Сами Модиано
Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста

После школы, если я не был занят освоением премудростей ремесла Бенвенисте, я приходил к отцу в магазин. Ему нравилось, когда я находился рядом, и я всегда сидел где-нибудь в уголке, выполняя домашнее задание. Если у него выдавалась свободная минута, он подходил ко мне, ласково гладил меня по голове, заглядывал в тетрадь, проверял, нет ли ошибок, и помогал их исправить. Когда же уроки были сделаны, он давал мне денег, и я шел покупать себе шиш-кебаб. Мне тоже нравилось, когда папа был рядом и заботился обо мне. Я знал, что он сделает все, чтобы только я не попал в беду. А главное – он давал мне ощущение безопасности. Его взгляд, направленный на меня, был словно заступничество небесное.

Он был очень порядочный человек и, несмотря на то что мамина болезнь отняла у него солидную часть молодости, никогда не нарушал своей брачной клятвы. В то время клятва, данная перед алтарем, считалась важной и нерушимой, и молодежь, еще только начинавшая свои пока невинные ухаживания, относилась к этому серьезно и постоянно об этом помнила.

Первая любовь выражалась всего лишь в постоянном обмене взглядами, и лучшим случаем для излияний чувств на расстоянии была воскресная прогулка к Пастушьим воротам. Здесь свидания назначали абсолютно все, а особенно молодежь, для которой эти моменты были единственной возможностью беглого контакта с противоположным полом. Парни и девушки приходили раздельными группами, а когда сближались, то глаза сверкали вовсю. Если на твой взгляд ответили, то можно было надеяться на встречу, но она проходила строго под наблюдением кого-нибудь из семьи девушки. Если же обе досточтимые семьи благосклонно относились к влюбленным, то дело было сделано, и можно было готовиться к бракосочетанию. Весь этот ритуал сегодня наверняка сочтут анахронизмом, но не следует забывать, что в таком обществе, как наше, все друг друга знали, и молодые супруги после свадьбы никуда из этого общества не девались. А потому было важно, чтобы обе семьи с самого начала были в курсе событий. Если же молодежь скрывала взаимные симпатии и не получила согласия от семей, то возникал риск разлада между людьми, которые до этого события были соседями, сидели рядом в синагоге, работали вместе или просто дружили. Здесь речь уже шла о сохранении равновесия внутри сообщества, и приходилось созывать совет из старших и самых мудрых его членов, чтобы решить проблему будущего их детей.

Кроме того, на браки молодежи из разных общин смотрели косо, и родители, даже не выказывая открытого несогласия, молились, чтобы их чада сочетались браком внутри своего сообщества. Озабоченность стала нарастать, когда остров в тридцатые годы затопила волна миграции и девушки начали уезжать незамужними. Так произошло с сестрами моей матери, Витторией и Марией, которые уехали в Америку, но там, к великой радости бабушки, нашли себе мужей-евреев: Кальдерона и Израэля. То же произошло и с их братом Ниссимом: он уехал в Америку холостым, но в Лос-Анджелесе женился на еврейке по имени Перлина, и у них родилась дочь, которую назвали Кетти.

История дяди Рубена была несколько более сложной. Если его родня выбрала самую распространенную территорию для эмиграции, то он взял и уехал в Бельгийское Конго. Однако даже в этом случае тетя Рика могла спать спокойно: и Рубен в конце концов нашел себе невесту еврейку. Только ее путь к алтарю оказался совсем иным, ей пришлось пройти через кошмар. Жена дяди Рубена была из той группы еврейских девушек, что выжили в концлагере, в конце войны уехали в Африку и там, на чужом континенте, умудрились найти себе холостых евреев.

На Родосе тоже, хотя и намного реже, случались такие браки. К примеру, вспоминаю некоего Джузеппе Маллеля. Его депортировали в лагерь смерти вместе с женой и двумя детьми. Джузеппе был единственный из всей семьи, кто выжил и вернулся на Родос. Там он познакомился с Розой Ханаан, девушкой, тоже пережившей ужас концлагеря. Они поженились, и у них родились двое детей.

