Гуссерля «смехотворным». Карлу Ясперсу, с которым он подружился, Хайдеггер в 1923 году писал: «Он живет миссией основателя феноменологии. Никто даже не знает, что это». (А так как Ясперс уже давно признался, что не знает, что такое феноменология, он вряд ли мог помочь в этом вопросе.) Их разногласия всплыли наружу к 1927 году. Когда в начале того же года Гуссерль и Хайдеггер попытались совместно написать статью о феноменологии для Британской энциклопедии, у них ничего не вышло. Во-первых, каждый из них считал, что у другого явные проблемы с ясностью в выражении своих мыслей. С этим трудно поспорить. Гораздо хуже было то, что они уже расходились почти по каждому пункту в самом определении феноменологии.
Гуссерль принял бунт Хайдеггера близко к сердцу. Он ожидал от ученика совсем иного: они обсуждали, как Хайдеггер возьмет на себя работу над «Nachlass» Гуссерля – его наследие неопубликованных рукописей – и в будущем продолжит развивать его философию. Помогая ему получить работу в Марбурге, Гуссерль также помог ему устроиться на собственный пост во Фрайбурге, выйдя на пенсию, – в надежде, как он признавался позже, что это вернет Хайдеггера в строй. Но вместо этого с приходом Хайдеггера Фрайбург стал городом «двух феноменологий». Версия Гуссерля выглядела все менее интересной, в то время как вариант Хайдеггера все больше походил на культ.
На праздновании семидесятилетия Гуссерля 8 апреля 1929 года Хайдеггер произнес длинную речь со слегка оскорбительным подтекстом под видом благодарности, подчеркнув, что философия Гуссерля заслуживает переосмысления и смены направления. В своей благодарственной речи Гуссерль сказал, что он правда поставил перед собой такую задачу, но она очень далека от завершения. Еще один подтекст: несмотря на все сказанное Хайдеггером, он на верном пути, и каждый должен к нему присоединиться, чтобы довести дело до конца.
Хайдеггер повел себя непорядочно, но Гуссерль действительно возлагал на ученика слишком большие надежды. Его желание превратить Хайдеггера в мини-Гуссерля для следующего поколения, должно быть, подавляло талант последователя. Не было никаких причин считать, будто Хайдеггер будет следовать за ним буква в букву: философия так попросту не работает. На практике, если философия действительно революционна, против нее неизбежно будут восставать именно потому, что она бросает вызов.
Другое дело, что Гуссерль не считал себя старой гвардией, от которой новое поколение должно естественным образом отделиться и вырасти. Напротив, он полагал, что радикализируется все больше, а молодежь за ним, напротив, не поспевает. Он видел себя «уполномоченным лидером без последователей, то есть без соратников в радикально новом духе трансцендентальной феноменологии».
По Гуссерлю, философская ошибка Хайдеггера заключалась в том, что он оставался на уровне «естественного отношения» или «здравого смысла». Это обвинение выглядит странно: что в этом может быть плохого? Но Гуссерль имел в виду, что Хайдеггер не отбросил накопленные предположения о мире, которые должны были быть отвергнуты в эпохé. Одержимый бытием, он забыл про основной шаг в феноменологии.
Для Хайдеггера забывчивым был Гуссерль. Его поворот вовнутрь, в сторону идеализма, означал отдачу приоритета абстрактному созерцательному разуму, а не динамичному Бытию-в-мире. С самого начала «Бытия и времени» он дает понять, что ему нужно не теоретическое исследование, не просто перечень определений и доказательств, а конкретное исследование, начинающееся с того, что Dasein делает в данный момент.
«Это просто антропология», – ответил Гуссерль в одной из лекций 1931 года. Начинать с конкретного мирского Dasein означает отказаться от высоких устремлений философии и поиска истины. Гуссерль не мог понять, почему Хайдеггер это игнорирует, – но Хайдеггера все меньше и меньше интересовало, что думает Гуссерль. Он стал более сильной фигурой и сам перетягивал к себе протеже Гуссерля.
«Бытие и время» Хайдеггера поначалу вызывает в воображении безмятежный мир счастливых кузнецов, живущих со своими товарищами в их общем Mitsein и имеющих смутное предпонимание Бытия, о котором они в деталях даже не задумываются. Будь в Хайдеггере только это, он, вероятно, не был бы так интересен – ведь если бы человеческая жизнь ограничивалась коллективным трудом, мы вряд ли вообще интересовались бы философией. Кому вообще нужны философы в таком скучном мире? К счастью для профессии, иногда все начинает рушиться и ломаться. А Хайдеггер пытается осмыслить, как с этим жить дальше.
Итак, я бью молотком по шкафу; я почти не обращаю на молоток внимания, только на гвоздь и на будущий итог работы. Если я печатаю на компьютере параграф о Хайдеггере, я не обращаю внимания на пальцы, клавиатуру или экран; озабочение течет через них к тому, чего я пытаюсь достичь. Но потом что-то идет не так. Гвоздь гнется, или, возможно, с рукоятки молотка слетает головка. Или компьютер зависает.