Для Розы этот брак стал возможностью не сойти с ума и вернуться к нормальной жизни: надо было присматривать за детьми, заботиться о муже и не забывать о тех мелочах, которые напоминают тебе, что, пройдя сквозь весь этот ужас, ты остался прежде всего человеком. А для Джузеппе любовь новой семьи стала единственным способом пережить боль потери, когда его старая семья оказалась жертвой невиданного доселе безумия.

С этим безумием столкнулся и я, четырнадцатилетний мальчишка.

2
Начало конца

У еврейской общины Родоса установились прекрасные отношения с итальянцами. Итальянцы – люди деликатные, и поладить с ними можно легко и естественно. Правда, некоторые из них, особенно старики, с подозрением глядели на новую администрацию, но это можно объяснить возрастными предрассудками. Ближе к старости все труднее становится мириться с переменами, даже когда они явно ведут к лучшему.

За то время, что Родос находился под контролем турок, он превратился в отсталую территорию. Дороги были в плохом состоянии, постоянно возникали проблемы с питьевой водой и с электричеством. Итальянская оккупация, напротив, принесла с собой определенные плюсы. Дороги обрели форму, и теперь по ним можно было проехать, электричество и питьевая вода перестали быть роскошью для немногих. Заработали первые автобусные сети, полностью изменился внешний вид городов. Восстановили замок мальтийских рыцарей, превратившийся в руины, бывший театр Пуччини (ныне Национальный театр), Дом союзов (ныне в нем располагается муниципалитет), Дворец Правительства, казарму карабинеров владетеля Пьемонта (впоследствии перешедшую греческой полиции) и много других объектов.

Мой отец лично выбирал арендаторов наших квартир, причем предпочтение отдавал итальянцам, так что мы постоянно жили в соседстве. Практически у нас под боком всегда имелись учителя итальянского языка. Еще до того как пойти в школу, я говорил на ладино, на испанском, на греческом – то есть на всех языках, которые были в ходу в нашей общине, – и на итальянском, которому научился, играя во дворе с детьми наших квартирантов.

Отец очень внимательно следил за нашим образованием, и его не волновало, что вместе со мной учились ребята разных конфессий: евреи, католики, православные. Зато учителя математики, географии и других предметов не были ни монахами, ни монашками. Когда же начинался урок «закона божия», учитель разрешал нам, евреям, самим выбирать, уйти или остаться на уроке. Я обычно оставался и просто слушал, не принимая участия.

Я был одним из лучших учеников в классе, и меня любили учителя, которым не надо было отчитываться перед служителями религии. Никого не интересовало, еврей я или нет, по крайней мере до того дня 1938 года.

* * *

В тот самый день мне было восемь с половиной лет. Учитель вызвал меня к доске, чему я обрадовался, потому что к уроку был готов. Я был убежден, что меня вызвали отвечать урок. Но вместо этого учитель сказал:

– Самуэль Модиано, ты исключен из школы.

Я не понял и так и застыл на месте. Исключение – вещь очень серьезная, и я тихо спросил, почему, по какой причине, потому что подумал, что здесь какая-то ошибка. Учитель понял, в каком состоянии я нахожусь, и, положив мне руку на голову, велел спокойно идти домой, а причину исключения мне объяснит папа. Я до сих пор помню руку учителя, которая гладила меня по голове, пытаясь успокоить униженного ребенка. Исключен из школы! Я все еще продолжал думать, что случайно сделал что-нибудь ужасное: иначе зачем меня исключать? Исключен… Что может быть хуже для мальчика, который хорошо учится и хорошо себя ведет? Что же такого я натворил? Мне было страшно и стыдно сказать об этом папе. Однако дома рассказать пришлось: нас так воспитали и мы никогда не врали. С трудом я все рассказал папе, который наверняка знал больше, чем я. И он вдруг начал меня утешать. Он знал, что ничего я не натворил, а исключили меня совсем по другой причине. Бедный папа, он старался спокойно мне все объяснить. Этот разговор я помню, словно он произошел вчера. Он задавал мне какие-то вопросы, но главное – он говорил мне о «расе», о какой-то еврейской расе и о каком-то Муссолини, который создал закон об этой «расе». А я ему говорил, что не вижу разницы между собой и одноклассниками, что я такой же, как они, и никаким «другим» я себя не чувствую. Он мне растолковывал что-то про разные породы собак, кошек и вообще зверей… но я был еще слишком мал, чтобы понять. Вот вырасту – и пойму. И я действительно начинал что-то понимать. В общем, мое первое столкновение с действительностью обернулось огромным несчастьем. До этой минуты я был счастлив, спокоен и свободен, я не ощущал себя каким-то другим, не таким, как все. А теперь детство кончилось. Не ходить в школу только потому, что на мне вина: я родился евреем! Ну, это было уж слишком! Об этом невозможно забыть, это как пятно, которое носишь на себе повсюду и не можешь от него избавиться, оно не смывается! Еще сегодня, когда я иду в школу поговорить с ребятами, я стараюсь, чтобы они поняли: Самуэль Модиано застрял в третьем классе начальной школы. Он не получил той культуры, которая сейчас в полном их распоряжении: они могут продолжить учебу и даже поступить в университет. Все, чему я научился, я усвоил на собственном жизненном опыте, и вся моя культура ничего не стоит.

В этот день я словно потерял невинность: утром проснулся еще ребенком, а спать лег уже евреем.

* * *

Хотя большинство итальянцев продолжали относиться к нам как к друзьям, да и мы отвечали им тем же, потому что никто не понимал, что означало различие «в расах», на Родосе развертывались события одно хуже другого. Это была катастрофа.

Специалисты в своих профессиях – врачи, адвокаты – не могли больше практиковать. А всех евреев, работавших в итальянской общине, – тех, кто нашел работу в итальянских банках, в почтовых отделениях, прекрасно образованных ребят, знавших по нескольку иностранных языков, – выгнали с работы.

По новым законам евреи на Родосе теряли всё. И у молодежи, внезапно оказавшейся на улице, не оставалось иного выхода, кроме как эмигрировать. Однако этот выход был доступен только тем, кто по средствам мог себе его позволить, а остальные, особенно бедняки, вынуждены были остаться на месте. Невероятно, но через пять лет, во время депортации, эта массовая эмиграция обернулась большим везением: за те полтора года, что прошли между опубликованием нацистских законов и началом войны, наша община сократилась вдвое и теперь не превышала двух тысяч человек. Такого фашисты, конечно, предвидеть не могли.

* * *

Когда таких ребят, как я, исключили из школы, остров неожиданно наполнился юными бездельниками. Детей на острове хватало с избытком, и всех необходимо было чем-нибудь занять, чтобы они не слонялись целыми днями по улицам. Мы больше года, в 1938–1939 годах, вообще нигде не учились, пока снова не была открыта, правда, очень ненадолго, школа Израильского альянса.

Мы, изгнанные из школ евреи, получили возможность учиться у еврейских учителей, правда, по программам, утвержденным фашистами. У меня все оценки в итальянской школе были отличными, но меня все равно заставили заново проходить программу третьего класса. Однако новая школа была великолепная. Нас учили очень хорошие учителя. Некоторых я помню до сих пор: очень красивую Люну Габриэли, учителя иврита Леви, учителя географии Унью, француза Сориано. Еще до издания нацистских законов школа Израильского альянса представляла собой отличную альтернативу для тех, кто не мог отправить своих детей учиться за границу. А те, кто имел такую возможность до 1938 года, уехали в Италию. Например, сестры Менашé уехали в Боккони и благодаря этому смогли спастись от уничтожения, которое настигло их семью. В 1944 году они до конца войны укрывались в Милане, а потом сделали успешную карьеру в университете.