На мгновение я глупо пялюсь на сломанный молоток или, отвлекаясь от текста, кидаю раздраженный взгляд на системный блок и пытаюсь что-то с ним сделать. Подручность превращается в наличность: инертный объект, на который смотрят. Хайдеггер описывает это измененное состояние запоминающейся фразой das Nur-noch-vorhandensein eines Zuhandenen – «Бытие-наличное и более не подручное».
Такое часто встречается в повседневной жизни. В романе Николсона Бейкера «Бельэтаж»[20], захватывающем феноменологическом рассказе об обеденном перерыве одного человека, главный герой тянет за шнурок, чтобы завязать его, но шнурок обрывается. Тупо уставившись на обрывок в своей руке, он вспоминает похожие случаи: момент, когда кто-то тянет за нитку, открывая пластырь, а нитка отрывается, или момент, когда степлер не пробивает пачку бумаги и лишь оставляет вмятину – или, как сформулировал это автор, «беззубо сползает», потому что изначально не был заряжен. (Я прочитала эту книгу двадцать лет назад, и по какой-то причине это небольшое описание так быстро запомнилось, что все незаряженные степлеры для меня с тех пор «беззубо сползают».)
Если такое случается, утверждает Хайдеггер, это показывает «упрямство того, чем мы должны заниматься». Это откровение иначе раскрывает мой проект и весь контекст моего к нему озабочения. Мир больше не кажется мерно гудящей машиной. Теперь это масса упрямых вещей, отказывающихся работать, и я нахожусь посреди них, растерянный и дезориентированный, – именно это состояние сознания пытается вызвать в нас Хайдеггер, когда мы читаем его тексты.
Небольшое происшествие наподобие закончившихся в степлере скоб само по себе, конечно, не вызовет коллапса Вселенной. После пропущенного такта связи снова скрепляются, и мы продолжаем жить как раньше. Но порой случаются более масштабные сбои – и вполне возможно, что пустой степлер может стать катализатором для того, чтобы усомниться во всей своей карьере и жизненном пути.
Такого масштаба крушение смыслов было описано австрийским драматургом и либреттистом Гуго фон Гофмансталем в рассказе 1902 года «Письмо лорда Чэндоса». Под видом подлинного письма, написанного в 1603 году английским аристократом, он рассказывает о собственных переживаниях во время срыва, когда вся структура реальности вокруг него разлетелась на куски. Повседневные предметы вдруг начали казаться Чандосу незнакомыми и чересчур размытыми, как будто их рассматривали через увеличительное стекло. Он слышит сплетни про знакомых и друзей, но не может составить из услышанного связное повествование. Лишенный возможности работать или ухаживать за своим поместьем, Чандос часами смотрит на покрытый мхом камень, на лежащую на солнце собаку или на брошенную в поле борону. Связи распались. Недаром мы называем такое срывом. Это знакомо каждому, кто страдал от депрессии, а также может возникать при различных неврологических расстройствах. Для Хайдеггера это был бы крайний случай распада повседневного бытия-в-мире, распада, который делает все навязчивым, расчлененным и не поддающимся нашему обычному легкомысленному игнорированию.
Хайдеггер рассказывает, откуда берется совершенно несоразмерное мелкой досаде отчаяние, – чувство, будто все вокруг оборачивается против тебя. Когда вы промахиваетесь, бросая яблочный огрызок в ведро, как у Филипа Ларкина в стихотворении «As Bad as a Mile», это раздражает не только потому, что вам приходится вставать и поднимать его с пола. Ваш промах вызывает чувство неловкости, непонимания и дискомфорта. Чувство, с которого начинается философия.
Такие личные переживания люди и искали в философии в смутные времена: это одна из причин, по которым Хайдеггер обрел такое влияние. Его отправной точкой была реальность в ее повседневности, но при этом он в кьеркегоровских тонах говорил о самых странных переживаниях в жизни, о моментах, когда все катится под откос – и даже когда мы сталкиваемся с величайшей из всех несправедливостей, с перспективой смерти. Едва ли есть люди, которые никогда не испытывали эти переживания даже в мирные, спокойные времена. В Германии 1920-х годов, которая после Первой мировой войны погрузилась в хаос и смятение, почти каждый в воззрениях Хайдеггера мог найти что-то для себя.
К 1929 году культ Хайдеггера распространился за пределы Фрайбурга и Марбурга. Той весной он выступил на конференции в альпийском курорте Давос – месте действия бестселлера Томаса Манна «Волшебная гора»[21] 1924 года, который Хайдеггер читал и на котором состоялась битва идей между старомодным итальянским критиком и рационалистом Луиджи Сеттембрини и мистическим экс-иезуитом Лео Нафтой. Заманчиво увидеть параллели в столкновении, которое произошло между двумя звездами конференции, поскольку Хайдеггер был настроен против великого гуманиста, исследователя кантовской философии и Просвещения: Эрнста Кассирера.