Нас, детей, насколько это было возможно, уберегали от любой информации. Взрослые изо всех сил старались нас успокоить, держа вдали от тревожных новостей, но их усилия были напрасны, потому что мы подрастали и учились многое понимать. Я видел, как мой отец разговаривал со своими сверстниками, и не всегда улавливал смысл того, о чем они разговаривали, но тревоги на их лицах мне было достаточно, чтобы понять: несмотря на все заверения, положение вещей не улучшается. Мы все больше убеждались, что Муссолини – враг евреев, хотя отношения с итальянцами, живущими на острове, оставались прекрасными. Только одна маленькая группа французов с востока относилась к нам враждебно. Они были одержимы желанием понравиться итальянцам, а потому носили форму авангардистов^[10], издевались над еврейскими ребятишками и заставляли их пить масло из клещевины, которое привозили с городского стадиона. Они выставляли напоказ свои черные рубашки и антисемитизм, чтобы их приняли в местную фашистскую организацию, а с другой стороны, чтобы дать выход давнишней антипатии и чувству соперничества, которое греческая община питала к евреям.

Но все эти приступы ненависти и насилия были, конечно, не основной проблемой нашей общины. Больше всего нас волновала нехватка еды.

Вступление Италии в войну дополнило картину бедствия. Те еврейские компании, что не были закрыты режимом по причине спровоцированного экономическим кризисом конфликта, были вынуждены свернуть производство. Даже сам Альхадеф закрыл компанию и распустил сотрудников, включая моего отца, который оказался лишен возможности прокормить нас, хотя и работал на износ, чтобы мы ни в чем не нуждались. Самым печальным было то, что он не умел скрывать своих чувств, и на его лице ясно читались озабоченность и даже ужас. Провизия на острове была строго распределена и ограничена: каждому немного хлеба и еще меньше всего остального.

По счастью, не раз нам приходили на помощь итальянские солдаты, благодаря которым нам доставались и обед, и ужин.

Метрах в трехстах от нашего дома возвышалась казарма итальянских военно-морских сил и большая антенна, которая улавливала приказы по радио непосредственно из Италии, а потом отвечала на них с помощью ретрансляционной вышки неподалеку от города Родоса. Контролировали это оборудование радиотелеграфисты и морские офицеры, набранные в Специи. Все они были ребята компетентные и добрые, и я, каждый день проходя мимо них по дороге из школы, со временем стал для них чем-то вроде амулета.

Как только они меня замечали, сразу же приглашали посидеть с ними. Уже на подходе к ним я сразу чувствовал запах, идущий из их котелков: пахло большими макаронами с помидорами и пармезаном. Эти солдаты знали, что с едой на Родосе плохо и что мы, евреи, голодаем. А у них был богатый паек. Уже одного запаха, идущего из их котелков, хватало, чтобы у меня возникло чувство сытости. Они звали меня: «Сами!», и я садился рядом с ними. Они делились со мной едой, приглашали за стол. Было приятно сидеть в их компании, приятно чувствовать себя желанным гостем у взрослых, но я знал, что этот котелок с едой я должен разделить с сестрой, которая тоже голодала. Я несколько раз цеплял вилкой еду и останавливался. «Ты что, уже наелся?» – спрашивали они меня. Поначалу я стеснялся и ничего не отвечал, но они быстро догадались, в чем дело. Они поняли, что этот драгоценный котелок я должен разделить с отцом и Лючией. Тогда они сказали: «Сиди спокойно и доедай. Мы тебе приготовим еще один котелок, чтобы ты отнес домой».

Вместе с войной начались и бомбардировки. Для Джудерии, которая, из-за близости к порту, превратилась в стратегический объект, они были опаснее всего.

Всякий раз, как английская авиация начинала сбрасывать бомбы, мы кого-нибудь теряли. На том месте, где теперь высится монумент павшим, тогда стояли дома очень многих еврейских семей.

Когда объявляли воздушную тревогу, все жители старого города прятались за стенами замка мальтийских рыцарей.

Однажды я очутился в том месте, которое теперь именуют Площадью еврейских мучеников. Со мной был еще один еврейский мальчик, Исаак Туриэль. Мы вместе учились в младшем классе Израильского альянса. Он был очень силен в математике, а наши сестры дружили. В тот раз, услышав сирену, мы решили разделиться: он побежал к замку, а я к убежищу рядом с моим домом. Я мчался во весь дух, как дьявол, перелетел через площадь и возле военно-морской казармы увидел итальянского охранника, который кричал мне: «Ложись! Ложись!» Слов его не было слышно, но я хорошо разглядел его жесты, бросился в какую-то щель и распластался там, как листок. Дальше наступила темнота.

Очнулся я в больнице, совершенно не понимая, что произошло. Мне объяснили, что туда, где я попал под бомбежку, ни в коем случае нельзя было заходить. Антенны итальянского флота представляли собой военные объекты, и проходить мимо них во время бомбежки было чистым безумием. В тот день сбросили пять или шесть бомб, и антенну повредили, но не уничтожили. Бомбы были не осколочные, а пневматические. Одна из них упала на тротуар и подняла асфальт вертикально вверх. Если бы она угодила в ту щель, куда забился я, меня бы просто сплющило. К счастью, я всего лишь потерял сознание, и мои друзья из казармы заметили меня и унесли с улицы. На мне было всего несколько царапин. Моряки известили отца, успокоив его, что со мной все в порядке. Приехали врачи, осмотрели меня, сделали какой-то укол и разрешили папе забрать меня домой. На этот раз мне повезло.

А вот об Исааке ничего не было известно. Порт в тот день тоже бомбили, и несколько бомб попали в еврейский квартал. Никаких следов Исаака и многих других не нашли. Ни клочка одежды, ни ногтя. Бомбы стерли квартал с лица земли.

Таков ужас войны, чудовище, от которого наши отцы пытались нас защитить, но и сами очень пугались.

В эти военные годы мой отец, как и все главы семей, делал все, чтобы нас прокормить. А работы тем временем становилось все меньше, деньги практически обесценились, и у людей установилась система обмена, в которой единственной расхожей монетой стало либо золото, либо драгоценности. Те, кто имел хотя бы клочок земли и скот, могли жить спокойно и даже богатеть, продавая часть урожая (особенно оливковое масло и муку) по заоблачным ценам. Но среди евреев земледельцев было немного, а потому им приходилось обращаться к грекам или туркам за съестными припасами, привезенными контрабандой.

Все знали, к кому обращаться, но не все могли купить еду по взвинченным ценам. Наш отец, к примеру, все заработанное за последние годы золото вложил в красивый дом, в котором мы жили. Ничего другого для обмена у него просто не было.

К счастью, самые трудные моменты жизни хорошего человека часто озаряет доброта кого-нибудь из друзей. Друзей у отца было много, и в еврейском квартале, и за его пределами. К примеру, однажды он повез меня на своем велосипеде за город, в Кандили, к богатому турку, который обещал ему помочь с едой.

Свое слово он сдержал, и в итоге папин велосипед был так перегружен, что мне пришлось сидеть на руле.

Когда мы уже подъехали к воротам города, то увидели двух итальянских гвардейцев. Их специально поставили у ворот, чтобы они отслеживали съестную контрабанду и контролировали всех, кто ее провозил. Хорошо еще, что папа вовремя заметил блокпост и остановился. Он озирался по сторонам, не зная, как поступить. Было ясно, что нас засекли. При мысли о том, что придется потерять в одночасье все, что мы с таким трудом получили, я рассердился и решил предпринять последнюю попытку все спасти. Я велел отцу ехать дальше одному, а груз оставить мне. Я обошел охранников и свернул в горы. Надо было дождаться, пока они отойдут, а потом папа вернется в условленное место и поможет мне дотащить груз.

Не знаю, с голоду или по невнимательности, а может, сразу по обеим причинам, но я допустил пару просчетов. Я хорошо знал эту горную местность, но не учел одного обстоятельства: одно дело – идти налегке, прогулочным шагом, и совсем другое – тащить тяжелый груз, прячась от двух вооруженных гвардейцев. По дороге я несколько раз чуть не свалился, но все-таки, хотя и порядком побитый и поцарапанный, пришел к назначенному месту и груз донес в целости и сохранности.