Кассирер был высоким, спокойным и элегантным евреем, его седые волосы были зачесаны в эффектную, хоть и старомодную пышную прическу, напоминающую небольшой улей. Хайдеггер был невысокого роста, уклончивый и убедительный, с подстриженными усами и строго зачесанными назад волосами. В центре их споров была философия Канта, поскольку их интерпретации этого философа кардинально отличались. Кассирер считал Канта последним великим представителем ценностей Просвещения – разума, знания и свободы. Хайдеггер, недавно опубликовавший книгу «Кант и проблема метафизики»[22], считал, что Кант разрушил эти ценности, продемонстрировав, что нам недоступны ни реальность, ни истинное знание любого рода. Он также утверждал, что Кант в первую очередь интересовался не вопросом познания, а онтологией: вопросом Бытия.
Хотя в ходе дебатов не было выявлено явного победителя, зрителям в большинстве показалось логичным позиционировать Кассирера как представителя цивилизованного, но отжившего прошлого, а Хайдеггера – как пророка опасного, но захватывающего будущего. Одним из наблюдателей, интерпретировавших дебаты подобным образом, был Эммануэль Левинас, который к тому времени уже не был учеником Гуссерля и присутствовал на конференции как горячий сторонник Хайдеггера. Как он позже сказал интервьюеру, это было похоже на конец одного мира и начало другого.
Тони Кассирер, жена Эрнста, сочла Хайдеггера вульгарным. Она вспоминала его появление в первый вечер: он буквально кружил головы, войдя после того, как остальные делегаты собрались, чтобы послушать речь после ужина. Дверь открылась – примерно так, как это происходит в «Волшебной горе», где стройная красотка Клавдия Шошат обычно входит в столовую поздно и с небрежным стуком двери. Тони Кассирер оглянулась и увидела маленького человечка с глазами-бусинками. Он показался ей похожим на одного из итальянских рабочих, каких было много в Германии в те годы, только носил он шварцвальдскую одежду. Он казался «неловким, как крестьянин, попавший в королевский двор».
Позже, оказавшись на представлении, устроенном студентами, сатирически воспроизводящим дебаты, она стала относиться к его окружению еще хуже. Левинас играл Эрнста Кассирера, посыпая волосы белым тальком и закручивая их в высокую челку, как рожок мороженого. Тони Кассирер его смешным не нашла. Спустя годы Левинас жалел, что не извинился перед ней за свою непочтительность; к тому времени он отказался от своего преклонения перед Хайдеггером, да и вообще повзрослел.
Через несколько месяцев после Давоса, 24 июля 1929 года, Хайдеггер выступил с блестящей инаугурационной лекцией во Фрайбурге под названием «Что такое метафизика?» – тот самый текст, который Сартр и де Бовуар увидят в переводе в 1931 году и ничего не поймут. На этот раз среди огромной толпы, собравшейся послушать выступление нового профессора университета, был и сам Гуссерль. Хайдеггер не разочаровал. «Что такое метафизика?»[23] понравилась публике, в ней содержались самые впечатляющие идеи из «Бытия и времени» в сочетании с некоторыми новыми. Даже начало выглядело как шутка, что совсем нетипично для Хайдеггера:
Что такое метафизика? Вопрос предполагает, что речь пойдет о метафизике. Мы от нее воздержимся.
Остальная часть лекции сравнивает ничто и Бытие, а также содержит длинное обсуждение «настроений» – еще одной ключевой идеи Хайдеггера. Настроения Dasein могут варьироваться от восторга до скуки или, например, рассеянного чувства угнетения и беспокойства, описанного Кьеркегором как Angst – страх, или тревога. Каждое настроение показывает мир в разном свете. В тревоге мир предстает передо мной как нечто «сверхъестественное» – немецкое слово unheimlich здесь буквально означает «не домашний». Оно показывает «абсолютную странность существ». В этом непривычном, незнакомом моменте настроение тревоги открывает первый вопросительный ход философии – особенно большой вопрос, составляющий кульминацию лекции Хайдеггера: «Почему вообще существует что-то, а не ничто?»
Выступление Хайдеггера было ужасающим, мрачным и захватывающим. Местами он был озадачен не меньше слушателей, что только усилило его эффект. Когда он подошел к концу, по крайней мере один слушатель, Генрих Виганд Петцет, почувствовал себя на грани экстатического обморока. «Все в этом мире было открыто и явлено в почти болезненном блеске», – писал Петцет. – На краткий миг мне показалось, что я заглянул за фундамент мира».
Гуссерль, присутствовавший в зале, был отнюдь не в восторге. Реализовались его худшие опасения относительно Хайдеггера: теперь он уже не протеже, а enfant terrible[24]. Вскоре Гуссерль написал коллеге, что чувствует необходимость полностью опровергнуть работы Хайдеггера. В другом письме, написанном на полтора года позже, он вспоминал: «Я пришел к печальному выводу, что как философ не имею ничего общего с этой хайдеггеровской глубиной». Философия Хайдеггера, решил Гуссерль, была из тех, с которыми нужно бороться любой ценой. Это была та философия, которую он чувствовал себя обязанным попытаться искоренить и «навсегда сделать невозможной».